Старинная легенда рассказывает, что однажды поздней осенью молодые влюбленные Азра и Милош, спасая свою жизнь и запретную любовь, после целого года нелегких скитаний добрались до затерявшегося среди скал холодной Боснии голубого родника. Измученные и голодные, они решили положить конец страданиям и умереть. И в ту самую минуту, когда Милош прощался со своим мечом и любимой девушкой, на них набрел, ведя за собой на поводу коня, пожилой однорукий солдат. Он предотвратил гибель Милоша, подарил ему коня и сказал: «Скачите к Игману. Там вы найдете свое спасение... Пусть не пугает вас эта высокая гора. Летом, окутанная голубой дымкой, она красива и величественна. Зимой над нею бушуют ураганы и снежные бури, но она по-прежнему величественна и красива, хотя и сурова...» Молодые люди последовали совету солдата.
Когда в Яхорине стало известно, что эти двое находятся на Игмане, за ними направились два отряда преследователей. Одному отряду едва удалось добраться до половины заснеженной горы, а другому — до Черной вершины. Азру и Милоша преследователи так и не нашли, и сами оттуда живыми не вернулись...
Прошло немного времени... Пока в Гласинце, Романии и Яхорине передавали из уст в уста историю Азры и Милоша, сами они, перейдя через Игман, спустились по его противоположному склону в долину и там, где в Дрину впадает Чехотина, на месте нынешней Фочи, построили себе дом, в котором Азра вскоре родила трех сыновей — трех первых сплавщиков на Дрине, известных в народе как братья Обретенковичи...
Такова легенда об этой любви. А в книге речь пойдет совсем о другой любви и других людях, перешедших через Игман, — о бойцах Первой пролетарской народно-освободительной ударной бригады, героях, которыми будут восхищаться их внуки и правнуки и примеру которых будут следовать...
В Рудо они пришли в сумерках... Глухо звучали в тишине шаги усталых бойцов, идущих в колонне по деревянному настилу моста через Лим...
День был ясный и холодный. Лужи на дорогах замерзли, в лощинах и над извилистым руслом Лима, в котором заметно прибавилось воды, стоял туман.
Через два дня в Рудо должно было начаться формирование Первой пролетарской народно-освободительной ударной бригады. С окрестных холмов спускались все новые и новые отряды партизан, прибывавшие со всех концов оккупированной фашистами Югославии. Одних тут же размещали по домам, другие сразу уходили на фронт, чтобы защищать город, в котором уже были созданы Народно-освободительный комитет и Комитет КПЮ, третьи помогали в швейных и обувных мастерских, в пекарнях, работавших на пределе.
Один из отрядов, шедших в Рудо, вел Воя Васич, учитель из Нижней Трнавы, что под Прокупле, — крепкий, статный усатый парень с ручным пулеметом на плече, в белой меховой шапке и длиннополой офицерской шинели. Когда люди взбирались по склонам Виярца и Сирова-Горы, он шел первым и, с трудом продвигаясь под тяжестью пулемета и ранца, прокладывал тропу в мокром снегу. Следом за ним шли остальные. Он их подбадривал, повторяя, что идти осталось немного, что Рудо уже совсем близко. Увидев наконец город, Васич что-то не очень внятно запел от радости и вдруг провалился в сугроб. Поднявшись, он обернулся к идущим и воскликнул:
— Рудо, товарищи!.. Это Рудо!
Из середины колонны вышел Гавро Гаврич, двадцатилетний студент из Земуна. Он остановился, удивленный, как будто увидел не ветхие одноэтажные домишки, а огромные строения, широкие улицы и площади. На его худом загорелом лице со множеством мелких веснушек появилось выражение тревоги и озабоченности. Он не сводил взгляда с городка и не двигался, словно у него не было сил идти дальше. С губ его, казалось, готовы были сорваться слова сожаления. Зачем он, оставив свои родные места, пришел сюда? На нем были гимназическая фуражка с красной пятиконечной звездой и короткий черный полушубок. За ремень с патронташем были заткнуты вальтер и несколько ручных гранат. Одна штанина у него была разорвана и болталась над солдатским башмаком, а другая засунута под белый шерстяной носок, подтянутый почти до колена. Был он высок ростом и худощав. А мятая, изорванная одежда говорила о том, что внешний вид его мало заботит.
Гаврич сошел с тропы и остановился, не вынимая рук из карманов полушубка. Он устремил взгляд туда, где вдали чернели в садах ряды сливовых деревьев. К северо-востоку от садов виднелось с полсотни домов, над крышами которых вился дымок.
— Что с ним? Может, он сомневается, что в городе наши? — спросил Шиля.
— Пошли, Гаврош! Пошли скорей! — крикнул Воя, увидев, что следовавшая за Гавричем часть колонны тоже остановилась.
— Зачем спешить, ведь мы уже почти пришли, — возразил Шиля.
— Дайте человеку спокойно посмотреть, — поддержал его Лека, который, как и Воя, нес ручной пулемет.
— Пошли, ребята! — повторил Воя и взмахнул рукой. — Мы так долго стоим тут, что можем вызвать у наших в Рудо подозрение...
— Мне придется еще немного злоупотребить вашим терпением, — пробормотал Гаврош, все так же задумчиво глядя вдаль.
И пока Гаврош стоял, хмуря брови, к нему подошел Мичо Ратинац — пожилой рабочий с седой головой, напоминавший Гаврошу лучшего друга отца майора Владо Ракича, о котором в Шумадии ходили легенды еще со времен первой мировой войны.
— Что с тобой, сынок? — озабоченно спросил он.
— Смотрю, и что-то мне не по себе.
— Все будет как надо! — улыбнувшись сказал Мичо Ратинац.
— Когда, дядя Мичо? — взглянув на него, спросил Гаврош.
— Скоро... Вот соединимся с нашими. Потом первый бой — и все наладится. — Он дружески похлопал Гавроша по плечу.
Однако беспокойство Гавроша все же передалось и ему. Обернувшись и увидев рядом с собой своего сына, веселого и беззаботного, Мичо тяжело вздохнул. Для него Гаврош, как и большинство партизан их отряда, был еще мальчиком, гимназистом, не успевшим распрощаться с детством, но уже бойцом, который стреляет, убивает, видит кровь и страдания ближних. Слишком рано в детство этих юношей ворвались бои, напряженные марши, взрывы и стоны.
В вечерней тишине, когда на западе уже догорал закат, а на востоке голубое небо заволокла сероватая мгла, с холма, который возвышался довольно далеко от теснящихся вокруг площади домишек городка, докатились три приглушенных расстоянием взрыва.
— Все будет как надо! — повторил старший Ратинац, подвязывая ремешком развалившийся левый башмак, и добавил: — Как бы я хотел стать для всех вас вторым отцом: и для тех, чьи отцы далеко, и для тех, у кого их вообще нет!
— Посмотри, как все сразу изменилось! Еще совсем недавно, когда мы вышли из леса, земля была залита солнцем, а теперь?.. Я, правда, уже привык к таким переменам, — задумчиво проговорил Гаврош.
— Что ж, такова жизнь, — сделал вывод старший Ратинац. — Но, как бы там ни было, все будет как надо!
Гаврош только покачал головой.
— Короткий привал! — скомандовал Воя Васич и воткнул приклад своего пулемета в густые ветки куста рядом с собой.
Когда все расположились на отдых, Гаврош подсел к Мичо Ратинацу. Они сидели, прислушиваясь к шуму бурлящей где-то внизу реки.
— Не найдется ли у тебя закурить, Драгослав? — обратился Гаврош к младшему Ратинацу.
Покачав отрицательно головой, Драгослав повернулся к партизану, который сидел, прислонившись к остаткам какой-то деревянной изгороди, и спросил:
— Шиля, и у тебя нет?
— Последнюю с Лекой выкурили.
— А у Вои?
— Если б у него были сигареты, он сам дал бы их нам...
Подошел Воя и сел между Драгославом и Гаврошем.
— Что с тобой? — спросил он Гавроша, озабоченно глядя ему в глаза.
— Не знаю, как тебе и сказать, — ответил тот. — У меня такое предчувствие, что моих и в Рудо нет...
— Но ведь это только предчувствие! — махнув рукой, сказал Воя.
— Я сейчас настолько в этом уверен, что охотнее вернулся бы обратно в Шумадию, даже один... Ведь если они живы, то наверняка там! — мрачно заключил Гаврош.
Они умолкли. Шиля, который все еще неподвижно сидел у изгороди, сказал ему, приподняв брови, что как раз сейчас нелепо горевать и хмуриться.
— Я считаю, что никогда и ничего не следует преувеличивать, — добавил он. — Никто не знает, что будет завтра.
— Все будет как надо! — снова повторил старший Ратинац.
— Если ты, Шиля, не веришь в завтрашний день, то тебе вообще не следовало идти в партизаны, — пошутил Драгослав.
— Гаврош знает, что я имею в виду! — рассердился Шиля.
— Человек всегда должен во что-то верить, — сказал Гаврош. — Я, например, сейчас хотел бы верить, что мои находятся в Рудо...
— А я верю только в свободу и смерть, — перебил его Шиля. — В жизнь, свободу и смерть! — повторил он энергично.
Мичо Ратинац снова посмотрел на Гавроша:
— До этого ты спешил больше всех, а теперь колеблешься!.. Плохо, что тебя мучают какие-то сомнения и предчувствия...
— Вот именно. И я то же самое говорю, — поддержал его Шиля. — А когда мы шли, я едва поспевал за ним...
Понимая, что разговор ни к чему не приведет, Воя встал, чтобы взять свой пулемет.
— Пошли! — заметив это, крикнул дядя Мичо и бодро вскочил на ноги. — Придет день — и все будет как надо! — уже в который раз повторил он.
Гаврош улыбнулся, грустно посмотрев на Шилю большими серо-зелеными глазами.
— Ну что ты раскис, Гаврош? — спросил, подходя к ним Артем. Три месяца назад гитлеровцы расстреляли возле Чачака его отца. Именно поэтому Артем имел право говорить с Гаврошем резче, чем остальные. — Не вешай нос, тем более что наверняка тебе еще ничего не известно!
— Что поделаешь, Артем, вот уже неделю меня гложет эта тревога, — ответил Гаврош.
— У тебя осталась надежда встретить отца в Рудо... Видишь, ты все-таки можешь надеяться!.. Я был бы счастлив, если бы мог надеяться, — добавил он искренне.
Гаврош не только ничего не сказал в ответ, но даже не посмотрел на него. Он отвернулся в другую сторону, будто и не слышал слов товарища. Артем обиделся, смерил его хмурым взглядом и пошел к Вое.
— Когда человек ставит перед собой какую-то цель, он должен набраться сил, прежде чем идти к ней, — снова заговорил Шиля. — Назад, дружок, нельзя! Не разрешается... Революция, как сказал вчера Лека, не отступает...
Воя перебросил пулемет через плечо.
— Вперед! — скомандовал он и взмахнул рукой.
Колонна тронулась.
Артем немного задержался, чтобы подождать Гавроша,
— Что ты сказал своему отцу? — спросил Мичо Ратинац у Гавроша.
— Перед выходом из Земуна я ему пообещал, что вернусь за ним не позже чем через два дня... Я должен был проверить связь, но мне так хотелось увидеть брата Горчина и Хайку! Это и помешало мне вернуться в Земун. С тех пор отца я не видел...
— А их ты нашел? — остановившись, спросил Мичо Ратинац,
— Какое там!.. Горчин скрылся с группой земунских скоевцев[1], а Хайка вернулась, рассчитывая на каких-то родственников на Космае... Когда мы были в Ужице, мне сказали, что она ушла с другой группой земунских подпольщиков к Фрушка-Горе... Мой отец — капитан пехоты... Четники[2] как раз им заинтересовались, а я бросил его в такую трудную минуту.
Ратинац ускорил шаг, чтобы догнать голову колонны. Может, он поторопился уйти потому, что не знал, как утешить Гавроша.
Артем, который сочувствовал Гаврошу и понимал всю тяжесть мучившей его неизвестности, как только увидел, что старик отошел, догнал Гавроша и стал его успокаивать и ободрять, а потом спросил, что он будет делать, если найдет отца, брата и девушку в Рудо.
Гаврош не знал, что сказать, и хотел промолчать, но потом, не удержавшись, довольно резко все же ответил, что никакие утешения ему не нужны и что, несмотря на все свои личные несчастья, он никогда не нарушит воинскую дисциплину. И добавил, что ему просто вспомнились отец, брат, любимая девушка, дружеские встречи, вечеринки, общие заботы и волнения и что забыть все это его может заставить только смерть.
Его вдруг охватило отчаяние. Он представил себе, как мать получает одно за другим извещения об их гибели с выражением сочувствия, и подумал, что в конце концов она и сама может от горя заболеть и умереть. Война не дала ему продолжать работу и учебу, разлучила с любимой. Один из лучших студентов юридического факультета, убежденный коммунист и верный товарищ, он заслужил любовь и уважение всех, кто его знал. Ему всегда приходилось четко распределять свое время между работой, семьей и Хайкой. Девушка тоже училась. Она на все смотрела такими же ясными глазами, как и он. Вечерами, оставшись один, он часто просиживал в своей комнатушке за книгой до самого рассвета. Старался не курить и не пить ракию. Сейчас все переменилось. Чтобы не мучиться от голода, он начал курить, а иногда не отказывался и от предложенной ему рюмки, веря, что это поможет отогнать тревожные мысли и предчувствия. Теперь ему приходилось испытывать изнуряющее душевное напряжение, страшную усталость и мучительный голод. Он изведал все то, о чем раньше знал только из книг или кинофильмов. Когда казалось, что он, голодный и усталый, уже не может идти, когда во время атак во рту пересыхало и не хватало дыхания, когда не было силы перепрыгнуть даже через самую маленькую канавку, когда он видел, как погибают стоящие рядом с ним товарищи, когда приходилось спать на голом полу или даже просто на земле, он дал себе клятву выдержать. Выдержать и с честью дойти до самого конца, что бы ни случилось с ним или его близкими.
Так, погруженный в свои мысли, шел он в колонне партизан, приближаясь к Рудо.
Послышался нарастающий гул беспокойно бурлящей реки. Прислушиваясь к этому гулу, он вдруг отчетливо вспомнил, как всю прошлую ночь шумел столетний бор, мрачный и бескрайний. В ту ночь он шел первым, прокладывая колонне путь по снежной целине, и вдруг услышал что-то зловещее в завываниях ветра; ему привиделись какие-то улицы, аллеи, замки, темные извилистые коридоры, из-за мрачных стен которых доносились стоны и мольбы. Утром, когда взошло солнце и от голубовато-серебристого блеска снега начало покалывать в глазах, ему стали чудиться гигантские соборы из граненого стекла, в котором преломлялся солнечный свет, распадаясь на множество оттенков и красок.
— Дядя Мичо прав, когда говорит, что все будет как надо! — догнав Гавроша, добродушно заявил Шиля, все время старавшийся поддержать и подбодрить друга.
— ...Хайка оставила Земун, чтобы найти меня, я искал Горчина, а отец пошел искать всех троих, — задумчиво продолжал Гаврош, глядя на Шилю.
— Капитан Гаврич еще пригодится нашей революции, — вставил Артем.
Он вытащил из кармана приготовленную самокрутку, переломил ее пополам и протянул половинку Гаврошу:
— Кури!
Гаврош с благодарностью посмотрел на Артема, коря себя за то, что своим поведением едва не обидел товарища. Этот простодушный смелый партизан, мягкий, одинаково искренний с каждым, не только надежно прикрыл его отход на Кадиняче, но и нес его потом, контуженного, больше двух километров; именно Артем, когда Гаврош решил идти в партизаны, познакомил его с нужными людьми и провел на свободную территорию. Артем был среднего роста, но ширококостный и потому казался сильным и крепким; он носил кепку, из-под которой выбивались длинные белокурые волосы. Лицо у него было румяное, немного вытянутое, с сильными челюстями, губы пухлые, нос приплюснутый, под густыми бровями светились голубые глаза. Он ходил твердым, размеренным шагом и никогда не жаловался на усталость. Сейчас Артем стоял, задумчиво глядя на горизонт, и вполголоса, наверное самому себе, что-то говорил, потом обернулся и, заметив, что Гаврош внимательно прислушивается к его словам, произнес громче:
— Советская власть со времени Октябрьской революции привлекла на свою сторону довольно много царских офицеров... Стало быть, если руководствоваться ее опытом, можно сказать, что капитан Гаврич нам просто необходим...
— Так и должно быть, Артем. И наверное, как говорит дядя Мичо, все будет как надо, — согласился Гаврош. — Но что поделаешь, если я в последнее время чувствую себя виноватым?.. А точнее — каким-то бездомным существом, у которого никого и ничего нет...
Артем внимательно посмотрел на него. Он был удивлен, потому что всегда считал Гавроша человеком очень сильным и выдержанным. От всей фигуры Гавроша, от его лица с доброй улыбкой исходила какая-то магическая сила. Возле Гавроша Артем чувствовал себя спокойно и уверенно.
— Как ты можешь так говорить?! — возмутился он. — Насколько мне известно, партия и товарищи от тебя не отвернулись, Хайка — тем паче... Жизнь у тебя шла как по маслу... Возьми себя в руки, братец!
— Да и мы для него, наверное, что-нибудь значим, — вставил Шиля.
— Я вам про Фому, а вы мне про Ерему, — сказал Гаврош и, схватив горсть снега, бросил Шиле в лицо.
— Перестань дурить! — рассердился Шиля. — Я серьезно говорю!
Гаврош швырнул в него еще один снежок.
— Я, конечно, не буду критиковать тебя за это на партсобрании, — продолжал Артем, — однако тебе все же придется признать, что ты вел себя неправильно...
— Неправильно и глупо! — добавил Шиля.
— Отец оставил Земун, чтобы найти нас с Горчином и больше уже с нами не расставаться, — продолжал Гаврош. — Он сказал мне: «Я знаю, что вы оба коммунисты, и вижу, что значит для вас партия... Иди... Там место нам всем троим». А я, дорогой Артем, ушел и не выполнил своего долга по отношению к нему...
— Мы вместе ушли из Земуна, — заметил Артем.
— Мне потому так тяжело, что я привязал отца к дому своим обещанием вернуться... Ведь он обратился ко мне сначала как к коммунисту, а уж потом как к сыну.
— Лека говорит, что капитан Гаврич ушел из Земуна вместе с группой белградцев, — сказал Шиля. — Так что не унывай.
Они спустились на равнину. На берегах пенистого Лима кружилась и свистела метель. Они уже были на окраине городка, когда дневной свет почти совсем померк и в окнах стали загораться огоньки.
Их остановил патруль — два партизана в крестьянских башмаках, черных солдатских шинелях и шапках из заячьего меха.
— Эй, товарищи, откуда вы? — спросили их партизаны. — Кто вы?
— Мы — бойцы народной армии! — ответил Воя, направляясь к ним.
— Добро пожаловать, братья сербы!
— Привет черногорским соколам! — ответил Шиля и, закинув винтовку за плечо, раскрыл объятия.
Рукопожатиям, улыбкам, смеху не было конца.
Начальником патруля оказался красивый молодой человек с добрым, но волевым лицом. Приветливая улыбка, было похоже, никогда не сходила с его губ. Бывший студент, родом из Гусине, он получил боевое крещение во время восстания 13 июля — в атаке на Плав и в бою за Плевлю. Увидев Леку Марича, которого знал еще со студенческих лет, он схватил его за плечо и повернул к себе:
— Лека, братишка!..
— Джюра, друг!
Они крепко обнялись.
— Ну как вы? Добрались наконец...
— Да, потихоньку... А как ты?
— Все в порядке, — ответил Джюра.
— Сколько здесь собралось народу? — спросил у Джюры Воя,
— Нас, черногорцев, довольно много, а если еще и вы, сербы, будете продолжать подходить сюда, то в Рудо станет тесновато для такой армии, — ответил Джюра.
Вслед за патрулем все двинулись к центру города. Топая по замерзшей грязи, они шли к зданию, в котором было решено их разместить.
Шиля, Джюра, Воя и Лека затянули партизанскую песню:
После обильного и вкусного ужина Гаврош и Шиля вышли на площадь. По дороге они встретили нескольких старых знакомых. Несмотря на то, что уже наступила ночь, многие горожане не спали.
Охваченный неодолимым желанием хоть что-нибудь узнать об отце, брате или Хайке, Гаврош никак не мог избавиться от чувства страха и опустошенности. Проходя по одной из улиц, он вздрогнул от неожиданности, увидев в свете фонаря лицо своего старого знакомого из Земуна, недавнего студента педагогического института, коммуниста, отбывшего каторгу. Гаврош кинулся ему навстречу:
— Кого я вижу!
— Неужто это ты, Гавро Гаврич?!
— Войкан Медич, друг ты мой!..
Шиля остановился чуть поодаль.
— Ну, как живешь? — спросил Гавроша Медич и, не дождавшись ответа, крепко обнял его.
— Я-то живу хорошо, но ничего не знаю об отце и брате, — ответил Гаврош.
— Насколько мне известно, здесь их нет, — уверенно проговорил Медич. — Недавно я составлял в штабе списки личного состава, так вот капитана Гаврича и Горчина в этих списках не было.
— А среди наших раненых в Рудо? — спросил Шиля.
— Там их тоже нет.
— Ну а какие-то отряды ведь находятся на позициях? — не отступал от своего Шиля.
— Это верно. Рудо обороняют небольшие отряды... И учти: еще не все группы прибыли в городок...
— Ну что ж, тогда будь здоров, — простился с другом Гаврош.
До поздней ночи обходили они вдвоем с Шилей дома, в которых разместились партизаны. Вернувшись, они успели еще побывать на заключительной части лекции, которую читал Лека.
Усталый Гаврош вполуха слушал Леку. Когда он задремал, заместитель командира отряда тряхнул его за плечо и сказал, что пришел его черед сменить часового у моста через Лим.
Те, кто, обладая силой и могуществом, руководствуются в своих действиях негуманной идеологией, рано или поздно встретятся с озлоблением и сопротивлением подвластных им людей...
В тот же вечер, когда в Рудо прибывали отряды партизан, на аэродроме в Земуне за короткий промежуток времени приземлились три военных самолета. Сначала на стоянку неподалеку от здания аэропорта первым подрулил громоздкий транспортный «юнкерс». Чуть позже приземлились два сопровождавших его «мессершмитта». Из «юнкерса» вышел фельдмаршал Вильгельм Лист, командующий оккупационными войсками на Балканах, — поджарый костлявый человек лет шестидесяти, с живыми умными глазами на овальном морщинистом лице, в очках, в длинном кожаном пальто и сапогах. Это был один из немногих фельдмаршалов вермахта, имевших собственное мнение, человек очень резкий, чья философия основывалась на следующих главных понятиях: уничтожение, разрушение и ненависть. Эти три слова, демонстрирующих общность его взглядов с идеями фюрера, лежали в основе всех его речей, приказов и распоряжений. На них основывалась и его преданность третьему рейху.
Правда, сейчас его неистощимая энергия сменилась лихорадочной суетливостью, а непомерная амбициозность была надломлена. Ему было конфиденциально сообщено, что сражение под Москвой полностью проиграно. От своего старого приятеля он узнал о шифрованном донесении генерал-полковника Ганса Гудериана, в котором тот сообщал, что положение на фронте сложилось тяжелое и нет возможности даже обороняться, и что реакция Гитлера была лаконичной: никакого отступления. Из этого не только ему, фельдмаршалу, но и любому неискушенному человеку было ясно, что последуют еще большие потери в людях и технике. Ему также было известно, что за три дня до его прибытия в Земун негласно уволен в отставку фельдмаршал фон Браухич, а генерал-полковник Эрих Гёпнер разжалован, и что как раз в эти дни, когда в Рудо формировалась партизанская бригада, тридцать пять командиров дивизий и корпусов, оказавшись в разной степени в немилости, отозваны с Восточного фронта и возвращаются в Германию. Впервые за всю свою долгую военную карьеру фельдмаршал Лист почувствовал, как недолговечны милости и привилегии, как преходяща власть... Так же как и большинство немецких генералов, он хоть и презирал своего фюрера, но в то же время соревновался с ними в подхалимстве и показной верности ему.
Фельдмаршал наконец отчетливо понял, что сдавивший их всех железный обруч не оставляет ни малейшей возможности выбраться из создавшейся ситуации.
Выйдя из самолета, он направился к группе офицеров и принял рапорт генерала Гарольда Турнера — начальника штаба оккупационных войск в Сербии, которыми командовал генерал Бадер. Выслушав его с рассеянным видом, он ответил на приветствия офицеров и вошел в небольшое одноэтажное здание, расположенное поблизости.
— У вас есть сведения о прибытии итальянских генералов? — спросил он, посмотрев на часы.
— Они должны прибыть с минуты на минуту, господин фельдмаршал, — ответил Турнер.
Раздался стук в дверь. В вошедшем фельдмаршал Лист узнал подполковника абвера Отто Майера.
— Рад видеть вас снова, господин фельдмаршал! — с улыбкой произнес Майер.
— Канарис обещал предупредить вас о моем приезде и о том, что меня интересует.
— Я все приготовил, — подтвердил Майер.
Когда они сели, он достал из папки бумаги.
— Итак...
— Прежде всего я хочу охарактеризовать вам генерала Витторио Амброзио, командующего 2-й итальянской армией. Ему шестьдесят лет. Он участник итало-турецкой войны 1911—1912 годов, из-за Ливии, был тогда командиром кавалерийского эскадрона. В первую мировую войну — начальник штаба дивизии. Как союзник он ненадежен, хитер, ловок и очень умен. Установлено, что к нашим противникам он питает непомерное уважение.
Фельдмаршал несколько раз кивнул, как бы соглашаясь или давая понять, что это ему известно.
— А что вы можете сказать о господине Кавальеро? — поинтересовался он.
— Генерал Уго Кавальеро на семь лет моложе генерала Амброзио. Возможно, он уже произведен в маршалы... Во время первой мировой войны был офицером генерального штаба. За верность дуче и нам в 1940 году назначен начальником генерального штаба и командующим 9-й армией, действовавшей в Албании. В войне с Грецией войска, которыми он командовал, потерпели несколько поражений. При нападении на Югославию командовал итальянскими соединениями, наступавшими из Албании. К восстанию в Югославии относится очень серьезно. Это, господин фельдмаршал, человек, преданный третьему рейху больше, чем можно было бы ожидать.
Генерал Турнер, подойдя к окну, сообщил:
— Еще один самолет приземлился!
Все трое вышли наружу. Светлая импозантная «савойя», сверкая в свете прожекторов гладким металлом, выглядела на этом поле чересчур шикарно.
Отто Майер, откозыряв начальству, ушел, а генерал Турнер и фельдмаршал Лист направились к итальянскому самолету.
Из него выдвинулся трап, по которому легко, несмотря на свои шестьдесят лет, спустился генерал Витторио Амброзио. Добродушно улыбаясь, он направился к Листу.
— О, дорогой мой друг! — воскликнул Амброзио по-немецки.
— Ценю вашу пунктуальность, — пожав ему руку, сказал Лист и, обернувшись, представил Турнера: — Начальник наших оккупационных войск в Сербии господин Га...
— Гарольд Турнер, — подсказал тот.
— Мое почтение! — Генерал Амброзио протянул ему руку.
— Добро пожаловать, господин генерал!
По узкой дорожке, усыпанной гравием, они пошли к дому.
— А вот Уго Кавальеро запаздывает! — заметил фельдмаршал Лист.
— По моим сведениям, сюда должен был приехать не он, а генерал Маротти! — удивился Амброзио.
— Во всяком случае, должен прибыть кто-то из 9-й армии... или из генерального штаба...
— О боже! — вырвалось у Амброзио.
— Что такое?! — уставившись на него, спросил Лист.
— Я забыл сообщить вам... Только что в самолете я получил радиограмму из Тираны о том, что генерал Маротти не смог сегодня вылететь из-за погодных условий... Что поделаешь — стихия! — разведя руками, пояснил он.
— Когда вылетал я, погода тоже была далеко не идеальной!.. — съязвил фельдмаршал и взглянул на Турнера, который внимательно слушал их. И фельдмаршалу вдруг показалось, что и этот генерал, может быть, относится к числу тех, кто готов обвинить в чем-то других, чтобы показать себя в выгодном свете. Обращаясь вновь к Амброзио, он сказал, повышая голос:
— Никто меня не принудит выполнять этот сизифов труд... Если я втащу камень на вершину горы, то он там и останется...
— Генерал Маротти определенно не смог вылететь, — повторил Амброзио.
— Ничто не должно было ему помешать! — сердито передернувшись, возразил Лист.
— Я говорю совершенно искренне, — с улыбкой произнес Амброзио. — Древние римляне утверждали, что искренность в жизни — достоинство, а в политике — недостаток... Надеюсь, вам моя искренность придется по душе, — добавил он, коснувшись локтя фельдмаршала.
— Да-да, — рассеянно подтвердил Лист.
— Насколько мне известно, господин фельдмаршал, генерал Маротти весьма предан фюреру...
Они остановились под фонарем, слабо освещавшим вход в здание, над которым развевался нацистский флаг. Лист недоверчиво посмотрел на собеседника, едва удерживаясь от того, чтобы не высказать всего, что он думает о командующем 9-й армией и начальнике итальянского генерального штаба, а может, и о самом Амброзио. На его мрачном лице застыло холодное, презрительное выражение, тогда как на губах итальянца то и дело мелькала лукавая улыбка. Тут Лист подумал, что вместо взаимной подозрительности их должны объединять общая любовь и ненависть, чего, как он был уверен, никогда не будет, и им овладела новая мысль — о собственном шатком положении, обусловленном недавними потрясениями в вермахте, арестами, разжалованиями и отставками его лучших друзей — фельдмаршалов и генерал-полковников. Мысль эта вызвала в нем какое-то брезгливо-неприятное чувство. Ничего не сказав, он махнул рукой и ускорил шаг.
— В данной ситуации, господин фельдмаршал, да и в будущем итальянские вооруженные силы без тесного сотрудничества с третьим рейхом были бы все равно что растение без воды, — нарушил молчание Амброзио, доводя таким образом до сведения своих немецких коллег, что он отчасти понял озабоченность и сомнения как фельдмаршала Листа, так и генерала Турнера. Турнер в знак одобрения слегка кивнул.
Как будто придя к какому-то решению, фельдмаршал улыбнулся. Временами этот рыжеволосый курчавый итальянец казался Листу по-детски наивным, готовым согласиться на любое предложение или компромисс.
В конце аэродрома одна за другой взлетели три ракеты, рассыпав вокруг снопы сверкающих искр и осветив на какое-то мгновение фигуры часовых по краям аэродрома. Небо было чистое, усеянное множеством мерцающих звезд. Иногда какая-нибудь из них отрывалась и стремительно падала, оставляя на небосводе короткий светлый след, который исчезал через мгновение. Там, в космосе, как и на земле, отдельные взлеты и падения значили ничтожно мало и ничего не могли изменить.
— Я надеялся застать здесь генерала Пауля Бадера, — продолжал Амброзио.
— Генерал Бадер вернется только завтра, — пояснил Гарольд Турнер. — Он срочно вызван в Берлин.
Они вошли в старое трехэтажное здание и вскоре оказались в просторном помещении, посередине которого стоял длинный стол. На нем лежала большая географическая карта Югославии с приколотыми к ней красными треугольными флажками. Особенно много флажков было в районе между Плевлей, Нова-Варошем и Рудо.
С бодрыми лицами, словно они отоспались во время полета, фельдмаршал Лист и генерал Амброзио озабоченно склонились над картой.
— Если позволите, прежде чем мы приступим к обсуждению будущих совместных действий, я по поручению генерала Бадера хотел бы доложить вам о ситуации в данном районе, — начал генерал Турнер, показывая на скопление красных флажков.
— С удовольствием выслушаем вас, — улыбнувшись, заявил генерал Амброзио.
— Начинайте! — приказал Лист.
— Как здесь обозначено, Шабац и Обреновац, находящиеся на этой территории, были в осадном положении. До начала нашей операции банды...
— Точнее — партизаны! — поправил его генерал Амброзио и, обернувшись к Листу, спросил: — Почему бы не так?
— Вы правы, — согласился фельдмаршал Лист. — Партизанское движение в Югославии — это не отдельные, не связанные между собой группы или лица... Саботажными и террористическими акциями, партизанскими отрядами руководит КПЮ, которая их организует и направляет... Дальше! — обратился он к Турнеру.
Генерал Турнер щелкнул каблуками и продолжал:
— Вот здесь партизаны во время восстания и позднее держали в своих руках Иваницу, Ужице, Пожегу, Гучу, Чачак... Примерно так же обстояло дело и в Черногории. У них были Биело-Поле, Андриевица, Мурино, Мойковац, Колашин, Матешево, Даниловград, Грахово...
Лист укоризненно посмотрел на генерала Амброзио:
— Видите — это же почти вся Черногория!
— Да-да... — смутился Амброзио. — Это территория, которую контролируют части 9-й армии... Я же, как вы знаете, командую 2-й армией...
Фельдмаршал, будто не слыша этих слов итальянца, сердито хмурился.
— Я могу продолжать? — спросил Турнер.
— Пожалуйста! — бросил Лист.
После небольшой паузы, во время которой Турнер пытался что-то найти в своей записной книжке, он провел указкой по территории к югу от Ужице и Чачака и продолжал:
— 1 декабря черногорские партизаны объединенными силами атаковали Плевлю, но были отброшены частями одной из наших дивизий из состава 9-й армии...
— Вот дорога к звездам, к славе!.. — театрально воскликнул Амброзио. — Начальник гарнизона в этом городе мой личный друг. Инвалид, без руки. Слава сопутствует ему еще с времен испанской войны. Между прочим, с некоторыми из тех, против кого он сражался в Испании, ему пришлось столкнуться и под Плевлей!
— Времена меняются, меняются и места действий! — перефразировал известное латинское изречение фельдмаршал,
— Разрешите продолжать? — снова обратился к ним генерал Турнер, которому, видимо, их соперничество и стремление обвести друг друга нисколько не мешало.
— Да, да, конечно! — похлопав его по плечу, сказал Амброзио.
— Наша операция началась в Мачве, — продолжал Турнер, — за несколько дней до прибытия 113-й пехотной дивизии с Восточного фронта... Крупными силами мы прошли через Мали-Зворник, в то время как 342-я дивизия, усиленная двумя пехотными полками, наступала по шоссе от Шабаца до Лешницы и на этой линии перерезала противнику путь отступления из Мачвы на юг...
— Какое отступление, если они собрались в Рудо? — вмешался Амброзио. — Покажите, где Рудо?
— Вот здесь! — ответил Турнер.
Лист приблизился к карте, закурил сигарету.
Генерал Гарольд Турнер продолжал описывать ход дальнейших операций. Излагая объективные трудности, он не стеснялся употреблять выражения «боеспособность партизанских частей», «гибкость в обороне, смелость и слаженность в наступлении», «осведомленность о передвижениях и концентрации сил противника» и другие. Он говорил о карательных мероприятиях немецких частей, которые в народе, как правило, вызывали реакцию, прямо противоположную ожидаемой, а в заключение обратил внимание и на неэффективные действия союзников в районе Санджака и междуречье Дрины и Лима.
— Господин Амброзио, подобное поведение ваших частей просто недопустимо! — нахмурился фельдмаршал Лист. — В то время, как наши войска на Восточном фронте...
— Друг мой! — перебил его рыжебородый итальянский генерал. — В этом случае упреки можно адресовать только штабу нашей 9-й армии. Отдавая себе отчет в том, что взаимные обвинения идут скорее во вред делу, чем на пользу, считаю необходимым подчеркнуть тот факт, что наши гарнизоны были застигнуты врасплох. Кроме того, господа, хочу еще раз напомнить вам: я командую 2-й армией...
— А я имел в виду не только вас! — Лист сверлил его взглядом, уже не скрывая своей озлобленности. Потом, повернувшись к Турнеру, дал ему знак продолжать.
— В Черногории находятся три дивизии 9-й армии, — сказал генерал Турнер. — Видимо, партизаны всех их застигли врасплох, исключая гарнизон вашего однорукого приятеля в Плевле.
— В Черногорию направляется еще одна наша дивизия, — дополнил сведения Турнера генерал Амброзио. — Это должно улучшить положение.
— Насколько я осведомлен, причина неудач кроется в вашем офицерском составе, господин генерал! — заметил Лист.
— Вполне вероятно. Но нечто подобное, кстати сказать, проявилось и в ваших войсках на Восточном фронте, — нашелся генерал Амброзио.
— Я говорю сейчас о союзных итальянских войсках...
— И я тоже так считаю, — поддержал Листа Турнер.
Хитрому итальянцу не хотелось спорить ни с тем, ни с другим, особенно с Листом. Фельдмаршала он считал опасным и гадким стариком, угрюмым и пренебрежительным, переполненным высокомерием и самолюбием. Да и этот послушный холерик, который так настойчиво знакомил их с последними наступательными операциями немецко-итальянских сил против партизанских отрядов в Рудо, представлялся ему малопонятным и скользким человеком. Соглашаясь с ними и угодливо улыбаясь им, что вызывало в нем самом отвращение, генерал Амброзио сразу почувствовал их прусскую выучку, смолоду развившую в них стремление к блестящей карьере, развлечениям и богатству. Сейчас же на их пути оказалось серьезное препятствие, которое генералу Амброзио виделось вполне определенным и реальным. Сам он давно уже избавился от иллюзии, что Гитлеру и Муссолини удастся покрыть фашистской свастикой всю континентальную Европу. Его скептическое мнение о сложившейся ситуации, которое он так ловко скрывал, во многом отличалось от мнения большинства итальянских генералов, в том числе тех, что играли значительную роль на Балканском театре военных действий, — Уго Кавальеро, Пирцио Биролли, Маротти. Войска вермахта в войне против Советского Союза представлялись ему слоном, напавшим на огромный муравейник. В этой схватке, говорил он своим ближайшим друзьям, слон, конечно, нанесет очень большой ущерб муравейнику, раздавив в своем слепом бешенстве сотни тысяч, а может, и миллионы муравьев, но в конце концов он будет свален ими и обглодан до костей.
— У меня создалось плохое мнение о большинстве ваших высших армейских начальников! — проговорил Лист, решив наконец высказать все свои упреки генералу Амброзио прямо в глаза.
— Дорогой мой друг, если бы вы к тому же еще знали, что думают некоторые наши офицеры об офицерах вермахта, то ваше мнение о нас было бы еще хуже.
— И как вы поступаете с такими? — поинтересовался генерал Турнер.
— Отдаем под трибунал! В подобных случаях разбирательство бывает недолгим...
Потом они сели за стол и принялись обсуждать план совместных действий против только что сформированной партизанской бригады и других отрядов, действующих на всей территории Югославии. При этом их мнения и оценки во многом расходились. Надеясь переложить на других часть ответственности в случае неуспеха запланированных операций, они решили письменно оформить свое соглашение, и тут прямолинейности и резкости фельдмаршала были противопоставлены мягкость и лукавство генерала. В этом наглядно проявились не только различия их темпераментов и характеров, но и те качества, которые в конечном счете определяют индивидуальный облик каждого человека.
Когда Турнер закончил составление документа, фельдмаршал Лист открыл свой блокнот и сказал, что познакомит их с директивой Гитлера, которую он получил в конце сентября 1941 года и которая, как он выразился, во многом предопределила эту встречу в Белграде.
— Благодарю вас за оказанное мне доверие, господин фельдмаршал! — отвесив поклон, проговорил генерал Амброзио, уверенный, что его поведение собьет с толку не только Листа, но и Турнера, который, похоже, анализировал каждое его слово и движение, словно получил от руководства такое задание.
— Директива фюрера гласит... — продолжал Лист, будто не слыша Амброзио.
— Да, да, пожалуйста, прочитайте полностью! — оживился Амброзио.
Фельдмаршал Лист надел другие очки.
— Директива фюрера гласит, — повторил он и стал читать: — «Подавить восстание на юго-востоке, а затем обеспечить в сербских областях функционирование коммуникаций и объектов, важных для немецкой промышленности». Вот так, — сняв очки, сказал он. — По этому вопросу нам тоже надо договориться.
— Жаль, что не прибыли генералы Маротти и Кавальеро, — вставил Турнер.
— Что касается штаба 9-й армии и генералов Маротти и Кавальеро... то завтра мне придется вылететь в Тирану, — сказал вдруг, удивив всех, Лист.
Гарольд Турнер, хотя и имел чин генерала, не обладал военным талантом, но зато был опытным политиком. Он относился к числу тех, от кого центральный аппарат вермахта освободился, направив их на фронт и в другие горячие точки. В разное время на него были написаны три совершенно различные характеристики. В первой Турнер был представлен как перспективный, преданный и бескомпромиссный человек, которому место в СС или, возможно, в министерстве иностранных дел. Во второй — как интриган, не способный сотрудничать с другими службами. В третьей же было сказано, что он хитер и ловок, как лиса, напичкан множеством разнообразных сведений, однако ни по одному вопросу не обладает глубокими знаниями. Как бы там ни было, Турнер быстро разобрался в отношениях Листа и Амброзио и с большим вниманием и интересом наблюдал за тем, как эти двое представителей союзников стараются перехитрить друг друга. И чтобы помочь фельдмаршалу, от которого зависела его дальнейшая карьера, он тоже вытащил из своей папки листок и начал:
— Простите, господа, с вашего разрешения, я хотел бы прочитать вам циркулярное письмо генерала Франца Бёме, с которым он в сентябре 1941 года обратился ко всем нашим солдатам и офицерам.
— О, разумеется, читайте! — разведя руками, воскликнул генерал Амброзио.
— «Ваша задача — огнем и мечом пройтись по этой земле. В 1914-м из-за коварства сербов пролились потоки немецкой крови... Вы — мстители за тех погибших!» — прочитал он.
— Превосходно! Именно так! — воскликнул Амброзио.
— Директива фюрера носит более конкретный характер, но смысл тот же, — заметил Лист,
— Безусловно, я это сразу понял! — уже в который раз поддакнул ему генерал Амброзио.
— И я всегда был за самые решительные меры! — вставил Турнер.
Выждав наиболее подходящий момент, генерал Амброзио с какой-то необычайно неприятной ухмылкой, энергично жестикулируя, как это делает каждый итальянец, когда старается кого-нибудь убедить, пообещал, что коммунистические силы будут полностью уничтожены на территории, которую занимают 2-я и 9-я армии.
— 2-я и 9-я армии, а также местные силы, — добавил Лист.
— Ага, квислинговцы! — воскликнул Амброзио. — Я думаю, мы можем их так называть?
— Коллаборационисты! — усмехнулся генерал Турнер.
— Кстати, что вы можете сказать о тех, что здесь, в Сербии? — поинтересовался Лист.
— Их силы и влияние сейчас растут, и мы, конечно, должны это использовать! — ответил Турнер.
— Добавлю, что мои возможности теперь значительно расширятся. И именно поэтому я сообщу о нашем совещании и принятом плане генералу Маротти и господину маршалу Уго Кавальеро... Думаю, он теперь уже маршал... Конечно, я окажу им необходимую помощь, — заключил генерал Амброзио.
— Вы должны принять самые решительные меры, — подхватил Лист.
— Кроме того, я прикажу генералу Пирцио Биролли в Черногории...
Гарольд Турнер удивленно посмотрел на него.
— Что вы сказали? Что значит «прикажу»?! — возмутился Лист.
— Простите, дорогой друг! — Амброзио улыбнулся, и его улыбка показалась Листу уже не просто неприятной, но даже отвратительной. — Вероятно, я должен был вам сообщить об этом еще в начале нашего разговора.
— Я вас решительно не понимаю! — несколько смягчив тон, заявил Лист.
— Простите, я вас тоже не понял, — поддержал Листа генерал Турнер.
— Через пятнадцать дней я должен ехать в Рим.
— Что вы хотите этим сказать? — Лист выпрямился.
— Я полагал, что вы знаете об этом. Дуче уже должен был известить фюрера... — продолжал Амброзио с улыбкой. — На днях я вступаю на пост начальника штаба сухопутных войск... сухопутных сил, — поправил он себя, позируя, словно перед кинокамерой.
Фельдмаршал Лист, чье терпение, казалось, уже иссякало, сразу успокоился. Махнув рукой, он сказал как бы самому себе:
— В войнах всякое бывает. Случалось, что рядовые, благодаря стечению обстоятельств, становились героями или генералами, а были и такие высшие чины, которые также из-за стечения обстоятельств лишались генеральских погон или обнаруживали свою трусость... Нечто подобное может произойти и в этой войне.
Как будто поняв намек фельдмаршала, генерал Турнер разлил коньяк по рюмкам и подал им. Потом он отошел от стола, с любопытством ожидая, как один союзник будет поздравлять другого с продвижением по службе.
— За ваше здоровье и за ваше повышение в должности, господин генерал! — подняв рюмку, провозгласил Лист.
— Я присоединяюсь к поздравлению господина фельдмаршала и желаю вам всего наилучшего! — сказал Турнер.
— Спасибо, дорогие мои друзья! — воскликнул Амброзио и, поднявшись, чокнулся с обоими.
Они еще долго разговаривали, пили, произносили тосты...
— Мы должны в рекордно короткий срок выполнить наши задачи, — сказал Лист. — И мы их выполним!
— Безусловно! — подтвердил Амброзио и добавил: — Я обязан высказать и свое отношение, хотя мои предки и говорили, что молчание — знак согласия или, по крайней мере, видимость его.
— Вообще-то, этому сообщению о формировании какой-то партизанской бригады я не придаю особого значения, — ни к кому не обращаясь, пробормотал Лист. — Ее надо молниеносно разбить, раздавить, уничтожить.
— Разумеется. Ведь иначе они сформируют еще одну такую же бригаду, — снова поддержал его генерал Амброзио.
Оба немца промолчали и почти с укором поглядели на него.
Потом Витторио Амброзио поблагодарил их за приглашение переночевать в Белграде и сказал, что неотложные дела вынуждают его вылететь немедленно. Четверо сопровождавших его офицеров вместе с пилотами сидели в буфете. Когда Амброзио вошел и, махнув перчаткой, дал им знак готовиться к отлету, они разом щелкнули каблуками и один за другим, не обращая внимания на пилотов Листа, которые смотрели на них довольно пренебрежительно, направились к своему самолету. Лист и Турнер проводили Амброзио до самого трапа «савойи».
— Мне очень жаль расставаться с вами...
— Счастливого пути, господин генерал!.. И больших успехов вам на новом посту! — пожелал Лист.
— Дорогие друзья!..
— Всего наилучшего, господин генерал! — пожелал ему и Турнер.
Амброзио наклонился к Листу:
— Беспощадность по отношению к коммунистам, дорогой друг, — вот мое жизненное кредо. Можете быть уверены, что во мне вы всегда найдете искреннего союзника!.. Будьте здоровы!..
Они пожали друг другу руки. Амброзио быстро взбежал по трапу, и дверь за ним закрылась. Заработали моторы, и «савойя» покатилась по рулежной дорожке. Фельдмаршал Лист еще немного постоял, хмурый и задумчивый, а затем пожал руку генералу Турнеру и направился к своему «юнкерсу». Гарольд Турнер приказал убрать с аэродрома дополнительную охрану и поехал к себе в Белград.
В то время как бойцы партизанской бригады строились в колонну на площади, а жители городка, собравшиеся на небольшом холме, стали свидетелями этого исторического события, противник со всех сторон упорно пробивался к Рудо...
Хотя неожиданно подул холодный южный ветер и принес с собой дождь и мокрый снег, никогда еще на протяжении почти четырехсотлетней истории существования этого восточно-боснийского городка на его улицах не было так шумно и многолюдно, как в этот день — 21 декабря 1941 года. Здесь собрались сейчас партизаны со всех концов страны. Прибывали все новые отряды, а из домов выходили горожане и с любопытством их разглядывали. Через плетни и заборы смотрели женщины, не решаясь выйти за ворота. Из здания школы неслись звуки веселой песни. С того часа, как в Рудо вошли первые партизанские отряды, песни и смех здесь не умолкали. Даже со стороны мектеба[3] слышались веселые, никогда еще не звучавшие тут мелодии. Мало-помалу на улицах и площадях становилось многолюдно, как бывало до войны в базарные дни.
Горожане собирались на площади у старого фонтана, окруженного оголившимися каштанами. Озорные мальчишки сбивали с фонтана сосульки, но их внимание, как, впрочем, и внимание взрослых, было сосредоточено на вооруженных людях с красными звездами на шапках.
На площади собрались сербы, хорваты, словенцы, черногорцы, албанцы, македонцы, несколько русских, немцев, венгров...
В одном строю плечом к плечу стояли рабочие и студенты, учителя и крестьяне, художники и шахтеры, офицеры и гимназисты... Был этот строй пестрым и по экипировке. Здесь можно было увидеть югославские, немецкие, итальянские шинели, черные, белые и серые телогрейки и полушубки, шаровары, шапки и кепки, солдатские ботинки, сапоги и крестьянские башмаки...
Вооружены бойцы были тоже необычайно разнообразно — югославскими и немецкими карабинами, охотничьими ружьями, итальянскими винтовками, автоматами, ручными пулеметами всех систем и пистолетами различных калибров.
Всех этих людей объединяла идея свободы. Красная звезда на шапке или кепке символизировала единство пролетариев всего Земного шара.
Среди бойцов, выстроившихся на площади, были и участники гражданской войны в Испании, и старые революционеры, многие из которых до войны прошли через тюрьмы и каторгу. Почти все партизаны, собравшиеся здесь, со времени начала восстания получили боевое крещение.
Этот строй составили 1119 бойцов, из них 651 человек — члены КПЮ и Союза коммунистической молодежи Югославии. Сейчас все они спокойно стояли, прислушиваясь к звукам далекого боя, — это сражались с итальянцами храбрые шумадийцы, преграждая войскам Муссолини путь к Рудо.
Молодые бойцы народной армии ждали своего Верховного главнокомандующего, чтобы, увидев и поприветствовав его, отправиться в долгий боевой путь, который пройдет через всю страну...
Гаврош тоже стоял в строю. Сейчас он выглядел подтянутым и бодрым. Поеживаясь от холода, он то и дело с любопытством поглядывал на Риту — первую девушку-комиссара партизанского отряда в Югославии. Он знал, что она была арестована, брошена в тюрьму, бежала из нее. Знал, что ее любимая книга — «Как закалялась сталь» Островского. Вероятно, именно потому, что она так восхищалась подругой Корчагина, ее лучшие друзья — Бане, Вучко и Гаврош — стали называть ее Ритой. Штаб бригады еще не назначил командира ее роты, и девушка стояла перед строем, гордая доверием, которое ей оказали товарищи.
Рядом с Гаврошем стоял недавно получивший диплом юриста Александр Марич, или Лека, родом из-под Крагуеваца. На нем был летный шлем. В руках Лека держал пулемет системы «Брно». Однажды, стремясь отомстить за гибель брата, он без разрешения штаба отряда пробрался в Крагуевац и уничтожил первый же попавшийся ему немецкий патруль. После этого фашисты всю ночь гонялись за ним с собаками-ищейками. К утру, крадучись, как голодный волк, он вернулся в свой отряд. За такое своеволие Лека поплатился временным исключением из партии... У него было необычное, сразу запоминающееся лицо, с крепким, тяжеловатым подбородком и блестящими светло-голубыми глазами. Он был неплохим оратором и смелым бойцом, в его идейной убежденности и преданности революции никто не сомневался. Когда у партизан отряда выпадала свободная минутка, на коротких привалах или перед сном он читал им краткие лекции и всегда заканчивал их выводами о морали и этике партизанской борьбы. Он советовал своим товарищам при встречах с местными жителями говорить с ними просто и ясно, чтобы ни у кого не оставалось сомнений относительно целей совместной борьбы. «Вы — воспитатели, — часто повторял он, — и вам самим придется пожинать плоды того, что посеете». Он разработал для себя методику пропаганды и знал, как разговаривать и с людьми образованными, и с простыми крестьянами. Ему удалось увлечь за собой многих людей, ставших впоследствии преданнейшими бойцами революции.
С Гаврошем Александр Марич впервые встретился в Ужице. Он сразу полюбил молодого партизана, сочувствовал ему и в то же время твердо верил, что Гаврош будет самоотверженно биться до победного конца, несмотря на то, что его мучила неизвестность о судьбе отца, брата и любимой девушки.
Рядом с Лекой, переступая с ноги на ногу, стоял Шиля, рабочий, настоящего имени которого в первое время никто, кроме комиссара Риты, не знал. Четырнадцатилетним мальчишкой Здравко Шилич лишился родителей и сначала работал батраком в селе, а потом с помощью рабочих-коммунистов устроился на военный завод в Крагуеваце. Здесь его жизнь, его интересы и стремления резко изменились. Он познакомился с новыми людьми, окунулся в их среду, именно здесь он включился в революционную борьбу. Отсюда ушел в партизанский отряд, где отличился уже в первом бою. Он был одним из тех рабочих, которых партия воспитала и подготовила к активной революционной деятельности. Он сам научился читать и писать, часто выступал перед людьми на собраниях и митингах. Добродушный, заботливый, обаятельный, он покорил всех, кто его знал. Оказавшись в новой среде, он обычно какое-то время приглядывался к людям, прежде чем выбрать того единственного, который станет его неразлучным другом. В отряде таким другом для него стал Гаврош. Порой Шиля казался беззаботным, но в минуту серьезных испытаний никто не был таким собранным и смелым, как он.
Веселый и хладнокровный, он в самые тяжелые минуты боя подбадривал своих товарищей. Наверное, никто в бригаде не читал так много и с таким увлечением, как Шиля, В начале декабря Шиле исполнилось двадцать три года. У него было круглое румяное лицо с высоким лбом и густыми черными бровями. Сейчас его большие серые глаза смотрели то на Риту, стоявшую перед ним, то на комиссара бригады, рядом с которым с минуты на минуту должен был появиться Верховный главнокомандующий, чтобы отдать боевой приказ Первой пролетарской бригаде.
— Ты его когда-нибудь видел? — толкнув локтем Леку, спросил Шиля.
— Кого?
— Верховного главнокомандующего. Я даже не знаю, как его зовут.
— Не видел, но говорят, что именно ему я обязан тем, что меня вернули в партию. Он разобрался в моем деле и предложил смягчить наказание. Конечно, тут много сделала и Рита, но ведь были и такие, что проголосовали за расстрел.
— Брось! Как это, тебя — и вдруг расстрелять?..
— Молчи, Шиля! Если бы не Гаврош, ты бы тоже проголосовал за исключение меня из партии...
— О Верховном главнокомандующем могу вам сказать, что это человек железной воли, — прошептал стоявший рядом с ними Артем. — Но вместе с тем в отношении провинившихся он старается поступать гуманно.
— Откуда он? — поинтересовался Шиля.
— А откуда бы тебе хотелось, чтобы он был?
— Из Шумадии.
— Вряд ли... Да это и не так важно, — сказал Лека.
— Я слышал, что он родом, так же как и я, из России, — сказал Артем серьезно. — Или же, по крайней мере, бывал там.
— Почему же именно из России? — спросил Шиля.
— Мои приятели, которые видели его в Ужице, рассказывали, что он иногда вставляет в речь русские слова. В общем, мы скоро сами услышим, как он говорит... — заключил Артем.
— Может быть, — задумчиво произнес Лека.
За ними стоял заместитель командира роты Воя Васич, который вчера вошел в Рудо во главе их отряда. Воя Васич прежде работал учителем. Он был сыном известного революционера, который до войны дважды был арестован. Через два дня после капитуляции Югославии отец умер от разрыва сердца, а Воя, ставший уже членом КПЮ, ушел в партизаны. В отряде сразу оценили его горячую преданность делу и исключительное хладнокровие, храбрость и осторожность. Он всегда старался найти себе настоящих друзей. Возможно, потому, что сближался Воя не с каждым, тем, кто не знал его в достаточной степени, он казался несколько высокомерным и заносчивым. Воя Васич любил повторять, что счастье не выпадает человеку по гороскопам, которые выдумывают бездельники, а добывается упорным трудом, иногда и с оружием в руках. Оно невозможно без доброты по отношению к другим и моральной чистоты, о необходимости которых всегда говорит партия коммунистов. Гаврош полюбил Васича сразу, как и обоих Ратинацев, Артема, Леку и Шилю. Воя, сухощавый и черноволосый, всегда смотрел своему собеседнику прямо в глаза. Чего он никому не прощал, так это лжи и лицемерия.
Сейчас, глядя на Риту, стоявшую перед ним, Воя с добродушной улыбкой обратился к ней:
— Товарищ Рита!
— Товарищ комиссар! — поправил его Гаврош.
Рита, улыбнувшись, поглядела на него через плечо.
— Смотрите! — сказала она.
— Вот это да! — вырвалось у кого-то.
По улице партизаны вели под конвоем четника и двух итальянских солдат.
В это время вдоль строя легким и упругим шагом, довольно улыбаясь, прошел комиссар бригады Филип Кляич, в свои двадцать восемь лет считавшийся уже старым коммунистом. Партизанам он был известен как Фича. Он был в белых брюках и куртке из домотканого сукна, Недавно Фича получил ранение, и вся шея у него до самого подбородка была забинтована. Когда комиссар проходил мимо Риты, ему показалось, что в строю разговаривают, и он резко обернулся, но, увидев ясную улыбку девушки, не сказал ни слова.
— А комиссар-то наш красавец! — шепнул Шиля.
Гаврош подтолкнул Леку локтем:
— Вон они! Идут!
— Да, это они! — подтвердил Фича, увидев Верховного главнокомандующего, затем еще раз внимательно осмотрел строй, скомандовал: «Смирно!» — и, поднеся к виску в знак приветствия сжатый кулак, доложил:
— Товарищ Верховный главнокомандующий, Первая пролетарская народно-освободительная ударная бригада построена!
Тито, в длинном темном плаще и сапогах, отдал комиссару честь и повернулся к строю:
— Товарищи бойцы и командиры, пролетарии, смерть фашизму!
— Свобода народу! — громко и слаженно ответил строй.
— Товарищи бойцы и командиры, — обратился к строю комиссар бригады Фича, — решением Центрального Комитета и Верховного штаба сегодня здесь сформирована наша первая регулярная часть — Первая пролетарская народно-освободительная ударная бригада, бойцами которой вы с этого момента являетесь! Я зачитаю вам приказ Верховного главнокомандующего.
Замерев, люди слушали комиссара бригады. Притихли даже дети, стоявшие на тротуаре, чувствуя серьезность момента. На площади собралось уже довольно много жителей городка, и все с нескрываемым интересом следили за происходящим.
В эти минуты Гавро Гаврич даже забыл об отце и брате, о Хайке и о холоде... Он гордился этим клочком земли, на котором сейчас стояла их бригада, гордился словом «пролетарцы», своими товарищами и тем, что им предстояло совершить. Слова комиссара разносились в тишине над площадью, а вдали, за городом, словно в ответ на них, раздавались взрывы снарядов и пулеметные очереди. Легкий ветер принес мелкие хрупкие снежинки. Они медленно опускались на землю и сразу таяли.
Все это время Гаврош не сводил с Тито глаз. Верховный главнокомандующий был среднего роста, бледный, с живым ясным взглядом и военной выправкой. Каштановые волосы его были аккуратно подстрижены и зачесаны назад. Весь день Гаврош слушал рассказы о Верховном главнокомандующем, и сейчас у него сложилось мнение о нем как об энергичном партийном деятеле, который кроме военного и политического таланта обладает также способностью заставить собеседника размышлять самостоятельно, избегая готовых формулировок.
Потом Гаврош перевел взгляд на человека, стоящего во главе 1-го батальона, и узнал в нем Перо Четковича, капитана бывшей югославской армии, лучшего друга своего отца. Гаврош много слышал об этом человеке. О нем говорили как о хорошем товарище и истинном патриоте. В партизанском отряде он быстро снискал славу бесстрашного бойца и одаренного командира, недаром именно ему выпала честь командовать 1-м батальоном Первой пролетарской партизанской бригады. Он был родом из черногорского города Цеклина, жители которого прославили себя, участвуя в войнах с турками. Он любил говорить: «Ночь — покровительница смелых и могила для трусливых». В любых условиях он обучал своих бойцов военному искусству. «Мы должны учиться, и учиться каждый день, каждый час, каждую минуту. Мы должны быть искуснее, опытнее, смелее врага», — часто повторял он. Однажды, еще до формирования бригады, Четкович познакомился с Данило Лекичем — Испанцем и был восхищен его рассказами о боях в горах и о том, как Лекич в свое время оказался в Испании.
Атлетически сложенный, Четкович двигался с необычайной легкостью. У него были черные прямые волосы и густые рыжеватые усы, и выглядел он старше, чем был на самом деле...
— Товарищи пролетарцы! — снова услышал Гаврош голос Тито. — Сегодняшний день, как сказал комиссар товарищ Фича, явится знаменательной датой в истории нашей народно-освободительной армии...
Показав на знамя, которое держал боец, стоявший недалеко от Гавроша, Тито сказал:
— Несите с честью наше знамя!
Послышалась команда: «Вольно», и вскоре на площади зазвучали песни, закружились хороводы.
Гаврош поцеловался с Четковичем, торопливо сообщил ему, что еще ничего не знает об отце и брате, и пошел вместе с Шилей обходить остальные роты и группы бойцов, И каждого он опрашивал, не слыхал ли кто о его близких. После долгих безуспешных расспросов он встретил знакомых партизан, которые и сообщили ему, что отец его действительно ушел из Земуна, но что с ним стало потом, они не знали. О Горчине они рассказали, что он вступил в белградский батальон, который в ближайшие дни должен влиться в Первую пролетарскую бригаду.
— Кажется, я своими расспросами уже взбудоражил всех, — заметил Гаврош.
— Да, я тоже думаю, что пора их прекратить, — согласился Шиля.
— Не прекратить, — устало вздохнул Гаврош, — а хотя бы не терзать каждого встречного. В конце концов, если бы мои действительно были в Рудо, то они сами скорее нашли бы меня, чем я их.
— Мы и так уже достаточно узнали. Я временно прекратил бы расспросы, хотя бы до встречи с белградским батальоном или другим каким-нибудь недавно сформированным подразделением, — твердо произнес Шиля.
— Эх, Шиля, это ведь я только так говорю, а мои расспросы прекратятся лишь тогда, когда я точно узнаю, что с ними.
— Что касается меня, то, если хочешь, можем пойти по второму разу, — усмехнулся Шиля.
Гаврош остановился, обхватил Шилю за плечи и, глядя ему .прямо в глаза, сказал:
— Успеха, товарищ Шиля, добиваются те, кто настойчив и не отступает после первой неудачи. Имей в виду, что два батальона бригады еще не пришли в Рудо!
Когда они возвращались в здание, где была размещена их рота, на улицах один за другим стали загораться фонари.
История знает немало имен прославленных генералов. Они, участвуя в битвах и сражениях, во многом предопределяли их исход. Но были и такие, которые еще смолоду «прославились» не выигранными сражениями, а величайшими преступлениями...
На другой день после ухода из Рудо Первой пролетарской бригады к отелю «Авала», что на горе Авала в предместье Белграда, куда недавно переместилось командование Белградского гарнизона вермахта, с раннего утра по засыпанному снегом тракту один за другим стали подъезжать автомобили в сопровождении мотоциклетного эскорта. Надменного вида генералы в длинных шинелях или черных кожаных пальто, выходя из черных «мерседесов», тут же, как роботы, вскидывали в нацистском приветствии руку.
После аперитива, легкой закуски и взаимных комплиментов все собрались вокруг длинного прямоугольного стола, во главе которого сидел генерал Пауль Бадер — четвертый и, наверное, самый жестокий гитлеровский наместник в оккупированной Сербии. Что-то раздражало его в этой порабощенной ими стране: то ли генералы были подобраны не лучшим образом, то ли сербы и другие югославские народы оказались слишком непокорными, не признающими законов оккупации. Самоуверенный, опьяненный славой нацистский фанатик Бадер не только к югославам, но и ко всем остальным народам мира, кроме немцев, относился с высокомерным презрением. У него было мясистое вытянутое лицо и хмурый, неприязненный взгляд, как будто все, кто его окружал, были в чем-то перед ним виноваты. Говорил он резким безапелляционным тоном, характерным для большинства эсэсовцев, выбрасывая из себя короткие фразы. Иногда его тон вдруг смягчался, но уже в следующее мгновение Бадер снова впадал в ярость и переходил на крик. Этот истеричный генерал во многом подражал своему фюреру, полностью усвоив его жестикуляцию и ораторские приемы.
Берлинское начальство да и сам фельдмаршал Лист, чье здоровье после возвращения из Земуна и переезда из Афин в Салоники сильно ухудшилось, возлагали на Бадера, сменившего генерала Франца Бёме, немалые надежды на усмирение «непокорной Сербии», о которой никогда заранее нельзя было сказать, что она готовит и где нанесет следующий удар.
К моменту передачи поста после множества своих письменных докладов генерал Бёме, зная, что его перевод в Зальцбург — дело уже решенное, самоуверенно объявил, что Сербия покорена, что сопротивление ее сломлено и что у Бадера в результате принятых им, Бёме, решительных мер, принесших свои плоды, здесь будет спокойная и безмятежная жизнь. Между тем гестапо, узнав по своим каналам о формировании в Рудо Первой пролетарской бригады, сообщило об этом Гиммлеру.
Генералу Бадеру была хорошо известна судьба его предшественников, и потому сообщение о создании партизанской бригады его изрядно испугало. Несмотря на заверения Бёме о том, что сопротивление югославов сломлено и от него уже не потребуется никаких особых мер, он вдруг почувствовал, что оказался в довольно сложном положении, которое может скомпрометировать его в глазах верхушки вермахта и самого фюрера.
Первым на этом посту был генерал Фёрстер, человек с бычьей шеей и выпученными рыбьими глазами, мастер давать общие оценки. Он был абсолютно убежден в мощи и победе третьего рейха; восстания же в Сербии, Черногории, Боснии, Герцеговине, а потом и во всей Югославии он объяснял исключительно коварством Коминтерна и Советского Союза. Из-за раны, полученной в сороковом году в окрестностях Варшавы, его мозговой речевой центр функционировал недостаточно хорошо и многие слова ему приходилось произносить с большим напряжением. Упрямый и вспыльчивый, Фёрстер не терпел ничьих советов, с ним было совершенно невозможно разговаривать о каких-либо спорных вещах, поскольку он считал, что всегда и во всем прав может быть только он. Известие о новом назначении он встретил со скрытой радостью, пока не узнал, что его переводят не в Берлин, а на Восточный фронт.
На его место был назначен генерал Шредер — старый, матерый нацист, который в своей жизни столько убивал — сначала у себя на родине, а потом в Польше, — что на склоне лет, заигрывая с собственной совестью, стал вдруг изображать из себя человеколюбца. Едва успев вступить на новый пост, он при таинственных обстоятельствах погиб в авиационной катастрофе.
Вскоре на его место прибыл «настоящий генерал» — Дункельман, который, поняв серьезность обстановки, постоянно клянчил у вермахта новые подкрепления «для подавления восстания». Однако в конце августа 1940 года командующий оккупационными войсками на Балканах фельдмаршал Лист, проезжая через Белград, сообщил ему, что никаких подкреплений не будет и что с восстанием в Югославии он должен справиться теми силами, которыми располагает. Дункельман пытался стабилизировать положение и с помощью политических акций. С этой целью было создано «сербское правительство» во главе с Миланом Недичем.
Дункельмана сменил генерал Франц Бёме, до этого командовавший армейским корпусом в Греции, где и приобрел репутацию «стратега несгибаемой воли и железных нервов» и специалиста по оккупированным территориям. Этот смелый и образованный генерал пользовался большим авторитетом в вермахте. Физически сильный и выносливый, он еще в ранней молодости сознательно решил жить и умереть солдатом. Однако Железный крест и генеральский чин, поставив этого человека над другими, сделали его заносчивым, несправедливым и жестоким. Он мог убивать невинных только для того, чтобы получить новый орден, более высокий пост или чин. Заняв место Дункельмана, он должен был объединить под своим началом все силы вермахта в Югославии, с тем чтобы окончательно задушить восстание. Тогда-то Бадер, который прибыл в Югославию в середине мая 1941 года, и оказался у него в подчинении.
Когда они встретились в Белграде, Бёме, будучи слегка навеселе, сказал ему, что он несправедлив во имя справедливости, подозрителен, чтобы искоренить подозрительность, строг только ради того, чтобы его подчиненные не обленились, и закончил, как обычно, заявлением, что он никогда не принадлежал и не будет принадлежать к числу тех, кто занят единственной мыслью: как бы сохранить свою собственную жизнь.
— Не бояться смерти и в то же время любить жизнь — вот мое кредо, — сообщил ему Бадер во время их первой встречи.
— Я бы не сказал, что одно обязательно соседствует с другим, — возразил Бёме. — Если человек одному кланяется, то к другому он должен повернуться спиной, — добавил он, сожалея, что не может подольше задержать Бадера, чтобы составить о нем более полное представление.
— За относительно короткое время в оккупированной Сербии сменились три командующих, — продолжал Бадер в надежде разгадать тайну этих знамен.
— Я четвертый, а потом будет пятый...
— Полагаю, что именно вы больше других соответствуете этому высокому посту.
— Я тоже вначале так думал... Только недавно у меня открылись глаза, — откровенно признался Бёме. — Я понял: когда человек стремится к тому, что для него бесполезно и излишне, то он чаще всего не добивается и того, что для него жизненно важно... Но это долгая история...
— Я потому и говорю... — снова попытался направить разговор в нужное ему русло Бадер.
— Я же сказал: после меня поставят другого генерала и он, вероятно, тоже будет больше других соответствовать... — прервал его Бёме.
— А потом?
— Потом через каждые три месяца будут находить более подходящего.
Услышав это, Бадер с любопытством уставился на Бёме.
— После меня таким более подходящим будете вы, господин Бадер!.. — проговорил Бёме.
— А потом?
— А потом будет следующий... Между нами говоря, господин генерал, все мы, очевидно, не в большой чести в Берлине, если оказались здесь, на Балканах.
Пауль Бадер очень хорошо знал, что делал Франц Бёме в оккупированной Югославии, как он расправлялся с сербами. Бадеру даже на руку было то, что произошло в Рудо, поскольку ему вовсе не хотелось, чтобы в Берлине считали, что генерал Бёме действительно «стабилизировал положение».
Итак, этот сторонник чрезвычайных мер, организатор карательных экспедиций, по приказу которого были проведены массовые расстрелы в Крагуеваце, Валево, Шабаце и Скеле, основатель лагерей смерти в Сербии оставил пост командующего оккупационными войсками в Сербии в тот самый день, когда Первая пролетарская бригада покинула Рудо...
Слева от генерала Бадера сидел генерал Резенер, шеф местной службы СС и полиции, толстяк, невысокого роста, с толстой шеей и широкими жирными плечами. У него было суровое лицо, вялый, по большей части отсутствующий взгляд, который, правда, в одно мгновение мог вдруг стать твердым и пронзительным. Голос у него был мягкий, приятного тембра, что называется бархатный. Говорил он с баварским акцентом, который приобрел во время учебы в столице Баварии. У окружающих, особенно у подчиненных, он вызывал неприязнь и какую-то брезгливость. Ходил он быстро и неслышно, словно подкрадываясь. На нем был черный мешковатый мундир с Железным крестом. Он был необщительным человеком и в окружении Гиммлера считался туповатым, но безгранично преданным генералом. Подозревали, что в его жилах течет кровь с примесью еврейской, но он опроверг это с помощью подложных документов и старинных метрических записей. Резенер заявлял, что он против любых дискуссий и любой дипломатии с противником, и часто повторял, что никто, кроме него, не смог бы установить такой порядок и такую дисциплину в местных войсках СС и полиции, какие установил он. В Бледе, где находилась его резиденция, он был занят в основном заботами, как избежать мести люблянских омладинцев[4], и тем, как проникнуть в ядро их подпольной организации, которая, как он знал, непрестанно за ним охотилась.
Резенера очень интересовала та часть территории оккупированной Словении, которая была занята итальянскими войсками. Он просто не мог понять, чем руководствовался его фюрер, отдавая эти земли итальянцам. Всячески оговаривая этих ненадежных союзников Германии и понося их всеми известными ему словами, Резенер всю свою активность направил на Словению, включенную в третий рейх, считая ее одной из политико-административных областей Германии.
Напротив Резенера, справа от Бадера, расплылся на стуле старый откормленный генерал Глейз фон Хорстенау, историк и хитрый дипломат, которого Гитлер, как своего земляка-австрийца, откомандировал в Загреб с официальным предписанием контролировать и направлять соответствующим образом создание и деятельность «Независимого государства Хорватия». Будучи в подпитии, Хорстенау часто хвастался, что входит в число приближенных Гитлера. Между тем было хорошо известно, что, посылая его в Загреб, в Берлине от него попросту хотели избавиться. Клевеща на Павелича, Артуковича, Кватерника и Мошкова, которые возглавляли «Независимое государство Хорватия», и одновременно заигрывая с «представителями» третьего рейха в этом «государстве», особенно с хитрым генералом Каше, Глейз фон Хорстенау пытался осторожно нащупать связи с англо-американскими разведывательными службами в Швейцарии, стремясь обезопасить себя на случай поражения Германии в войне. Наконец ему удалось наладить контакты с американской разведкой в Берне.
Служа фюреру, он в то же время стал придумывать различные комбинации, за которые каждую минуту мог поплатиться головой. Его идеей было вывести Юго-Восточную Европу из гитлеровского лагеря, чтобы затем заключить с западными союзниками сепаратный мир. Это, по мысли Хорстенау и группы «старых» австрийских офицеров, должно было осуществиться путем выхода Австрии из рейха, присоединения к ней Словении, Истрии и Горицы и создания, таким образом, первоосновы единой Придунайской федерации, в которую потом вошли бы Хорватия, Венгрия, а затем, возможно, и Сербия. Хорстенау считал, что такая концепция будет принята англо-американцами, тем более что с ее реализацией ограничивалось бы дальнейшее усиление влияния Советского Союза. Кроме того, он верил, что таким путем возродится старая Австро-Венгрия, которая, приспособившись к изменившимся условиям, вновь превратит Германию в главную политическую силу Центральной Европы. Фон Хорстенау имел единомышленников в высших кругах вермахта, особенно среди бывших офицеров австро-венгерской армии.
Однако и тайная полиция Гиммлера не бездействовала. Находясь в Загребе, Хорстенау, не смея никому довериться, был совершенно одинок. Точно так же одинок был он и в оценках силы и размаха освободительного движения в Югославии, как и в своих выводах о том, что «Независимое государство Хорватия» вступило уже в стадию агонии.
Сейчас он смотрел на собравшихся во главе с Бадером, довольно успешно скрывая охватившее его чувство отвращения и скуки.
Слева от Резенера, поставив локти на стол, сидел генерал Гарольд Турнер. Его крупная голова на тонкой шее непрестанно вертелась то влево, то вправо, словно он все время опасался внезапного удара. Наверное, никто из немецких генералов в Югославии не умел так быстро и ловко завязывать нужные знакомства, как Турнер. Был он и самым начитанным, и самым интересным собеседником из всех, но в то же время вовсе не был расположен вести с ними какие-либо беседы. Поскольку все они наперебой выставляли свои способности, не говоря уже о чинах, которые, разумеется, были на первом плане, он тоже стал всячески возвеличивать себя, утверждая, что именно он «открыл» многих сербских коллаборационистских лидеров. При этом Турнер забывал о довоенных связях гестапо с большинством из них.
Он был прирожденным артистом и, когда хотел, мог покорить любого. Когда Бёме организовывал в Сербии карательные экспедиции, жертвами которых оказывалось мирное население, в том числе и дети, Турнер в очень тонкой форме выражал своим коллегам несогласие с такими действиями.
Несколькими минутами раньше, за аперитивом и закуской, когда подполковник Майер — известный осведомитель Канариса в Югославии — напомнил Турнеру о некоторых его прошлых «делишках», генерал, не раздумывая, прямо ответил ему:
— Знаете, господин Майер, генерал Бёме, вместо того чтобы отсечь змее голову, бил ее по хвосту.
— В основе всех его мер лежала месть, — заметил подполковник Майер.
— Я исходил из того, что мы — арийцы, а месть свойственна лишь дикарям, — строго взглянув на него, сказал Турнер.
— Да, но это Балканы, господин генерал!
Турнер был высокого мнения об Отто Майере и, поскольку верил, что тот не злоупотребит его откровенностью, ответил:
— Генерал Бёме во сто крат усугубил положение!
— Да-да, сто местных жителей за одного немца... — проговорил Майер.
— Представьте себе, что было бы, если бы я стал ему высказывать свое мнение!
— Но вы все же высказывали его кому-то конфиденциально, — неожиданно сказал Майер.
— В этой стране и в данных условиях все-таки лучше действовать по старинке: кровь за кровь, око за око, зуб за зуб... — пошел на попятную Турнер.
— Тогда бы многие из нас остались беззубыми, слепыми... И потекли бы реки крови...
Турнер смолчал, испытующе глядя на собеседника.
С другой стороны стола, напротив Турнера, сидел коллега Резенера по СС и полиции Август Майснер, грузный, совершенно лысый человек. Очки в золотой оправе закрывали его брови. К своей работе он относился довольно небрежно, однако сумел завоевать расположение большинства офицеров СС, так как всегда щедро раздаривал все, что попадало в его руки по службе.
Почти каждый день он напивался, жалуясь при этом на свою беспутную жену — певицу кабаре, которая, мол, ведет разгульную жизнь в Вуппертале и Бонне, не чувствуя никаких обязанностей по отношению к мужу и сыну, помещенному в интернат для умственно отсталых детей.
Слева от Турнера сидел гладковыбритый и коротко остриженный Бензлер — представитель министерства иностранных дел. Это был расчетливый карьерист, абсолютно убежденный в своих знаниях и способностях, и рьяный нацист, в чьи мысли и намерения никто никогда не мог проникнуть. Хотя по своему служебному положению Бензлер был подчинен генералу Бадеру, он всегда подчеркивал, что только «подключен» к нему для того, чтобы консультировать генерала по политическим вопросам, проводя при этом политику своего министерства. Так формально и фактически Бензлер приобрел большое влияние в штабе Бадера.
— Пришло время триумфа немецкой нации, — говорил он. — Мы можем и будем уничтожать всех, кто станет на нашем пути...
Большинство присутствовавших считали Бензлера образованным и ловким человеком, которому наравне с Турнером во многом принадлежит заслуга вербовки большинства квислинговских вождей в Белграде. Поддержка и рекомендация Риббентропа, который писал Бадеру и Листу, что господин Бензлер для Белграда просто незаменим, обязывали его делать в оккупированной Сербии гораздо больше, чем делал его коллега Каше в Загребе. На первый взгляд он производил впечатление довольно внимательного и любезного чиновника. Временами его голос неожиданно становился доверительным и проникновенным, но стоило кому-нибудь не согласиться с ним, как он тут же мгновенно менял тон и, подозрительно глядя на собеседника, говорил, что многие превратно понимают политику третьего рейха.
Напротив Бензлера, навалившись грудью на стол, сидел Ганс Гельм, представитель гестапо в оккупированной Сербии, который с первого же дня своего пребывания здесь прилагал все усилия к тому, чтобы его перевели в Загреб или на Восточный фронт. Этого человека постоянно переполняло немое бешенство, во время разговора он обычно подозрительно щурил свои маленькие бегающие глазки. Вследствие угрюмости характера он мало с кем общался и у него почти не было друзей. В своем присутствии он не допускал ни малейших замечаний в адрес гестапо, Гиммлера или фюрера. Именно по его приказу были расстреляны сотни белградцев. Он имел множество наград и самый маленький из всех собравшихся чин, вероятно, поэтому он был озлоблен и полон желчи. Как и генерал Хорстенау, он смотрел на всех со смешанным чувством ревности и презрения, поскольку знал, что все боятся его и только потому любезны и предупредительны с ним.
Слева от Бензлера сидел самый неприметный, но, наверное, наиболее интересный из всех собравшихся — подполковник абвера Отто Майер. Это был известный разведчик, красивый и исключительно одаренный человек, который, чувствуя, подобно многим, неопределенность и шаткость своего положения, нередко впадал в меланхолию. Отличное владение сербскохорватским языком, талант разведчика, любовь к своему делу, чувство ответственности за то, что он делает, и высокая степень риска, которому он постоянно подвергал свою жизнь, отличали этого офицера. Будучи одним из тех немногих немецких офицеров, кто был способен реалистически оценить противника, он долго и мучительно размышлял о политике Гитлера. Принимая во внимание систему тотального шпионажа и зная, что малейшие колебания беспощадно караются, он старался держать при себе и свои мнения. Позднее, когда гестапо добралось и до высших армейских чинов, он был уже совершенно убежден в том, что дни германского нацизма сочтены, как, впрочем, и в том, что никто в вермахте, как и он сам, не попытается предотвратить краха. Ему и остальным присутствующим была известна судьба генералов и фельдмаршалов, отозванных с Восточного фронта, но, как и другие, он делал вид, что ничего не знает.
С другой стороны стола, напротив Майера, сидел печально известный начальник Земунского гарнизона Ганс Майснер, который рассчитывал, что, сделав старостой Земуна усташского подпоручика Мартина Вольфа, бывшего уголовника и эмигранта, он обеспечит в Земуне покой и порядок. Майснер собственноручно убивал заложников из числа мирных жителей, говоря при этом, что мстит за сына, погибшего на Восточном фронте.
В конце стола, задумчиво глядя на деревянную люстру, сидел спиной к окну генерал Рудольф Литерс, только что вернувшийся с Восточного фронта. Кейтель послал его в Сербию для координирования действий с усташами и четниками, а также и с другими организациями такого рода. Литерс, как и большинство генералов вермахта, был убежден в неограниченной мощи третьего рейха и часто заявлял, что для немецкого солдата не существует никаких преград.
Выдержав небольшую паузу, Литерс, чтобы привлечь к себе внимание, заметил:
— Сразу же после этого совещания необходимо организовать встречу с итальянскими генералами Роата, Уго Кавальеро и Пирцио Биролли...
— Такая встреча уже назначена. Нужно только выбрать представителей с нашей стороны, — прервал его Бадер.
— Я думаю, это будете вы, господин генерал, и генералы Кунце и Хорстенау. Необходимо учитывать тот факт, что генерал Роата тонкий и ловкий политик, — добавил Литерс, бросив взгляд на Хорстенау, который одобрительно кивнул.
— Переговоры с генералом Витторио Амброзио, как мне кажется и как показывают записи господина генерал-фельдмаршала Листа, ни к чему не привели, — заявил Бадер.
— Зато у нас есть такой испытанный союзник, как генерал Уго Кавальеро! — возразил Литерс.
— Согласен. Этот действует с нами заодно сверх всяких ожиданий, — подтвердил Бадер.
— Может быть, следует шире использовать местные силы? — проговорил Турнер.
— Вы имеете в виду коллаборационистов? Обязательно, господин генерал! — подхватил Литерс. — Их, конечно, надо подтолкнуть к братоубийственной войне... Бензлер и генерал Турнер могли бы поделиться своим опытом в этом отношении.
— С удовольствием! — откликнулся Бензлер.
— Мы с первых дней занимаемся этим вопросом, — подтвердил Турнер.
Генерал Литерс между тем продолжал:
— Генерал Бадер совершенно верно заметил, что восстание в Югославии лишь на первый взгляд напоминает большое ветвистое дерево, которое может устоять перед любыми бурями. На самом же деле его ствол подтачивает множество червей: это Рудник в Словении... Недич, Лётич и Михайлович в Сербии... Павелич, Кватерник, Артукович в Хорватии... Все они, господа, исполнены зависти, карьеризма и ненависти друг к другу... Войска вермахта, разумеется, и без них в состоянии в кратчайшие сроки покончить с этой Первой бригадой и с остальными отрядами. Да только черви нам не помешают — пусть множатся, — заключил Литерс.
— Все эти люди, которых вы назвали, работают под нашим или итальянским руководством и контролем, — снова заговорил Турнер.
Генерал Литерс был твердо убежден, что ему предстоит сыграть выдающуюся роль в усмирении непокорной Югославии. Именно этим объяснялось его ревнивое и все более критическое отношение к генералу Бадеру, особенно усилившееся теперь, после его доклада.
— И все же положение не следует недооценивать, — заметил генерал Хорстенау.
— Вы, вероятно, обратили внимание на то, что это было отмечено и в моем выступлении, — взглянув на него, сказал Бадер.
— Я считаю, что окончательно разделаться с югославскими коммунистами и партизанами мы можем только в том случае, если полностью их уничтожим, — произнес Литерс. — Должен признаться, что, если бы мне была оказана честь командовать всеми нашими войсками здесь, в Югославии, я бы многое изменил в порядке, установленном вами и вашими предшественниками...
— А вы, господин генерал, хотели бы, чтобы вам оказали подобное доверие? — спросил подполковник Майер.
— Не знаю... — несколько растерявшись, ответил Литерс. — Во всяком случае, я не хотел никого оскорбить.
— Пока что я командую здесь войсками, — вмешался генерал Бадер, — и вся ответственность за проведение политики фюрера лежит на мне. Если же говорить о моих предшественниках, то они, я считаю, добросовестно старались содействовать укреплению третьего рейха!
Литерс с трудом сдержался, чтобы не вспылить.
— Пассивность и командование из кабинета непростительны! — резко бросил он. — Леность — вот самая опасная болезнь наших офицеров!..
Рядом с Литерсом на противоположном от Бадера конце стола сидел командующий войсками Белградского гарнизона фон Кайзерберг, человек с большими, глубоко сидящими глазами, с лицом, покрытым мелкими шрамами, словно изрезанным ножом, — это были следы дорожной катастрофы, в которую он попал еще в тридцать девятом году, сразу после получения чина майора. Он долго лечился, но и по сей день травма все еще давала о себе знать — он редко мог завершить начатую фразу... Поэтому многие думали, что у него не все ладно с головой... Однако, ко всеобщему удивлению, он оказался одним из немногих, кто сумел удержаться на своем посту, несмотря ни на что...
В Белграде мало кто из немцев отваживался выходить на улицу после наступления темноты, и Кайзерберг перевел свой штаб на Авалу, в тот самый отель, где они сейчас собрались, и поставил усиленную охрану, надеясь, что обезопасил себя от неприятностей. Сторонник самых жестких мер, он считал, что в Сербии эти меры осуществлены пока лишь наполовину, и при каждой новой смене военного наместника в Югославии упрекал предыдущего за чрезмерную мягкость по отношению к населению. При неофициальных встречах с Бёме, а позднее и с Бадером, относившимся к нему довольно пренебрежительно, он непрестанно повторял, что легче предотвратить пожар, чем потом его гасить...
— У меня создалось впечатление, что вы недолюбливаете господина Кайзерберга, — вдруг заявил Бадеру Литерс.
На лице Бадера тотчас же появилось презрительное выражение. С трудом преодолев охватившее его чувство неприязни, он все же ответил:
— Он здесь как на острове... Стережет только свой отель,..
— Верно, верно! — улыбаясь, подхватил Кайзерберг. — На моем острове войны нет!
Все рассмеялись.
Сознавая, сколь влиятельны Литерс и Бадер, эти хитрые и недоверчивые люди, остальные генералы и офицеры, обремененные ложными представлениями о человеческих достоинствах, а также отупляющей железной прусской дисциплиной, страхом быть обманутыми и тайно обвиненными в чем-то, пока Бадер делал сообщение, что-то записывали в свои блокноты и ждали подходящего момента, чтобы высказать «мудрые» мысли и оценки относительно какой-то партизанской бригады.
Закончив сообщение, генерал Бадер внимательно оглядел участников совещания и, привычно тряхнув головой, сказал:
— Предлагаю сделать небольшой перерыв...
— Я тоже думаю, что для этого уже пришло время, — поддержал его Литерс.
— Сожалею, что начало оказалось столь продолжительным, — добавил Бадер.
Все поднялись и направились к буфетной стойке.
Боевой путь бригады начался в Рудо. С боями прошла она по захваченной фашистами Сербии, и на освобожденной территории сразу же развертывалась активная политическая работа... Первый бой, победа и первые жертвы... Их бригада никогда не забудет...
День медленно угасал. Берега зеленовато-голубого Лима окутал туман. Рудо погрузился во мрак и замер. От вчерашней оживленности и следа не осталось. С уходом бригады исчезло и окрыляющее ощущение свободы. В городке воцарилась сонная тишина.
Мокрый снег сменился мелким холодным дождем, и тропа, по которой уходила бригада, быстро раскисла. Бойцы уже долго шли без остановки, в сапогах у каждого хлюпала вода.
Около полуночи из головы колонны передали приказ: сделать короткий привал.
Гаврош, которого не оставляли мысли об отце, брате и Хайке, опустился на поваленный дуб рядом с Лекой и Шилей. Лека снял свой летный шлем и вытер потный лоб.
— Знал бы я, что после института буду пулеметчиком, так мне бы и в голову не пришло столько времени учиться, — проговорил он.
— Если тебе не хочется носить пулемет, я с тобой охотно поменяюсь, — предложил стоявший рядом Драгослав Ратинац.
— С этим пока повременим!
— Почему? Я могу хоть сейчас! — настаивал Драгослав.
Лека посмотрел на него, но промолчал.
— Дело в том, Ратинац, — вмешался Воя Васич, — что пулеметчика могут скорее простить, если он провинится в чем-то.
— Ну что, теперь тебе понятно? — усмехнувшись, спросил Драгослава Гаврош.
— Нет, не совсем, — ответил Драгослав и поинтересовался: — А почему же все-таки такая снисходительность к пулеметчикам?
— А потому, что на войне, как сказал дядя Мичо, нужны не безгрешные люди и не мудрецы, а бесстрашные солдаты... — ответил Воя Васич.
— Но к тебе это не относится, — заметил Гаврош, — ты ведь у нас и герой, и мудрец.
— По крайней мере, я не мучился столько, сдавая экзамены. Пуля-то ведь на диплом не смотрит...
— А вот скажи, Лека, чего бы тебе сейчас больше всего хотелось? — спросил у него Шиля.
— Чего бы мне хотелось, того мне никто из вас дать не сможет, — вздохнув, ответил Лека.
— Надо поставить вопрос на собрании, чтобы пули не трогали тех, что с дипломами, — шутливо предложил Артем и улыбнулся.
— Все будет как надо, ребята! — подойдя к ним, сказал дядя Мичо.
— Может, и будет... Да только пока пулемет мне все плечо оттянул. Когда Драгослав взял мой пулемет, чтобы помочь, его винтовка показалась мне легче перышка, — улыбнулся Лека.
— Это же твой трофей, вот ты и оставил его себе, Лека, — заметил Воя. — Я тоже как раз тогда добыл свой...
— Хоть бы и мне когда повезло... — мечтательно произнес Драгослав.
— Вот провинишься в чем-нибудь, тогда тебя в наказание, может, и заставят таскать пулемет, — улыбаясь пошутил Гаврош.
— Это смотря как провиниться! — сказал Воя.
— Увидите, я добуду пулемет в первом же бою! Недаром же я сын Мичо Ратинаца из Грошницы! — сказал Драгослав.
Чтобы отвлечься от своих мыслей, Гаврош поднялся и подсел к Леке. Он, конечно, тоже не прочь стать пулеметчиком, как и всякий другой боец, но сейчас для него главным было не это...
— Только бы нам остаться живыми да здоровыми! — заключил старший Ратинац.
Гаврош тронул Леку за локоть:
— У тебя есть табачок?
— Ты только и знаешь дымить да у меня табак клянчить, — косо глянув на него, сказал Лека.
— Я слышал, что у бывшего владельца твоего пулемета карманы были битком набиты табаком.
— Может быть... Но разве в этом дело? Главное, что табачок есть у меня. А раз он есть — на, крути!
— Спасибо! — поблагодарил Гаврош и, взяв себе немного табаку, остальное протянул ему.
— Отдай его дяде Мичо, — сказал Лека.
— Вот спасибо, сынки, уважили! Соколики вы мои!
Над ними на какое-то мгновение расступились облака, и в просвете их на середине небосвода вдруг появилась серебристая ущербная луна. Гаврошу показалось, что она больше и светлее, чем бывает обычно, и он с грустью следил, как на нее снова наползает плотная масса облаков. Одно из них, коснувшись луны своим неровным краем, стало постепенно прикрывать ее, и вскоре она исчезла...
От пронизывающего холода не было спасения. Гаврош поднялся и поглубже натянул фуражку. Стояла уже поздняя ночь. Все вокруг погрузилось в темноту, нигде не было видно даже искорки света. Стараясь не стучать зубами, Гаврош закурил. Жадно затягиваясь, он смотрел туда, где расступались окружавшие их холмы и вдали на фоне неба вырисовывались черные верхушки гигантских буков. Сквозь облака снова пробилась луна, и все вокруг залил ее жемчужный свет. Внизу поблескивал Лим. Через несколько минут облака снова закрыли луну и опять в непроглядной тьме утонуло все — холмы, деревья, извилистое русло реки...
Колонна продвигалась дальше. Уже можно было различить очертания окрестных холмов, над которыми вставала голубовато-белесая холодная заря. Где-то далеко впереди послышалось протяжное пение. Облака, такие светлые ночью, начали вдруг темнеть, становясь свинцово-серыми. Все предвещало хмурый день.
Когда они вышли к полю, Гаврош ясно увидел в голове колонны красное знамя, которое ночью ему не удалось разглядеть. На короткой остановке он разговорился со знаменосцем; тот был необычайно горд, что ему доверили Красное знамя. Только храбрейшим из храбрых выпадало такое счастье. А нести знамя Первой пролетарской партизанской бригады — это особая честь.
— Жаль только, что братья еще не подросли. А то бы, даже если бы меня убили, кто-нибудь из братьев Байонетовичей обязательно донес бы его! Ведь наша семья «красная» еще с 1924-го!
— Это обязательно сделает кто-нибудь из вас... Тебя, во всяком случае, история отметит! — сказал Гаврош.
Знаменосец испытующе посмотрел на него. Ему хотелось понять, всерьез или в шутку это было сказано.
— Во время балканских войн мой отец тоже был знаменосцем. Тяжело раненный, он уберег знамя, — сказал он Гаврошу.
— Значит, наши угадали, кому доверить это дело, — заметил Гаврош.
— Его надо уметь нести, это тоже немало значит! — гордо произнес знаменосец.
Гаврош улыбнулся, похлопал парня по плечу и откровенно признался, что завидует ему.
Бездорожье и утренний туман сильно мешали передвижению колонны. Между тем тропа, по которой шли партизаны, становилась все шире и труднопроходимее. Подталкиваемые ветром в спину, люди стали подниматься на гору, которая возвышалась над окрестными холмами. По колонне передали приказ комиссара бригады командиру горняцкой роты пройти в голову колонны.
Гаврош посмотрел назад и, отыскав взглядом Драгослава и дядю Мичо, остановился и подождал их.
— Ну как, Гаврош? — спросил старший Ратинац.
— Все в порядке, привыкаем.
Тут с ними поравнялся командир горняцкой роты — высокий, худощавый, лет тридцати. Подошел и Шиля, сердитый на Гавроша за то, что тот оставил его одного. Неожиданно Гаврош поскользнулся и, падая, ухватился за шинель командира горняцкой роты.
— В чем дело? — обернувшись, удивленно воскликнул тот.
— Подождите минутку! — попросил Шиля, помогая Гаврошу подняться.
— Я спешу... Ты, Шкрбо, иди, я сейчас! — обратился командир к сопровождавшему его бойцу.
— Есть, товарищ командир! — ответил тот, поправляя на плече пулемет.
— Извините, я хочу спросить вас кое о чем, — сказал командиру Гаврош.
Тот удивленно посмотрел на него.
— Мой отец был пехотным капитаном бывшей югославской армии, его зовут Ратко Гаврич...
— Может, вы слыхали что-нибудь о нем? — подхватил Шиля, прервав Гавроша.
— Поверьте, мне очень жаль, но я впервые слышу это имя.
— А о моем брате, Горчине Гавриче, слыхали?
— И о нем ничего не знаю... Прости, друг, но я ничем не могу тебе помочь.
— Ладно, спасибо. Ну идите, вас ждут! — сказал Гаврош, уступая ему дорогу.
Командир горняцкой роты торопливо зашагал вперед.
Через полтора часа после этого рота Гавроша атаковала засевших в школе села Соколовичи итальянских солдат и офицеров. Их было человек сто пятьдесят, и они оказывали яростное сопротивление. Надеясь, что с минуты на минуту к ним подойдут подкрепления четников или немцев, и помня по опыту Плевли, что от партизан можно обороняться лишь под прикрытием прочных стен, эти итальянцы не знали самого главного — того, что перед ними Первая пролетарская бригада, лучшие силы югославских партизан, которые в этом первом бою должны оправдать доверие партии и Верховного главнокомандующего, непосредственно руководившего сейчас их действиями.
Из окон окруженной школы безостановочно вели огонь минометы и пулеметы. Две небольшие мины разорвались в воздухе над Драгославом и Воей.
— Всем залечь! Без команды не подниматься! — приказал Воя.
Еще две мины разорвались перед ними. Взметнулись столбы снега, земли и камней.
— Да пролетарцы мы или нет?! — приподняв голову, недоуменно спросил Драгослав.
— Пролетарцы. И это они вон там, в школе, скоро почувствуют! — ответил Шиля.
Лежа на снегу, Драгослав улыбнулся и подмигнул отцу, который яростно тер кулаками глаза — в них попала земля.
— Ну что, отец, пролетарцы мы или нет?
— Так-то оно так! Да только высовываться незачем. Еще немножко — и они вывесят белые полотенца...
— Потому-то нам и надо показать себя! — сверкнув глазами, заявил Драгослав.
— Без команды — ни с места! — снова повторил Воя.
Старший Ратинац посмотрел на школу. Большую поляну перед ней окружали густые кусты, за которые еще цеплялись редкие клочья тумана.
— Осторожнее, ребята! — сказал он, искоса поглядев на сына.
Несколько пулеметных очередей взметнули снег рядом с их головами. Драгослав отполз к Гаврошу и лег между ним и Шилей.
Гаврош, как и все в бригаде, любил этого молодого партизана, гордого и благородного, верного друга и отважного бойца. Гаврошу особенно приятно было смотреть на него и на дядю Мичо: со стороны казалось, что это не отец и сын, а два заботливых и внимательных друга — молодой и пожилой. Мичо Ратинац ласково называл Драгослава Госой.
— Не высовывайтесь, ребята! — снова предостерег старший Ратинац.
— Ну что, Шиля? — спросил Гаврош.
— Будем ждать команды.
— Но ведь надо поскорее покончить с ними! — нетерпеливо воскликнул Драгослав.
Дядя Мичо отполз к небольшому пригорку, откуда было хорошо видно Гавроша, Драгослава и Шилю. Гаврош понял, что отец не хочет обижать сына чрезмерной опекой на глазах у всей роты. А Драгослав теперь то и дело вопросительно поглядывал на Вою, нетерпеливо ожидая команды, чтобы вскочить и броситься к окруженной школе. Его лицо горело от возбуждения и предчувствия схватки. Гаврош поглядел на обоих Ратинацев и вдруг подумал: как хорошо, что сейчас рядом с ним нет ни его отца, ни брата, ни Хайки. Конечно, отец тоже напоминал бы ему об осторожности и необходимости слушать команду. Однако Гаврош был уверен, что его отец, капитан Ратко Гаврич, наверняка бы совершил не один подвиг, бросаясь в самые опасные места, и обязательно пал бы смертью героя в бою.
— Без команды ни шагу! — снова повторил Воя. — Мы же теперь не просто отряд! Тебе говорю, Ратинац!
Но Драгослав не слышал. Стиснув зубы, так что на щеках проступили желваки, он напряженно смотрел на школу. Не обращал внимания он и на Шилю, который что-то жарко шептал ему в самое ухо.
Ратинац-старший подполз к сыну:
— Ну что? Не терпится?
Гаврошу тоже было уже невтерпеж лежать на снегу. Он посмотрел на Риту, и ему показалось, что она хочет поднять их в атаку. Гаврош подобрался, напряг мышцы, но Рита отдала приказ лежать и ждать команду.
Пулеметная очередь вдруг срезала ветки с куста над головой Артема. Он вскочил, но окрик Вои заставил его залечь за вывороченным с корнем пнем. Позади них разорвалась мина, подняв столб земли.
Утро было холодное, неласковое. Мороз пощипывал лицо и руки. В лесу снег лежал глубокий и сыпучий, как мука, зато в поле снежный наст свободно выдерживал тяжесть человека. По нему можно было осторожно пройти, но не пробежать — ледяная корка с хрустом, как стекло, ломалась под ногами.
Гаврош ни на шаг не отходил от Леки. Этот молодой боец был осторожен и в то же время смел и напорист. Многие партизаны знали его еще с довоенных лет, когда он был гимназистом, а потом студентом. Это был убежденный коммунист и самоотверженный революционер. Никто не мог понять, почему штаб батальона не назначил его хотя бы командиром взвода. Неужели причина кроется в том, что он был временно исключен из партии за то, что тайком пробрался в Крагуевац, чтобы отомстить за брата?
— Лека! — позвала его Рита.
— Слушаю, товарищ комиссар, — серьезно ответил он.
— Давайте-ка со своим отделением вон туда, к ручью! — показала она рукой.
«Со своим отделением», — задумчиво повторил Лека про себя, испытующе посмотрев на Риту, а потом на Вою Васича,
— Что в революции всякое может быть, ты, Лека, знал, но вот что нами будет командовать девушка... — прошептал Шиля.
— Ладно, Шиля, ладно! — ответил Лека. — Мы с дядей Мичо бережем вас, как родных детей, а ты еще подшучиваешь... Хотел бы я знать, что вы станете делать, когда нас не будет.
— Во всяком случае, вспоминать вас не придется, потому что мы просто не сможем забыть вас, — сказал Артем.
Лека поднялся, прячась за стволом толстого дуба, и крикнул:
— Выполняйте приказ комиссара! Короткими перебежками — к ручью! Сначала вы, а я вас прикрою!
— Есть, товарищ командир отделения! — отозвался Гаврош.
Они быстро перебежали открытое пространство и спрыгнули в глубокую канаву, в которой уже было человек десять из другого батальона.
— Теперь надо прикрыть нашего командира, — еще не отдышавшись, сказал Гаврош.
— Для этого достаточно моего пулеметика, — любовно погладил ствол своего пулемета молодой партизан, которого кто-то назвал Тршей.
Послышалась долгая пулеметная очередь, за ней другая... Под прикрытием огня Лека присоединился к своим. Гаврош обнял его.
— Кто у вас командир отделения? — спросил Шиля.
— Я командир взвода, — ответил, выпрямившись, пулеметчик, прикрывавший Леку.
Гаврош приблизился к нему:
— Я хотел спросить, не присоединялся ли к вашему отряду мой отец Ратко Гаврич, капитан бывшей югославской армии?.. Или Горчин, мой брат?
— Не слыхал, — ответил Трша. — Слева от нас крагуевцы, а по ту сторону от школы — кралевцы. Может, они знают...
— Ясно! — вздохнул Гаврош.
— А где тот, кого я прикрывал? — Трша добродушно сощурился.
— Здесь я, — подойдя к ним, сказал Лека. — Только ты зря тратил патроны — я вполне мог добраться и сам...
Гаврош выпрямился и обернулся к Леке.
— Пригнись! — предостерег его тот.
— Слушаюсь, товарищ командир! — сказал Гаврош.
И в эту секунду из окна школы раздался залп. Драгослав выскочил из канавы и, перемахнув через кусты, бросился к школе.
— Я вас расшевелю! На штурм, ребята! — закричал он звенящим голосом.
Пораженный Гаврош застыл на месте, вытянув шею. Он спрашивал себя, зачем Драгослав так неосмотрительно рискует жизнью, ведь те, кто засел в школе, могут заметить его. Только теперь он понял, почему дядя Мичо, который, конечно, лучше всех знал своего сына, старался быть все время рядом с ним и постоянно напоминал ему об осторожности. И сейчас, с ужасом следя за другом, Гаврош услышал рядом с собой крик Ратинаца-отца:
— Нет! Не надо... Госа! Сынок! Остановись!..
— Ложись, Ратинац! — вскочил Воя. — Ложись, приказываю!
— Сынок! — выпрямившись во весь рост, крикнул дядя Мичо и, не обращая внимания на град пуль, сбивавших кору с деревьев, побежал за сыном.
Лека бросился к своему пулемету и дал длинную очередь по окнам школы. Рита поддержала его своим автоматом. Гаврош швырнул гранату, взрыв которой повредил школьную стену. Но все было напрасно: Драгослав вдруг остановился как вкопанный и, сраженный пулеметной очередью, рухнул навзничь в снег.
Старший Ратинац бежал, цепляясь за кусты, спотыкаясь и задыхаясь. Он, как недавно и его сын, не слышал предостерегающих криков Вои и Риты, приказывавших ему остановиться.
— Дядя Мичо! — крикнул Лека. Он больше не стрелял — диск его пулемета был уже пуст.
— Господи боже! — вырвалось у кого-то.
Гаврош не отрывал глаз от старшего Ратинаца. Ему казалось, что в невнятных криках дяди Мичо он разобрал три слова: «горе», «несчастье», «сердце»... Дядя Мичо бежал так, словно бой уже прекратился, будто никто больше погибнуть не мог; он бежал так, словно чувствовал себя неуязвимым для пуль противника. Добежав до неподвижно лежавшего сына, он вдруг странно взмахнул руками и упал рядом с ним, успев все же коснуться лица Драгослава.
Из школы еще продолжали стрелять по ним, уже мертвым...
— Ну какой черт их понес туда?! — яростно ударив кулаком по снегу, вскричал Шиля.
— Эх, Ратинацы, Ратинацы! — всхлипнув, прошептал Лека. — Погибли в самом начале борьбы!
Гаврош едва сдерживал слезы. Он уже не стрелял, а лежал, опершись на локти, и смотрел куда-то вдаль. Еще никогда в жизни ему не приходилось испытывать такое. Взглянув на Риту, он заметил, что и она вытирает слезы. Что-то оборвалось у него внутри, и он уронил голову на руки. Сейчас он особенно ясно почувствовал, как дороги были ему отец и сын Ратинацы.
— Видели?! — обратился к товарищам Шиля.
Лека вернулся к своему пулемету. Рита встала и подошла к Гаврошу.
— Будь мужчиной! — сказала она ему. — Ты видел?
— Так же, как и ты...
— А что, если бы это был твой отец или Горчин?.. — Она посмотрела ему в глаза. — Или девушка?..
Гаврош молчал. Он перевел взгляд на школу и почти непроизвольно нажал на спусковой крючок винтовки.
— Ты все еще ждешь ее? — продолжала Рита.
— Она должна прийти, — ответил он, передергивая затвор.
— Как ее зовут?
— У нее необычное имя... Хайка...
— Она любит тебя?
— Конечно. Мне кажется, только смерть может разлучить нас. Моя смерть.
— Я думаю иначе, — сказала Рита и, повернувшись, направилась к другим бойцам.
Гаврош переглянулся с Шилей и недоуменно пожал плечами.
— Благодари судьбу, что вы с Хайкой сейчас далеко друг от друга! — похлопав Гавроша по плечу, сказал Шиля.
Из школы опять начали стрелять, на этот раз сильнее и слаженнее. Горняцкая рота пошла в атаку.
— Отомстим за дядю Мичо и Драгослава! — ожесточенно проговорил Гаврош и открыл из винтовки огонь по окнам школы. — Первого, кого возьмем в плен, нет, первых двоих...
Лека поставил на землю свой пулемет и приготовился к стрельбе.
— Отставить огонь! — бросила Рита, проходя мимо них.
К ним в канаву, красный от бега, задыхающийся, скатился пулеметчик Шкрбо. Переводя взгляд с одного на другого, он спросил:
— Кто у вас командир?
— Она! И он! — указал на Риту и Вою Гаврош.
— Комиссар роты и заместитель командира, — уточнил Лека.
— Мы получили приказ атаковать школу. Один ваш взвод должен поддержать нас, — сказал Шкрбо.
— Хорошо, мы выделим вам взвод, — ответила Рита.
Шкрбо хмуро посмотрел на нее:
— А зачем вы пустили Ратинацев?
— Они выбежали, нарушив приказ, — сказал Лека.
Гаврош тоже хотел что-то добавить, но в эту секунду послышалась отрывистая команда, застучали пулеметы и раздались взрывы гранат.
— Я пошел, — сказал Шкрбо. — Это поднялись наши горняки.
— Мы должны отомстить за Ратинацев! — сказал Шиля.
Рита приказала 2-му взводу идти за Шкрбо.
— Я надеялся, что эта честь выпадет нам! — разочарованно проговорил Гаврош, взглянув на нее.
Бой длился недолго. Мома Дугалич обошел со своим взводом школу с тыла и ударил по ней там, где никто не ожидал. Это заставило итальянцев сдаться. Грохот стрельбы наконец стих.
Враг потерял двадцать семь человек убитыми, сто двадцать были захвачены в плен. Два офицера с группой солдат пытались пробиться к лесу, но им не дали уйти.
Когда все стихло, Гаврош, оставив товарищей, направился к поляне, где лежали на снегу отец и сын Ратинацы. Он уже подходил к тому месту, как вдруг наткнулся на двух безоружных итальянцев. Их черные на фоне снега фигуры были отличной мишенью.
— Руки вверх! — спокойно приказал Гаврош и подумал: «Вот она, идеальная возможность отомстить за Драгослава и дядю Мичо».
Итальянцы послушно подняли руки и что-то испуганно залопотали. Гаврош заметил, что у одного из них то ли от страха, то ли от холода дрожит челюсть. Они упали на колени и с поднятыми руками поползли к нему.
— Видите, что вы сделали? — Гаврош показал стволом винтовки на тела погибших Ратинацев.
Итальянцы умоляюще сложили руки.
— Обоих — отца и сына!.. Понимаете вы это?!
Один из них торопливо полез во внутренний карман и вытащил из конверта фотографии, на которых весело улыбались два толстощеких карапуза в матросских костюмчиках. На одной из фотографий вместе с детьми была мать.
— Миа амика... Пиколо бамбино...[5] — стал он совать фотографии Гаврошу. Тут же выяснилось, что у второго тоже есть дети — трое малышей...
Гаврош глубоко вздохнул и опустил винтовку. Он еще колебался. Ему почудилось вдруг, что с фотографий на него смотрят не дети этого итальянца, а лица дяди Мичо и Драгослава, требуя отмщения. Он нахмурился, закинул винтовку за спину и, не глядя на итальянцев, сердито крикнул:
— Уходите! И чтоб я вас больше не видел! Вон туда идите, в школу! — добавил он.
— Грациа!.. Грациа!.. — одновременно поклонились оба итальянца. — Боно партизано![6]
Гаврош подошел к тому месту, где лежали мертвые отец и сын. Ему показалось, что открытые глаза Драгослава неотрывно следят за ним...
Между тем кто-то из 3-го батальона доложил комиссару бригады, что из школы при невыясненных обстоятельствах сбежали двое пленных и что боец Гавро Гаврич, вместо того чтобы задержать или ликвидировать их, позволил им уйти.
К Рите был направлен связной штаба бригады, после короткого разговора с которым она позвала Гавроша к себе.
— Говорят, ты освободил двоих итальянцев? — спросила она его.
— Я их не освобождал, а просто встретил в лесу.
— Где их оружие?
— Они были безоружны.
— И как ты поступил с ними?
— Мне было тошно на них смотреть.
— Где пленные? — повторила Рита.
— Я приказал им вернуться обратно в школу.
Рита смотрела на него с симпатией. Она хотела отчитать его, по вместо этого тихо сказала:
— Комиссар бригады хочет поговорить с тобой.
— Ясно, товарищ комиссар роты! — Он щелкнул каблуками и отдал ей честь.
Она посмотрела ему вслед.
Догадываясь, по какому поводу его вызывают, Гаврош поправил ремень, застегнул все пуговицы на своем полушубке и заправил штанины в носки. Поздоровавшись с командиром 1-го батальона, он подошел к группе командиров, в центре которой стоял комиссар Фича, и доложил, встав по стойке «смирно»:
— Боец Гавро Гаврич по вашему приказанию прибыл! Комиссар взглянул на его смуглое, обветренное лицо.
— Это правда, что ты встретился с двумя итальянцами? — строго спросил он.
— Так точно, товарищ комиссар!
— Мне сообщили, что они были безоружные.
— Так точно, товарищ комиссар!
— А правда ли, что ты ничего не сделал, чтобы помешать им уйти?
— Они плакали и казались такими жалкими. Я приказал им вернуться в школу. Это все...
Комиссар Фича помолчал. Он чувствовал расположение к этому молодому партизану.
— Так ты говоришь, случайно встретил их?
Гаврош кивнул.
— А если бы они побежали, ты бы стал стрелять?
— Я думаю, нет.
— Почему?
— Потому что они были без оружия. В безоружного и раненого противника я бы никогда не стал стрелять...
После недолгого молчания комиссар серьезно сказал:
— Эх, друг мой Гаврош, если в этой войне мы все будем поступать так, как ты, то вряд ли когда-нибудь победим! — и подмигнул стоявшим рядом с ним командирам батальонов Якшичу, Вукановичу и Четковичу.
— Если бы все люди на земле поступали так, как я, то войн вообще никогда не было бы! — ответил Гаврош улыбаясь.
Комиссар удивленно поднял брови и рассмеялся. Засмеялись и командиры батальонов.
— Как, говоришь, тебя зовут?
Гаврош, чувствуя, что для него сейчас наступил самый благоприятный момент, ответил:
— Я сын капитана Ратко Гаврича. Он ушел из Земуна, чтобы прийти к нам, но до сих пор его нет... Товарищ командир 1-го батальона его хорошо знает.
— Да, это замечательный человек! — сказал Четкович.
— Есть у меня еще брат Горчин, мы с ним вместе изучали право в институте. Я был бы вам очень благодарен, если бы вы помогли что-нибудь узнать о них...
Комиссар бригады повернулся к своему помощнику Миялко Тодоровичу, вопросительно посмотрел на него.
— Я ничего о них не слышал, — сказал Тодорович.
— И у меня в батальоне их нет, — развел руками Вуканович.
— Я хорошо знал Ратко Гаврича, — проговорил Четкович. — Ведь мы с ним были в одном полку. Жаль, что он не в нашей бригаде.
— Я разузнаю, — пообещал комиссар Фича, — и сообщу товарищу Рите. А ты, хотя ты и очень гуманен, не позволяй больше врагу, даже безоружному, убегать у тебя из-под носа.
Гаврош отдал им честь и вернулся в свою роту.
Вскоре из долины потянулась широкая пестрая колонна. Пленные итальянские солдаты несли своих раненых и раненых партизан...
Те, кто еще до войны вынашивал планы заговоров и готовил путчи, собравшись в отеле «Авала» на горе Авала, кончили плохо. Судьба забросила их далеко от родины... Те, кто совещался здесь сейчас, были в тысячу раз увереннее в себе, в силе своего оружия и идеологии, чем те, которых уже не было...
После обеда в отеле и короткой прогулки по асфальтированному шоссе, которое спиралью обвивало гору, начальник Белградского гарнизона фон Кайзерберг предложил осмотреть памятник Неизвестному герою, окутанный сейчас плотной пеленой тумана.
— Да, это было бы небезынтересно, — взглянув на генерала Литерса, сказал Бадер.
Подходя к памятнику, фон Кайзерберг на несколько шагов опередил группу генералов и принялся рассказывать:
— Памятник создан недавно загребским скульптором Иваном Мештровичем, который после нашей победы над Югославией эмигрировал в Швейцарию.
— Об этом человеке я мог бы рассказать немало, — сказал Глейз фон Хорстенау. — Он живет в Берне и все пытается о чем-то договориться с англичанами.
— Итак, господа, — продолжал фон Кайзерберг, — возможно, вы не знаете, что еще в начале пятнадцатого века турки построили здесь городок Хавала, что значит «Крепость на горе». Отсюда хорошо просматривались окрестности. После первой мировой войны здесь был установлен памятник Неизвестному сербскому солдату. Впоследствии памятник был разрушен вместе с крепостью, а в 1938-м, три года назад, поставлен вот этот.
Генерал Пауль Бадер обошел вокруг памятника, разглядывая огромные темно-серые мраморные плиты, с удивительной точностью подогнанные одна к другой, а затем, презрительно поджав губу, сказал:
— А совсем недавно вы назвали его памятником Неизвестному герою!
— Да, так его теперь тут называют.
— Ну, конечно. Комплекс малой нации! — усмехнулся Бадер.
Задыхаясь от кашля, так как он не переносил тумана, Глейз фон Хорстенау неуклюже повернулся к Кайзербергу и, заранее уверенный, что его ехидный вопрос доставит удовольствие генералу Бадеру, спросил:
— Вы, кажется, основательно изучили историю этого народа?
— Полагаю, что знаю ее неплохо...
— А так же ли хорошо знаете и все то, что касается деятельности подпольных коммунистических организаций в вашем Белграде? Насколько мне известно, у них здесь есть свои комитеты, типографии, склады оружия...
Ничуть не смутившись, Кайзерберг посмотрел на Хорстенау и, заметив заискрившуюся в его глазах хитрую усмешку, холодно ответил:
— Вы затрагиваете то, что относится к компетенции наших уважаемых коллег из абвера и гестапо! Вероятно, господа Майер и Гельм могли бы ответить на ваш вопрос...
— Да, да, вы правы! — Бензлер заторопился перевести разговор на другую тему: — Как только я приехал в Белград, то сразу почувствовал, что нахожусь среди дикарей, балканских дикарей — людей, чей примитивизм только подтверждает известные выводы фюрера о славянской расе.
— А я слышал, что среди сербов были ученые с мировым именем, — неожиданно возразил ему фон Кайзерберг.
— Мы, немцы, господин Кайзерберг, — раса господ, — отрезал генерал Бадер. — И мы должны постоянно помнить о своей великой исторической миссии. Отдельные же представители этого и других народов, жившие к тому же давно, вообще не должны нас интересовать...
Подполковник Майер, Гельм и генерал Литерс незаметно отделились от остальных и оказались с другой стороны памятника. Литерс, пропуская вперед Гельма, спросил его, какого он мнения о фон Кайзерберге.
— Полную информацию о нем мог бы дать вам господин Майер, — отводя взгляд, сказал Гельм.
— Нет, моя информация отнюдь не будет полнее той, что можете дать вы, дорогой Гельм! — проговорил Майер.
— Ну говорите же, я жду! — повторил Литерс.
— Будьте уверены, господин Майер, что мое мнение полностью совпадает с вашим! — снова попытался увильнуть Гельм.
— Не осторожничайте, господа, иначе мне придется поверить слухам о том, что гестапо и абвер не в ладах между собой, — заметил Литерс.
Ганс Гельм нахмурился и, подбирая слова, сказал, что фон Кайзерберг — человек очень своенравный, что непонятно, каким образом ему удается удерживаться на занимаемой должности. Видимо, он пользуется поддержкой кого-то из высшего командования.
— Он принадлежит к числу тех офицеров, которые оказались удачливее многих даже более образованных и опытных офицеров вермахта, — заключил подполковник Майер.
На гладковыбритых скулах Литерса заиграли желваки. В нем поднималась волна холодного гнева: он ненавидел этих двоих за их умение и возможности безнаказанно делать людям гадости. Забывшись, он сам не заметил, как в его судорожно сжатом кулаке оказалась вырванная с мясом пуговица от шинели.
Подполковник Майер добавил, что господин фон Кайзерберг когда-то в каком-то бою совершил подвиг, действительно достойный восхищения, но с той поры способен на одни только глупости и живет в основном старой славой.
— Он упорно не хочет понять, что наш механизированный век — это реальность. Он, наверное, с большим удовольствием бродил бы по лесам с луком и стрелами, чем занимался своими служебными делами... — заметил Гельм.
— Тогда как наш век требует от человека непрерывной и повседневной учебы, — подхватил Майер.
— Таким образом, — заключил Литерс, — я могу сделать вывод, что это человек крайне отсталый и инертный, не обладающий элементарной любознательностью, которая заставляет даже ребенка разломать игрушку, чтобы узнать, что у нее внутри.
— Совершенно верно! — согласился Майер. — Я уверен, что он никогда в жизни даже не пытался ясно и логично размышлять о своих собственных желаниях и возможностях.
— Это человек, который никогда не знал, что ему нужно делать, — вошел в раж Гельм. — Мне кажется, что с момента нашего прибытия в Белград у него еще ни разу не возникала потребность хоть что-нибудь сделать.
— Почему же вы не сообщили об этом в Берлин? Необходимо было добиться его скорейшей замены! — возмутился Литерс.
— Вам это было бы проще сделать, господин генерал, — ответил Гельм. — Мы до сих пор еще не смогли установить, чьей поддержкой в Берлине он пользуется.
— С ним просто невозможно работать, — заявил Майер. — Он совершенно не признает сотрудничества и координации действий. Иногда для того, чтобы связаться с ним по телефону, вместо нескольких секунд приходится затрачивать по полчаса.
— Да, да! — закивал Литерс. — Гнилому дереву ненужна плодородная почва... Сбежал из Белграда сюда, превратил отель в виллу, окружил себя танками и вооруженной до зубов охраной.
— Он считает, что Белградский гарнизон существует только для того, чтобы охранять его драгоценную жизнь, — съехидничал Майер.
— И чтобы низшие чины обеспечивали его смазливыми девчонками! — бросил Гельм.
— Да, да, — снова кивнул Литерс. — Он здесь наслаждается жизнью, пьет первоклассные вина, забавляется с девочками, а наши на Восточном фронте...
Они помолчали. В это время Глейз фон Хорстенау решил было подойти к ним, но поскольку все трое делали вид, будто не замечают его, он понял, что они не хотят, чтобы им мешали, и вернулся к Резенеру и Турнеру, чтобы продолжить начатый им разговор о Литерсе.
— По мнению Литерса, господа, — подытожил Хорстенау, — мы с вами являемся лишь горсткой генералов-склеротиков, от которых вермахт никак не может избавиться. Единственная наша цель, считает он, — это выслужиться перед фюрером, Кейтелем и Гиммлером...
А в это время Гельм продолжал:
— Кайзербергам, несмотря на всю их глупость, ошибки прощаются, так как у них перед фамилией стоит «фон». Если же, например, ошибемся мы, поверив неточной информации, то именно кайзерберги первыми обрушатся на нас, хотя сами они полные невежды, не способные ни к какому делу...
— Он что, инвалид войны? — спросил Литерс.
— Всего лишь жертва дорожной катастрофы под Зальцбургом в 1939 году.
— Что же все-таки сделал! Кайзерберг в Белграде для ликвидации коммунистического подполья? — спросил Литерс.
— Вероятно, вы хотели спросить, каким образом он борется с коммунистами отсюда, с Авалы? — ехидно усмехнулся Гельм.
— Кроме расправ над мирным населением, он не предпринимал ничего, — ответил подполковник Майер. — С вашего разрешения, это просто замшелый бурбон из окружения генерала Хорстенау.
— Он выполнял, правда, кое-какие указания генерала Бёме, — добавил Гельм, укоризненно взглянув на Майера.
Разделившись на отдельные группки, участники «экскурсии» наперебой старались оговорить отсутствующих и даже присутствующих коллег, соревнуясь в обвинениях и упреках по поводу неэффективности предпринимаемых ими действий для подавления коммунистического движения.
Когда все стали спускаться обратно к отелю, к группе Литерса присоединился Бензлер, который в отличие от всех остальных имел свои собственные взгляды на положение в Белграде и во всех занятых немецкими войсками областях Югославии.
— Я не помешаю? — спросил он.
— Нисколько! — ответил Литерс.
— Мне показалось, что вы обсуждали нечто животрепещущее? — поинтересовался Бензлер, с любопытством оглядывая их.
Литерс промолчал, потом резко повернулся к Бензлеру и спросил:
— Каково ваше мнение, господин Бензлер, о деятельности КПЮ? Ну хотя бы в общих чертах...
Зная, как хитер и проницателен Литерс, а также будучи осведомлен о его дружеских отношениях с Кейтелем, Бензлер попробовал уйти от прямого ответа.
— Как вам известно, господин генерал, я здесь занимаюсь иными проблемами. Прошу простить, но на этот вопрос вам лучше всего могли бы ответить эти господа, — указал он на Майера и Гельма.
— И все же я хотел бы услышать и ваше мнение! — сказал Литерс, давая понять, что он уже беседовал с Манером и Гельмом. — Вы ведь, конечно, в курсе событий.
— Разумеется, коммунисты действуют организованно... Внизу, в отеле, у меня есть воззвание Центрального Комитета КПЮ в связи с нашим нападением на Советскую Россию. Оно произошло, как известно, 22 июня, а уже на следующий день они сумели напечатать и распространить листовки по всему Белграду и по многим другим городам...
— Вы мне этого не показывали! — повернулся Литерс к подполковнику Майеру.
— У нас есть много таких листовок, — сказал тот.
— В них содержатся призывы ко всем югославским народам включиться в борьбу против нас вместе с Советским Союзом, — пояснил Бензлер.
— Итак, перед нами стоят две задачи: подавить восстание и после этого осуществлять жесткий контроль за положением в стране, — подвел черту Литерс. — Что же касается оценок умственных способностей населения, его отсталости и лености, то эти оценки не имеют ровно никакого значения для осуществления наших неотложных задач.
Генералы подходили к отелю, не обращая внимания на вытягивавшихся перед ними через каждые пять-шесть шагов солдат охраны.
— Эта территория, господин генерал, по которой протекают Сава, Драва, Тиса и Морава, имеет большое стратегическое и экономическое значение. Здесь издавна проходили важнейшие торговые пути, связывавшие Европу со странами Юга и Юго-Востока. История Белграда и прилегающих к нему районов показывает, сколь важно для третьего рейха владеть им. Находясь в наших руках, Белград служит надежной защитой рейха от азиатских и славянских народов, в руках же этих народов он представлял бы большую опасность для нас, — сказал Бензлер.
— Совершенно верно! — воскликнул Литерс.
— Благодарю вас, господин генерал! В этом плане я и подготовил доклад для нашего совещания, — продолжал Бензлер.
— По-моему, ваши рассуждения логичны и выводы верны, — подчеркнул Литерс.
— Еще раз благодарю вас, господин генерал! Мне особенно приятно было услышать это именно от вас, так как генерал Бадер пытался высмеять мою концепцию. Она, видимо, не совпадала с его оценками...
Оба умолкли. Литерс едва удерживался от того, чтобы не высказать свое мнение и о генерале Бадере.
Вместо того чтобы пройти в отель, они решили сделать еще один круг по шоссе. На опушке леса, подходившего к самой дороге, Литерс остановился, задумчиво глядя на собравшийся в лесу у самой земли туман, медленно сползавший вниз по склону. Ему вдруг показалось, что он чувствует дыхание леса. Деревья в лесу были высокие, с мощными стволами. Иногда с ветвей срывались снежные комья и, шурша, падали вниз. Только это и нарушало тишину.
— Несмотря на логичность подобных суждений, пока еще наши усилия и решительные меры не увенчались успехом, — нарушил молчание Майер.
— Это так, — согласился, тряхнув головой, Литерс. — После поражения Советской России, когда прозвучат наши победные марши над могилой большевизма, мы не пустим на этот праздник кайзербергов, которые в трудное время отсиживались в своих норах! — несколько театрально произнес он.
— Будьте уверены, господин генерал, что дети и внуки наших врагов проклянут своих отцов и дедов за непокорность. Мероприятия генерала Бёме, хотя господин Турнер тайком и пытался их дискредитировать, необходимо проводить в жизнь и в дальнейшем... — сказал Гельм.
— А может быть, даже расширить их! — вырвалось у Литерса.
Майер покачал головой и спросил:
— А что, если эта бригада в Рудо была сформирована именно как ответ на наши акции возмездия?
Литерс остановился и испытующе посмотрел на подполковника. Тот, однако, невозмутимо продолжал:
— Вероятно, и генерал Недич ожидал от нас другого. У меня в памяти еще свежи его слова, сказанные им на приеме у генерала Дункельмана. Тогда он заявил, что надеется в кратчайшие сроки, проведя необходимые реформы и создав сербскую армию, своими силами обеспечить порядок и спокойствие в стране и таким образом дать возможность нашим войскам заниматься своими непосредственными задачами.
— Однако дело приняло другой оборот! — заметил генерал Литерс.
— Я не знаю, с какими впечатлениями вы уедете из Югославии, господин генерал, — сказал Гельм. — Но в том, что сейчас все наше внимание должно быть сконцентрировано на этой партизанской бригаде, я уверен...
— Бригада должна быть как можно скорее уничтожена! — прервал его Литерс — До последнего человека!..
— Сначала ее нужно найти! — усмехнулся Майер. — Я не удивлюсь, если завтра мы получим сообщение о том, что она уже на Космае, — добавил он.
Не скрывая хитрой усмешки, генерал Литерс нетерпеливо произнес:
— Местонахождение бригады мне будет известно не позже чем завтра!
— Логично было бы ожидать быстрого ее продвижения и неожиданного появления в самых различных местах, — заметил Майер.
— Господа, всякое живое существо, передвигаясь по земле, неизбежно оставляет следы...
— Бригада должна быть беспощадно и немедленно уничтожена! — поддержал Литерса Гельм.
— Эта честь выпадет генералу Бадеру. Мы, господин Гельм, разумеется, будем согласовывать наши действия, — сказал Майер.
— Успех и слава воодушевляют человека, заставляют его мобилизовать все свои силы, — размеренно произнес Литерс. — Однако в любом случае надо уметь оценивать свои возможности. Сейчас, например, я не уверен, что Бадер, чья звезда уже меркнет, найдет в себе достаточно сил, чтобы выполнить эту ответственную задачу...
Вскоре туман окончательно рассеялся, а темные тучи опустились еще ниже. Пошел дождь, и это вынудило генералов вернуться в отель.
В тот день совещание так и не было продолжено. Но в ресторане до позднего вечера не смолкали крики и хохот подгулявших генералов. Единственным человеком, который не веселился, был фон Кайзерберг...
Основные удары враг наносил по Первой пролетарской бригаде. Верховный штаб непосредственно командовал ею до 1 марта 1942 года, когда в Чайниче была сформирована Вторая пролетарская бригада...
Колонна Первой пролетарской бригады продвигалась все дальше в глубь Восточной Боснии, а по стране из уст в уста передавались рассказы о настоящей народной армии, несущей стране освобождение. Бригада направлялась к Рогатице, где ее уже ожидал Главный партизанский штаб Боснии и Герцеговины и где к ней должен был присоединиться отряд Славиши Вайнера.
Темная, насыщенная влагой ночь обещала снова дождь со снегом, но вместо этого из долины подул холодный пронизывающий ветер. Снежный покров, почти непроходимый еще несколько дней назад, стал подмерзать, покрываясь твердой коркой.
В этой темноте люди уже с трудом различали отдельные предметы. Всю ночь они провели на марше. Утром, когда рассвело, повалили крупные снежные хлопья. Снежинки попадали на брови, ресницы, таяли и холодными каплями стекали по лицу.
Гаврош чувствовал страшную усталость от голода и непрерывного десятидневного марша. Веки его невольно опускались, голова тяжелела. Увидев впереди Риту, Гаврош прибавил шагу.
— Я хотел тебя кое о чем попросить, — обратился он к ней.
— Говори, слушаю тебя.
— Если мы встретим Хайку, сделай так, чтобы она осталась в нашей роте!
Рита усмехнулась и ничего не сказала. У нее были большие темные глаза и полные губы. Гаврош представлялся ей человеком сильной воли и большого мужества. Ей импонировали его дерзкая храбрость, нередко переплетавшаяся с мальчишеским озорством, честность. Ей казалось, что именно он был тем человеком, которого она всегда мечтала встретить.
— Хорошо, я сделаю все, что смогу, — наконец ответила она и поспешила вперед.
Утром они прибыли в Меджеджю.
Гаврош стоял в охранении на вокзале вместе с десятью бойцами 2-й роты 1-го батальона, когда к ним подошел Верховный главнокомандующий. Он несколько минут поговорил с партизанами, сообщил им последние сведения о противнике и отошел.
Через какое-то время у платформы со скрежетом остановился поезд из Фочи. Из вагонов стали выходить испуганные пассажиры.
— Вы что, партизаны? — спросил кто-то.
— Как видите! — ответил Гаврош.
Один из пассажиров — мужчина лет тридцати, в шляпе — расплылся в улыбке и, раскрыв объятия, хотел броситься к Гаврошу, но женщина, стоявшая рядом с ним, потянула его за рукав:
— Стой, Гойко, осел!
— В чем дело? — удивленно обернулся он.
— Куда тебя понесло? Усташи ведь тоже могут нацепить красные звезды!..
Гойко как будто ударили чем-то по голове. Он застыл на месте и недоверчиво посмотрел на весело улыбающегося Гавроша.
Пассажиры, среди которых было и несколько перепуганных домобранов[7] уже разошлись, когда на опустевший перрон спрыгнул еще один человек, среднего роста, атлетически сложенный, в длинном черном пальто и мягкой серой шляпе. Он сошел с поезда с другой стороны и быстро направился вдоль вагонов к выходу. Гаврош заметил его и, обежав поезд, преградил дорогу. Мужчина остановился и. посмотрел Гаврошу прямо в глаза. Гаврош прищурился. Неизвестный хотел уже идти дальше, но партизан движением руки задержал его.
— Позвольте мне пройти! — сказал мужчина.
— Мы должны проверять всех приезжающих, — ответил Гаврош.
— Я спешу!
— Мне тоже не хочется терять время попусту.
— Я не знаю, с кем имею дело, — продолжал человек, переведя взгляд на звезду на шапке Гавроша.
— Вы, кажется, бежали от кого-то?
— Может быть...
— Однако вы еще не предъявили никакого документа!
— Но и вы никак не доказали, что являетесь именно тем, за кого себя выдаете.
— Все-таки вы мне подозрительны и пойдете с нами в штаб!
— Именно этого я и хочу.
В это время к ним подошел высокий сухощавый командир взвода Тале Дрплянин.
— Предъявите документы! — настаивал Гаврош.
Незнакомец помолчал, взглянул на серьезное лицо Дрплянина и, поняв, что имеет дело с партизанами, ответил:
— Пусть кто-нибудь из вас отведет меня в Верховный штаб!
— Я как раз получил такой приказ! — неожиданно сказал Тале Дрплянин и слегка поклонился.
— Тем лучше! — улыбнулся Гаврош.
Неизвестный повернулся к Гаврошу и, протянув ему руку, сказал:
— Все в порядке!
— У вас ведь на лбу ничего не написано!
— Я вас ни в чем не упрекаю.
— Еще бы вы меня упрекали, если приехали из Фочи!
— Мне показалось странным, что вы пропускаете сюда домобранов...
— Они, конечно, собаки, но не все собаки кусаются, — ответил Гаврош.
— Вы черногорец? — спросил у незнакомца Дрплянин.
— Далеко Черногория... — ушел тот от прямого ответа.
— Далеко и солнце, да нас греет.
— А где здесь находится Верховный штаб?..
Тале повернулся к Гаврошу:
— Будь здоров, братишка!..
Гаврошу вспоминались марши по промерзшим тропам через горы и овраги. Грязь, бездорожье... Перед глазами его возникла извивающаяся по снегу колонна, которая упорно пробивалась вперед сквозь туманы и метели.
К нему подошла Рита. Кажется, она хотела что-то сказать, но, посмотрев в его отрешенное лицо, прошла мимо. «И хорошо, что не остановилась», — подумал Гаврош, у которого губы замерзли до такой степени, что казалось, он не сможет даже раскрыть рот.
Это было время, когда партизанские батальоны вели боевые действия на довольно большой территории, избегая затяжных боев. С каждым днем увеличивалось число партизан. Одновременно росли и усиливались местные партизанские отряды. Бойцы бригады проводили активную агитационную работу; ни в одном селе, куда прибывала бригада, не обходилось без митингов, политбесед, выступлений партизанской самодеятельности. Почти у каждого бойца бригады в рюкзаке можно было найти книги, многие вели дневники, писали стихи. Каждый батальон был в состоянии за одну ночь подготовить агитпрограмму, чтобы на другой день показать ее местным крестьянам.
Когда колонна подходила к Рогатице, Гавроша догнали трое бойцов из 1-го батальона. Это были Страдо Бойович, Мило Боричич и Хамид Беширевич.
— Давай познакомимся! — протянул ему руку Бойович.
— Вы хотите со мной познакомиться? — удивился Гаврош.
— Ведь ты — Гавро Гаврич? — спросил его другой боец.
— Да, я Гаврош! — улыбнулся он.
— А я Беширевич из 3-й роты 1-го батальона.
Бойович обнял Гавроша за плечи и, весело поблескивая черными глазами, спросил:
— Ты герой?!
— Герой ли — не знаю, но, во всяком случае, не трус!
— Комиссар бригады узнавал о твоем отце и брате. Он просил передать, что здесь, в Рогатице, их нет, но твой брат с остатками белградского батальона должен присоединиться к нам в ближайшие дни.
— Горчин?!
— Поздравляю, Гаврош! — сказал Боричич. Его загорелое лицо с широкими скулами, с которого никогда не сходила улыбка, сейчас светилось радостью за товарища.
— Спасибо вам! — ответил Гаврош.
Бойович взглянул на Беширевича:
— Ну что ж... Я думаю, поручение комиссара мы выполнили.
— Большое вам спасибо! И передайте, пожалуйста, комиссару бригады, что я никогда не забуду его внимания ко мне!
— Счастливо, Гаврош! — поднял сжатый кулак Хамид.
— Мы, наверное, пробудем в Рогатице несколько дней? — поинтересовался Гаврош.
— Об этом еще ничего не известно, — ответил Бойович.
— Я вижу, двое из вас мусульмане... — снова остановил их Гаврош.
— А разве это что-нибудь меняет? — улыбнулся Боричич.
— Наоборот! Мне кажется, это очень хорошо, что наша бригада состоит из людей самых разных национальностей и вероисповеданий.
Хамид вытащил из кармана сверток, развернул его, достал сало и угостил Гавроша. Гаврош поблагодарил его.
— А это придется по вкусу курильщикам! — сказал он, протягивая партизанам кисет...
День, проведенный в маленьком боснийском городке Рогатице, Гаврош, Воя, Лека и Шиля запомнили на всю жизнь. Идя по улице, они встретили группу командиров. Это был Верховный штаб в полном составе. Впервые в жизни партизаны видели Эдварда Карделя, Иво Лолу Рибара, Александра Ранковича, Светозара Вукмановича, Родолюба Чолаковича. Здесь же они познакомились еще с тремя революционерами — Славишей Вайнером (Дядей Романийским), Миланом Иличем (Дядей Шумадийским) и Мошей Пиядой (Дядей Янко). Позднее от связного 1-го батальона Шпиро Негатора они узнали, что из Рогатицы Кардель и Рибар должны выехать в Загреб.
— Отлично! — воскликнул Гаврош.
— Что же тут отличного, когда оба идут прямо в волчье логово? — покосился на него Шиля.
— Отлично! — повторил Гаврош. — Отлично, что борется не только наша бригада!.. Это и есть революция!
— Ты прав, Гаврош, — согласился Лека. — Революция — это когда борются все трудящиеся под руководством Коммунистической партии...
Гаврош улыбнулся другу. С Лекой у них было много общего. Гаврошу нравились его принципиальность и простота.
— Я гляжу, вы так хорошо во всем разбираетесь, что нашему брату, крестьянину, только и остается, что держаться за интеллигенцию, как пьяному за забор, — пошутил Шиля.
Но Лека воспринял его слова неожиданно серьезно.
— Крестьяне — надежные союзники рабочего класса и мощная опора революции. Союз рабочих, крестьян и революционной интеллигенции — это основное условие нашей победы и успешного строительства социализма.
Шиля задумчиво сказал, что он долгое время не мог найти своего места в жизни, пока не встретил революционеров и не пошел за этими людьми, навсегда ставшими для него идеалом добра и справедливости.
— Возможно, моя ошибка в том, — продолжал он, — что я ждал слишком быстрого осуществления всех своих надежд и желаний.
— Эти желания, Шиля, должны исполниться! — серьезно сказал Лека.
— Хорошо бы, товарищ Лека! — произнес Шиля.
Лека улыбнулся.
Быстро опустился ночной мрак, и вскоре Рогатица уже спала.
Гитлеровским оккупантам стало ясно, что борьба будет упорной и что противник не собирается складывать оружие...
Совещание немецких генералов на Авале продолжалось. Шел третий день... Главной его темой было успешное продвижение Первой пролетарской бригады из Восточной Боснии в Центральную, а также обсуждение общего положения в Югославии. Генерал Кайзерберг после некоторых грубых замечаний Литерса на его счет понял, что спокойной жизни на Авале приходит конец. Со смешанным чувством злобы и страха он слушал, как генерал Бадер, время от времени бросая на него взгляды, полные ненависти, старался охарактеризовать его Литерсу как беспомощного и никчемного труса.
— Кое-кто считает меня храбрецом именно потому, что я живу на Авале, — довольно спокойно произнес Кайзерберг. — По мнению других, Авала — это рай для такого труса, как я. Однако, как бы там ни было, Авала — это ключ к Белграду...
— Генерал Бадер оценивает наше положение в Белграде как очень плохое, а между тем вы ничего не сказали по этому поводу! — перебил его Литерс.
— Я промолчал только потому, что полностью согласен с генералом Бадером.
— Подобный ответ, господин генерал, необходимо пояснить! — снова сказал Литерс.
— Молчание тоже иногда говорит о многом.
— Достаточно того, что генерал Кайзерберг признает свою вину, — усмехнулся Глейз фон Хорстенау.
— Господин генерал Бадер, господин генерал Литерс! Господа! — поднявшись, обратился к ним Кайзерберг. — Мне всегда казалось, что молчание, подобное моему, не следует осуждать. Я, как вы знаете, вследствие полученных ран говорю с трудом... Однако мне придется напомнить вам, что генерал Кайзерберг — это не тесто, которое каждый может месить, как ему вздумается!..
Многие улыбнулись, а генерал Литерс нахмурился.
— Я, безусловно, считаю для себя высокой честью даже просто присутствовать на этом совещании вместе с вами, господа!
— Старая лиса! — прошептал Турнер на ухо Бадеру.
Генерал Бадер, будто не расслышав его, приступил к анализу общего положения в Югославии. Прежде всего он, повернувшись к Литерсу, сказал, что опасность представляет не сама по себе Первая пролетарская бригада, а общий размах партизанского движения на всей территории Югославии.
— Господа, — продолжал он, — в начале декабря фюрер издал секретную директиву о подавлении коммунистического движения на оккупированных территориях. В ней говорится, что любые выступления против третьего рейха или оккупационных властей должны караться смертной казнью или отправкой на работы в Германию...
— Одно замечание! — перебил его Бензлер. — Директива принята 7 декабря, а эта так называемая Первая пролетарская бригада сформирована 21 числа того же месяца!
— Совершенно верно, — подтвердил Бадер. — И поэтому в отношении Югославии руки у нас развязаны. Правда, генерал Бёме тоже ничем не был связан, но об этом после... Его доклады из Белграда были не совсем точны...
— Почему вы так думаете? — резко спросил Литерс.
Генерал Бадер упрямо вскинул голову, его глаза злобно блеснули.
— Мы все здесь не вчера родились, господа! А о генерале Бёме я упомянул только потому, что сейчас все мы принадлежим не себе, а великой Германии, и поэтому от нас постоянно требуется полная искренность!..
— Итак, мы констатировали, что директива фюрера дает нам возможность применять самые суровые меры, — напомнил генерал Хорстенау.
— Именно. А теперь я хотел бы на конкретных фактах показать активность партизанского движения по всей стране. Для примера я познакомлю вас с тем, что произошло в Югославии с 7 по 20 число текущего месяца, то есть в период, непосредственно предшествовавший формированию бригады.
— Интересно! — подняв глаза, воскликнул Литерс.
— 7 декабря... — начал генерал Бадер. — В этот день на шоссе Подгорица — Даниловград был поврежден участок дороги протяженностью в сто пятьдесят метров и перерезаны телефонные провода. Под Рисаном в бою с партизанами итальянцы потеряли сто двадцать человек убитыми и ранеными. Под Купресом партизаны из засады совершили нападение на итальянскую роту, уничтожив при этом два грузовика и захватив пять пулеметов. В Белграде были расклеены листовки и плакаты подстрекательского содержания...
8 декабря партизаны напали на усташский полицейский пост в деревне под Коницем. При этом захвачено в плен шестнадцать усташей. В Писаровине — территория «Независимого государства Хорватия» — партизаны разоружили целый гарнизон. Нова-Варош в руках коммунистов. В Белграде коммунисты совершили покушение на Велимира Даниловича, ближайшего помощника Лётича, и ранили его.
9 декабря пущен под откос поезд под Оточацем.
10 декабря произошла ожесточенная перестрелка между усташами и партизанами в районе Плитвицы. К месту боя подоспели подразделения итальянского кавалерийского полка. В бою, продолжавшемся до ночи, усташи и итальянцы потеряли девятнадцать человек. Разрушена в нескольких местах железная дорога Ниш — Лесковац.
11 декабря партизаны заняли деревню Коричане под Травником, захватив при этом пятьдесят винтовок. Никшичский партизанский отряд отбил нападение подразделений одного из полков итальянской дивизии.
12 декабря проведена диверсия на железнодорожной линии Загреб — Сплит, под откос пущены паровоз и один вагон. В Решковице партизаны нанесли большой урон местному гарнизону. В Белграде — листовки подстрекательского содержания.
— Короче, ни дня без инцидента! — привстав со своего места, сказал генерал Литерс.
— Да, ни одного дня! — подтвердил Бадер. — Следует добавить, что я не располагаю еще данными по Македонии.
— Итак, господа, — произнес генерал Литерс, — как видите, каждый день они проводят по нескольку операций, а с 21 декабря, когда была сформирована эта бригада, календарь событий стал еще более насыщенным. Кроме того, я хочу предупредить вас: получен приказ высвободить для Восточного фронта как можно больше наших соединений, находящихся в Югославии. В первую очередь 113-ю и 342-ю дивизии.
— 113-я уже была на Восточном фронте, — заметил Гельм.
Бадер встал и, подражая Литерсу, прошелся вдоль стола, потом вытащил из кармана портсигар и сказал:
— Все это понятно... Но каким образом высвободить целых две дивизии?
— Сложный вопрос, — подтвердил генерал Хорстенау.
Генерал Бадер хмурился, обеспокоенный непонятным молчанием Литерса. Он чувствовал, что взгляды присутствующих обращены на него, и все же не мог скрыть раздражения. Повернувшись к Турнеру, он заметил ему, что легко давать приказы, не задумываясь над возможностью их выполнения. Потом вскинул голову и без всякой связи с предыдущим надменно проговорил, что поставит на колени этих югославских авантюристов, и добавил, что регулярным частям немецкой армии, вооруженным первоклассной военной техникой, пора бы справиться с горсткой босоногих, почти безоружных бандитов.
— Будьте уверены, генерал Бадер не станет командовать из своего кабинета! — аффектированно закончил он.
— Надо сообщить в Берлин о сложившейся здесь ситуации, — предложил Глейз фон Хорстенау.
— Я хотел бы предложить конкретный план действий, — снова заговорил Бадер. — Вероятно, вам известно, что Бенито Муссолини недавно послал письмо фюреру с предложением объединить усилия немецких и итальянских войск, чтобы еще до начала весны ликвидировать все очаги восстания.
— А каковы результаты вашей первой операции против бригады? — перебил его Литерс — Было бы интересно услышать и о них!
— Можно сказать, что поставленные цели не достигнуты, — смутившись, пробормотал Бадер.
— Да, результаты неудовлетворительны! — заметил Турнер.
— И в чем же причина этого? — покосился на него Литерс, чувствуя, как в нем снова закипает ярость.
— Причин много.
— Объективных?
— В основном — да.
— Наша операция закончена, — сказал Турнер, — однако бои с бригадой продолжаются.
— Сегодня нам необходимо согласовать план нашей второй операции, — продолжал Бадер.
— Когда примерно вы думаете ее начать? — взглянув на него, спросил Литерс.
— Дней через двадцать, — ответил Турнер.
Когда Литерс снова опустился на свой стул, Бадер, у которого несколько поубавилось самоуверенности, развернул на столе большую карту Югославии с нанесенными последними данными о партизанах.
— Наша первая операция закончилась неудачей...
— Почему? — снова перебил его Литерс. — Объясните, почему! — повторил он, вставляя монокль.
В зале наступила тишина. Все со злорадством наблюдали за смутившимся Бадером, которого многие из них считали спесивым выскочкой.
— Хотя бы потому, — ответил Бадер, — что эта партизанская бригада перешла в Восточную Хорватию...
— В Восточную Боснию! — поправил его Литерс.
— Это территория «Независимого государства Хорватия»! — снова обретая уверенность, произнес Бадер. — Уже по тому, что эта бригада перешла туда, можно заключить, что пожар восстания охватывает новые области. Правда, в Ужице его очаг ликвидирован. Под Ужице за три часа мы уничтожили целый батальон партизан.
Генерал Хорстенау, считавший все предложения и планы Бадера совершенно абсурдными, поскольку, по его мнению, Бадер вообще занимал чужое место, бросил:
— Бригаду нельзя было пускать в Хорватию!
— Ее необходимо было уничтожить! — поддержал его Литерс.
Наверное, на этом совещании никто так внимательно не слушал выступавших и не анализировал услышанное, как подполковник Отто Майер. Ему было известно, что все присутствующие здесь или попали в немилость в Берлине вследствие своей недостаточной преданности национал-социалистской партии и фюреру, или же их просто посчитали пригодными лишь для диких Балкан. Глядя сейчас на Литерса, он понимал, что многие и тут не задержатся.
— Господа, — продолжал Бадер, — по плану, согласованному с Берлином, наша следующая операция должна начаться 15 января...
— А каковы сроки проведения операции? — спросил его Литерс.
— Самое позднее — до середины февраля, — ответил Турнер.
— И это будет конец! — воскликнул Бадер.
— Только надо действовать решительно! — вставил Резенер.
— Конечно! Никакой пощады! Огнем и мечом мы сметем их с лица земли! — прошипел Бадер. Взяв указку, он продолжал: — Одновременными концентрическими ударами по сходящимся операционным направлениям Вишеграда, Зворника, Тузлы и Сараева мы уничтожим основное ядро партизанской бригады. Эту задачу выполнят 342-я и 718-я пехотные дивизии и один полк 714-й пехотной дивизии при поддержке семи батальонов домобранов и эскадрильи бомбардировщиков.
Генерал Глейз фон Хорстенау негромко сказал Литерсу:
— На этих домобранов вообще не следует рассчитывать!
— Почему?
— Это не армия!
— Объясните...
— Это подлецы! Когда домобран встречает партизан, он бросает винтовку, поднимает руки и кричит: «Не стреляйте, братья, это снова я!»
— Я вас не понимаю, — нахмурился Литерс.
— Партизаны уже несколько раз разоружали его, и он возвращался домой, там его опять мобилизовали, и все повторялось сначала, — объяснил Хорстенау.
Будто услышав пошлый анекдот, генерал Литерс кисло усмехнулся, а затем обратился к Бадеру:
— Вы слышали о приказе вывести 342-ю дивизию из Югославии?
— Разумеется, — ответил Бадер и посмотрел на Турнера.
— Мы включили ее в наш план, так как в приказе не указана точная дата вывода этой дивизии из Югославии... — объяснил Турнер.
— Вы хотите что-то еще сказать? — обратился к нему Литерс.
— К сожалению, приходится констатировать, что при проведении нашей первой операции партизаны понесли весьма незначительные потери, в то время как нашим, итальянским, усташским, домобранским и четническим частям нанесен серьезный урон.
— Вы хотите сказать, что ваша операция потерпела крах?
— Им необходимо нанести решительный удар! — не дав ответить Турнеру, сказал Бадер, бросив на того яростный взгляд.
Литерс и на этот раз постарался сдержать бушевавший в нем гнев, решив про себя спокойно выслушать все до конца, а потом представить в Берлин детальный доклад.
— Парадоксально! — язвительно заметил он.
— Что парадоксально, господин генерал? — удивился Турнер.
— Верховное командование требует перебросить две дивизии отсюда на Восточный фронт, а генерал Бёме во время своей встречи с фюрером просит подкрепления.
— Однако мы, господин генерал, получили в качестве подкрепления только несколько батальонов итальянцев и домобранов.
— А единственная заслуга итальянских оккупационных войск — это Плевля! — снова вмешался Майер. — Все остальные сражения они проиграли. Партизаны бьют их, где только могут!
— Где сейчас находится партизанская бригада? Каков ее численный состав? — обратился Литерс к Гансу Гельму.
— Я, наверное, располагаю наиболее свежими данными об этом, — хладнокровно продолжал Майер. — Вчера она ушла из Меджеджи. — Он встал, подошел к Турнеру и показал на карте: — Сегодня они где-то в этом районе, между Романией, Деветаком и Яхориной. Скорее всего, они движутся долиной реки Прачи, а возможно, вошли уже в Рогатицу.
— А ее численный состав?
— В Рудо было около тысячи двухсот человек, сейчас в бригаде, наверное, свыше полутора тысяч. По всей вероятности, в ее состав уже вошел батальон белградских коммунистов.
— У вас есть свои люди в бригаде? — снова обратился к Гельму Литерс. — Гестапо должно принять активное участие в этой операции! — добавил он.
Вопрос Литерса поставил гестаповца в очень щекотливое положение — солгать он не смел, но в то же время знал, что еще опаснее сказать правду. До этого он с удовольствием наблюдал за перепалкой генералов, теперь же все взгляды обратились к нему. Не зная, на что решиться, он почувствовал, как покрывается холодным потом.
— Мы в основном в курсе дела, — осторожно начал он.
— Пожалуйста, конкретнее, господин Гельм! — сказал Бадер.
— У нас есть свой человек в бригаде...
— Вас же попросили быть конкретнее! — резко перебил его Литерс.
— Нам необходимо это знать! — поддержал его Резенер.
— Не смущайтесь, будьте уверены, что мы умеем хранить тайны! — улыбнулся Бензлер.
Гельм сглотнул слюну. Ему было не по себе.
— Все же мне не хотелось бы вдаваться в подробности, — пытался он вывернуться. — Я обязан беречь агента и хранить всю операцию в строжайшей тайне... Речь идет о бывшем корреспонденте «Времени» Нусрете Калянаце, который работает на нас еще с 1938 года. Связь с ним нам держать трудно, так как мы не знаем маршрута бригады...
— И это все? — презрительно взглянул на него Бадер.
— Как раз в эти дни мы проводим еще одну операцию по внедрению в бригаду нашего человека. Это бывший партизан, а сейчас наш агент, Алоиз Кочмур. Вероятно, со вчерашнего дня он уже находится в бригаде. Его, как бывшего партизана, не должны заподозрить.
— Способ связи? — спросил Кайзерберг.
— Как я уже сказал, именно это и представляет наибольшую трудность, — вздохнул Гельм.
— Какие задания даны этим людям? — вмешался Бадер.
— Задания самые общие...
— Конкретнее! — нахмурился Литерс.
— Пока им дано задание установить численный состав, вооружение бригады и планы Верховного штаба, который, по нашим сведениям, движется вместе с бригадой. Иными словами, они должны представить нам общие сведения о противнике.
— Спасибо, господин Гельм! — сказал Литерс. — Позднее мы поговорим с вами с глазу на глаз подробнее. И с вами тоже, господин Майер!
— Слушаюсь, господин генерал! — щелкнул каблуками Майер.
Генерал Бадер посмотрел на часы и, улыбнувшись, сказал:
— А теперь, господа, перейдемте в соседний зал: ужин подан!
Первые бои, первые потери и первая победа... На примере героев и павших бойцов партизаны учились бороться за свободу... Бригада уже захватила в плен значительное количество вражеских солдат и офицеров, в то время как немцам не удалось взять в плен ни одного партизана...
Жители Рогатицы и окрестных сел тепло и радушно встретили Первую пролетарскую бригаду. Партизаны, отдохнув и пополнив запасы продовольствия, хорошо подготовились к предстоящим боям и трудным маршам. Несколько четников, среди которых были и агенты Дражи Михайловича, пытались вызвать смуту сначала среди населения, а потом и среди рогатицких партизан. Зная, что в памяти крестьян еще живы преступления усташей, совершенные в отношении сербов в первые дни восстания, они стремились разжечь вражду между сербским и мусульманским населением, подчеркивая, что многие мусульмане пошли в партизаны и даже стали коммунистами, а все партизаны, дескать, — пособники немцев и усташей. С одной стороны, это вызвало панику у части мусульманского населения, опасавшегося расправы, а с другой — привело к тому, что кое-где к партизанам стали относиться недоверчиво.
Гаврош, хорошо понимая опасность подобных провокаций четников, на собрании омладинцев роты вместе с Шилей и Воей поставил вопрос о необходимости всеми способами бороться с пропагандой четников.
На том же собрании командир взвода из 1-го батальона Станко Матияш получил задание побывать с четырьмя бойцами на руднике «Кукавица» и набрать добровольцев для пополнения бригады.
Гаврош стоял на пороге дома, задумчиво глядя на расстилавшуюся перед ним снежную равнину, однообразие которой нарушали только редкие одинокие деревья да чернеющие кое-где проталины. Над потемневшими соломенными крышами крестьянских домишек клубился голубоватый дым. Он жался к земле, скапливался в лощинах. Издалека доносилась песня о Златиборе и златиборских партизанах. Гаврошу вспомнился родной Земун, берег Дуная, по которому они часто гуляли вдвоем с Хайкой. Его раздумье прервал посыльный, сообщивший, что Гаврош выделен в состав патруля. Им предстоит патрулировать дорогу, по которой должны пройти члены Верховного штаба.
На другой день ясное небо и начавшее пригревать солнце выманили партизан из душных, тесных домов. Под яркими лучами снег начал таять, протоптанные в нем тропинки наполнились талой водой. С соломенных крыш закапало. Влажный воздух был напоен ароматами проснувшейся земли и прелого сена.
Наскоро проглотив завтрак, Гаврош вышел на улицу. Ему встретилась Рита, которая возвращалась с заседания партийного бюро парторганизации батальона.
— Как дела, Гаврош?
— Хорошо. Товарищ комиссар... с вашего разрешения... — Гаврош запнулся, и но щекам Риты разлился румянец. — Я бы хотел прогуляться до Рогатицы.
— Я бы тоже не прочь, да нельзя. Мы ведь все-таки армия, и у нас должна быть дисциплина...
— Но мне очень надо...
— Ты же знаешь, что мы можем двинуться дальше в любую минуту.
— И все же я прошу тебя разрешить мне отлучиться.
— Ты слишком часто обращаешься ко мне с подобными просьбами, — сказала Рита.
— Однако, я думаю, меня можно понять.
— У меня в роте ни один боец не отпрашивается так часто, как ты, — проговорила она после небольшой паузы, глядя ему в глаза.
— Может быть, но...
— Здесь не должно быть никаких «но»!
— Но я сознательный боец Первой пролетарской, товарищ комиссар, и если я у вас отпрашиваюсь, значит, мне это очень надо! — вспылил Гаврош.
Она, видимо, тоже рассердилась и уже повернулась, чтобы уйти, но потом вдруг остановилась. Ей всегда нравились в Гавроше его прямота и искренность, она понимала его постоянную тревогу за отца и брата, и, когда видела, как он расспрашивает о них каждого встречного, сердце ее наполнялось жалостью и глубоким сочувствием. И сейчас Рита неожиданно заколебалась. Ей уже казалось невозможным упрекать Гавроша и отказывать ему в такой естественной просьбе.
Она еще раз взглянула в его погрустневшие глаза и почувствовала, что у нее просто не хватит сил отказать ему.
— Это в последний раз! — торопливо проговорил Гаврош. — Мне сказали, что в Рогатицу должен прибыть белградский батальон. И разреши, пожалуйста, Шиле пойти со мной, — добавил он после короткой паузы.
Ничего не ответив, Рита бросила взгляд на часы и прошла в дом.
Гаврош позвал Шилю и спросил:
— Пойдешь со мной?
— Ну куда же мы друг без друга? — ответил тот.
В Рогатице они встретили омладинцев, горячо обсуждавших приход Первой пролетарской бригады.
— С ними и главный партизанский командир! — говорил невысокий парнишка.
— И они не заигрывают ни с немцами, ни с четниками, — добавил другой, постарше.
— Среди них есть и черногорцы, и словенцы. Есть там и боснийцы.
— Неужто и боснийцы?
— Да, но больше всего среди них сербов.
— Скоро вся Романия опять будет партизанской, — заверил их Шиля.
От группы отделился паренек в красной феске и направился к Гаврошу.
— Здравствуй, товарищ! — Он протянул Гаврошу руку.
— Привет будущим партизанам!
— Привет Первой пролетарской!
Шиля подал Гаврошу знак идти дальше. Но не сделали они и нескольких шагов, как их внимание привлекли двое четников, которые шли навстречу по другой стороне улицы. Гаврош перешел туда и преградил им путь:
— А ну стойте!
— В чем дело? — спросил тот, что был повыше.
Шиля растерялся. Хотя на собрании комиссар роты и предупреждала партизан о возможности подобных встреч, Шиля сейчас не знал, как себя вести. Перед ним были четники, а ведь именно четники, по всей вероятности, убили его отца...
— Вы кто такие? — спросил он, сильно побледнев.
— Мы четники.
— Это я вижу, — сказал Шиля, — только вот не могу понять, почему вы здесь... Ведь в Рогатицу вступила Первая пролетарская!
— Мы не имеем ничего против Первой пролетарской.
— А все-таки почему вы не ушли к немцам или итальянцам? — поинтересовался Гаврош.
— Потому что у нас с ними нет ничего общего! — рассердился высокий.
— За кого же вы воюете?
— За короля и отечество.
— А мы — только за отечество! — усмехнулся Гаврош.
— А против кого? — продолжал допытываться у четников Шиля.
— Да как сказать... Против усташей. Вернее, против мусульман, которые стали усташами.
Гаврош нахмурился и презрительно сжал губы. Ему и раньше доводилось слышать рассказы об этих вояках, которые, несмотря ни на что, упорно стоят на своем. Вот, пожалуйста: они за короля, а король, прихватив государственный золотой запас, удрал из своей страны, бросив ее в тяжелую минуту, и припеваючи живет за границей. Они за генералов, а эти генералы позорно предали свою родину, многие из них стали прислужниками фашистов. Они за бывшее правительство, а министры его сейчас наслаждаются жизнью в аристократических кварталах Лондона, устраивая пышные приемы.
Гаврош знал о тактике штаба бригады по отношению к четникам и тем не менее сейчас с трудом сдерживался, чтобы не начать ссору. Вот если бы ему точно было известно, что его отец погиб, и погиб от рук четников, тогда он ни секунды бы не раздумывал, как поступить... Ему вспомнились слова Риты о том, что Первой пролетарской просто необходима поддержка народа, который уже успел на себе почувствовать «новый порядок» немцев, и потому штаб бригады решительно отрицает всякое насилие, разумеется, если оно направлено против мирного населения и обманутых жителей, вступивших в отряды четников.
— Чем же вас так привлекает этот слюнтяй Перица Карагеоргиевич? — насмешливо спросил Шиля.
— Для всех четников он — воплощение веры в высшие ценности, — ответил высокий четник.
— А до народа вам и дела нет? Да вы просто фанатики! — воскликнул Гаврош.
— Это уже похоже на оскорбление! — бросил высокий.
— Неужели вы не понимаете, что основная масса народа вас не поддерживает? — Пристально взглянув на него, спросил Гаврош.
— А у вас какая цель? — наконец решился вступить в разговор второй четник.
— Борьба за свободу. Потому-то наша бригада и называется пролетарской, народно-освободительной, — ответил Шиля. — А потом, после освобождения, вместо того чтобы служить вашему дармоеду-королю, мы будем строить новое общество — социалистическое.
— А что для вас самое главное? — спросил Гаврош.
— Мы же сказали: защита короля и отечества, борьба за свободу и справедливость, — ответил высокий четник.
— Почему же не деретесь с оккупантами? — насмешливо поинтересовался Гаврош.
— Верно, чего вы ждете? — поддержал его Шиля.
— Еще не пришло время, — не очень уверенно сказал второй четник.
— Ну что ж, — улыбнулся Шиля, — когда надумаете схватиться с фашистами, милости просим в Первую пролетарскую.
Высокий четник тоже улыбнулся. У него было добродушное лицо и приветливый взгляд.
— Как тебя зовут? — спросил он Гавроша.
— Гавро Гаврич, я студент из Земуна.
— А меня — Васа, я два года назад окончил гимназию.
— А я — Шиля, рабочий.
— Мы слышали, что вы уже здорово всыпали итальянцам. Верно? — спросил Васа.
— Точно, и это только начало.
Васа поднял брови и в раздумье поглядел на партизан. Потом, кивнув на приоткрытую дверь трактира, напротив которого они стояли, несмело предложил:
— Может, опрокинем по рюмочке?
— С четниками мы не пьем! — ответил Гаврош. — Мы же люди противоположных убеждений.
— Вот когда снимете свои четнические кокарды, тогда и выпьем вместе! — добавил Шиля.
— Да какие мы четники?! Если вы нам подробно объясните, что такое Первая пролетарская, мы еще подумаем, что нам делать дальше...
— В самом деле, давайте выпьем! — предложил второй четник.
Шиля вопросительно взглянул на Гавроша.
— Ладно, пошли! — вдруг решился Гаврош, и вся компания направилась к трактиру.
Едва они сели за стол, как к ним подошла молодая черноглазая трактирщица с озорной улыбкой на лице.
— Кто платит? — спросила она.
— Первая пролетарская! — ответил Гаврош.
— Так вы из Первой пролетарской? Ну, тогда угощает сама хозяйка! — улыбнулась девушка.
— Четыре ракии, — заказал Васа. Девушка ушла и тут же принесла ракию.
— Так что же такое эта ваша Первая пролетарская? — продолжал допытываться Васа.
Гаврош поставил винтовку между коленями и стал неторопливо объяснять:
— Название «пролетарская» означает классовую принадлежность ее бойцов. Действительно, большинство их — рабочие и беднейшие крестьяне. И цели она преследует в конечном счете революционные. Сначала освободить страну от фашистских захватчиков, а потом установить народную власть. Скоро будут сформированы новые такие же бригады...
Васа поднял рюмку и чокнулся со всеми:
— За Первую пролетарскую!
Неожиданно Гаврош с беспокойством взглянул на Шилю. Тот сразу понял, в чем дело: ведь у них нет денег.
— Эй, получите с нас! — позвал Васа трактирщицу.
— За все уже заплачено, — сказала она и улыбнулась.
Они поднялись и поблагодарили эту симпатичную черноглазую девушку. Потом Гаврош пожал новым друзьям руки:
— Когда вы наконец поймете, что нужно нашему народу, и перестанете превозносить этого слюнтяя, что драпанул в Лондон, бросив свою страну, тогда вы присоединитесь к нам...
— И станете нашими товарищами, — добавил Шиля.
— А ну-ка, Мара, принеси нам еще по одной! Мы с Васой идем в штаб Первой пролетарской, — сказал второй четник, который до сих пор почти ничего не говорил.
— Не забудьте захватить кусок красной материи, — предупредил Шиля.
Гаврош и Шиля, прощаясь, подняли вверх сжатые кулаки.
Возвращались они лесом. Неожиданно из-за деревьев на тропинку вышли трое партизан. Гаврош замедлил шаги, а присмотревшись к ним, совсем остановился и проговорил:
— Вот так встреча! Бывший гимназист и его старый учитель...
Один из трех партизан, с командирскими знаками отличия, отделился от своих спутников. Это был бывший учитель математики, у которого учился Гаврош.
— Гавро Гаврич! — воскликнул он, подходя к Гаврошу.
— Неужели это вы, господин... то есть... товарищ учитель?
Они обнялись.
— Кто бы мог подумать, что мы здесь встретимся?! — вырвалось у Гавроша.
Он смотрел на учителя, который выглядел сейчас старше своих лет. Гаврош помнил его всегда подтянутым, очень педантичным, он мог рассердиться, вспылить, но никогда не был злопамятным, несправедливым; удивительное обаяние этого человека заключалось в его внутренней силе, добродушно-ироническом отношении ко всему на свете, и прежде всего к самому себе, в его непоколебимой вере в лучшее будущее.
— Бывший гимназист и его старый учитель идут к одной цели! — сказал учитель.
— Вы ничего не слышали о моих? — спросил Гаврош.
— С Горчином мы вместе были под Нова-Варошем. Он оказался великолепным пулеметчиком, второго такого я еще не встречал...
В эту минуту на пролегавшей ниже по склону холма тропе появилась колонна партизан. Их было человек сто. Они шли пошатываясь, с трудом переставляя ноги. Что-то вдруг заставило Гавроша на полуслове прервать разговор с учителем и сделать несколько шагов навстречу колонне. Какая-то неведомая сила, словно магнит, притягивала его к ней. Он шел все быстрее и увереннее, напряженно всматриваясь в усталые лица партизан.
Шиля, обиженный тем, что Гаврош, не сказав ни слова, оставил его одного, пошел следом за ним.
— Что с ним? — удивленно спросил учитель.
— Видно, заметил кого-то, кто для него поважнее нас, — не оборачиваясь, бросил Шиля.
— Вот такие все мои ученики... Даже не простился...
— Может быть, вы были слишком строгим учителем, товарищ командир? — улыбнувшись, спросил один из сопровождавших его партизан.
Гаврош подошел к колонне почти вплотную и остановился.
— Хайка! — вдруг восторженно крикнул он.
Красивая черноглазая девушка, невысокая, полная, но стройная, с коротко стриженными волосами, веселым румяным лицом и с родинкой на левой щеке, отделилась от колонны и бросилась к нему. Она была в длинной темной куртке, сшитой из одеяла, и в сапогах, побелевших от постоянного хождения по снегу и воде.
— Гаврош, родной! — воскликнула она и обняла его.
У подошедшего Шили посветлело лицо. В этот миг ему показалось, что он никогда не видел такой красивой, да что там красивой — просто необыкновенной девушки. У нее были светлые, несколько удлиненные глаза, чуть хрипловатый голос, что имело какую-то свою, особую прелесть... Шиля был счастлив, что оказался свидетелем их встречи. Он очень хорошо знал, как сильно тосковал Гаврош по Хайке, как упорно искал любимую.
— Хайка, дорогая! — снова воскликнул Гаврош.
— Какое счастье, что ты жив! — Хайка повернулась к колонне и радостно крикнула: — Вот он, мой Гаврош!
Гаврош, вскинув вверх сжатый кулак, проговорил:
— Смерть фашизму, товарищи!
— Свобода народу! — ответили из колонны.
Гаврош заметил стоявшего рядом Шилю и, схватив его за руку, подтащил к Хайке.
— Это мой лучший друг в бригаде! — сказал он.
— Меня зовут Шиля. Гаврош мне много о вас рассказывал...
А она все смотрела на своего Гавроша и, казалось, трепетала от счастья. В ее глазах читалась гордость — ведь она тоже была партизанкой, как и он.
— Как живешь, Гаврош?
— Да ничего... Все время пытался что-нибудь узнать о тебе, и только недавно мне сообщили, что тебе удалось выбраться из Земуна.
Они отошли в сторону.
Хайка никак не могла прийти в себя, ей не верилось, что они снова вместе. Она молча смотрела на Гавроша, боясь расплакаться на глазах у всех. А ему она еще никогда не казалась такой красивой и такой родной, как сейчас.
— А ведь эта девушка тоже была моей ученицей, — словно про себя сказал учитель и зашагал дальше по тропе.
За ним двинулись сопровождавшие его партизаны. Одного из них звали Нусрет Калянац или Нино; это о нем докладывал Ганс Гельм на совещании в отеле «Авала».
Вечером Рита встретилась с Хайкой и после короткого разговора согласилась принять ее в свою роту.
Гаврош и Шиля вместе с Хайкой вернулись в роту. Проходя мимо здания штаба, Гаврош заметил во дворе заместителя командира роты Вою Васича, который о чем-то разговаривал с помощником комиссара батальона. Воя был бледен и, видимо, чем-то очень взволнован. Гавроша это удивило. Он вошел во двор, поздоровался с обоими за руку и спросил, что случилось. Помощник комиссара батальона, невысокий худощавый человек, с обвисшими усами и необыкновенно подвижными маленькими глазками, ничего не ответив, отвернулся.
— Ну говори, говори! — произнес Воя. — Рота должна узнать об этом.
— Что ж, повторю: согласно решению батальонного бюро ты, Воя, освобожден от должности заместителя командира роты.
— Но почему, черт возьми?! — воскликнул Воя.
Пораженный, Гаврош, широко раскрыв глаза, смотрел на помощника комиссара батальона.
Воя опустил голову. С потухшим взглядом, сгорбившись, он зашагал прочь. Пройдя несколько шагов, он вдруг резко обернулся и бросил:
— Партия этого не допустит!
Помощник комиссара только пожал плечами.
Договоренность была достигнута, план операции против партизанской бригады разработан... Казалось, оставался только вопрос времени, когда немецкая военная машина будет пущена в ход и уничтожит непокорных... Однако немцам и не снилось, что эта тщательно разработанная операция против Первой пролетарской бригады, как и все последующие, потерпит самый позорный провал...
Несмотря на непрекращавшиеся взаимные обвинения и стремление каждого участника совещания на горе Авала подставить другому ножку, генерал Бадер решил все же довести дело до конца и вынести общее заключение.
В отеле было сыро и душно, а за окном все валил снег и дул сильный ветер.
Генерал Бадер уточнял последние детали второй операции против партизан. От усталости или от того, что много выпил за ужином, он говорил с трудом и несколько раз заметил, как Глейз фон Хорстенау усмехнулся, слыша некоторые его формулировки.
— Конечно, все мы уже устали, — сказал Бадер, поглядывая на генерала Хорстенау, — но я бы все же хотел в заключение еще заметить, что бригада была сформирована в «Независимом государстве Хорватия»...
В зале установилась тишина.
Генерал Хорстенау был застигнут врасплох неожиданным выпадом Бадера, однако постарался парировать удар.
— Это немудрено, — ответил он. — Вы начали крупномасштабные операции в Сербии, после чего главная часть партизанских сил перешла в Санджак, а потом в Восточную Боснию, то есть на территорию «Независимого государства Хорватия». Так что ядро бригады составляют партизанские отряды из Сербии и отчасти из Черногории. Потому-то, господин генерал, — продолжал Хорстенау, — мы и планируем сейчас вторую операцию. Надо полагать, что партизанская бригада уже выдохлась и это наше второе решающее наступление не встретит серьезного сопротивления. Пресловутая бригада сейчас похожа на побитую собаку, которая еще лает, но уже не кусается.
Генерал Бадер решил не ввязываться в очередной раз в препирательства с Хорстенау и устало проговорил, что, возможно, следовало бы доложить о намеченных мерах фельдмаршалу Кейтелю или даже лично фюреру, на что генерал Литерс резко возразил:
— Ни в коем случае! Фюрер разрабатывает генеральную стратегию и занимается лишь крупнейшими военно-политическими вопросами. Что же касается фельдмаршала Кейтеля, то он по горло завален работой, связанной с Восточным фронтом.
— Может быть, все-таки стоило послать им план операции? — вмешался Турнер.
— Господа, — сказал Бензлер, — уверяю вас, что мое министерство рассмотрит сложившееся в Югославии положение на самом высоком уровне. Что касается меня, то я считаю, что народы эти следует склонить на нашу сторону в политическом смысле. Тогда как силой...
— Вы не знаете балканцев, господин Бензлер! Они никогда не смирятся с оккупацией, — возразил подполковник Майер.
— Ведь нас здесь поддерживает лишь незначительная часть буржуазии, — добавил Турнер.
— В любом случае, — заметил Бадер, — надо исходить из той реальной опасности, которую представляет формирование коммунистической бригады. В дальнейшем наверняка будут созданы и другие такие же бригады.
— Вот именно. Потому-то и необходимо заставить их признать, что хозяева здесь мы! — бросил Гельм.
— Покорить сербов будет нелегко, — возразил Отто Майер. — Крутые меры принудят их лишь на время притихнуть, затаиться. Надо сказать, что мы часто ошибались в оценках этой нации. Нам всегда было выгоднее оставаться с ними в хороших отношениях, — сделал он неожиданный вывод.
— Господа! — поднялся генерал Литерс. — Фюрер приказал нам держать юго-восточную территорию под постоянным контролем. Для этого приходится брать заложников, проводить акции возмездия — арестовывать, расстреливать, вешать. Конечно, сразу установить порядок трудно и противника недооценивать нельзя. В результате подобной недооценки мы будем бессмысленно терять сотни наших солдат. Кроме того, надо наконец покончить с тем, что наши генералы и старшие офицеры еще очень часто командуют войсками из кабинетов...
— Безусловно! — подхватил Бадер. — Командиры должны непосредственно командовать вверенными им частями и подразделениями.
Последнее относилось прежде всего к Глейзу фон Хорстенау, который с момента прибытия в Югославию безвылазно сидел в своем роскошном кабинете в Загребе.
В это время в зал вошел заместитель начальника белградского гестапо. Он передал генералу Бадеру радиограмму из Сараева и листовку — одну из тех, что расклеили ночью по городу белградские подпольщики.
Радиограмма гласила:
«Вчера от нашего агента Нино прибыл связной. Официальное название созданного в Рудо формирования — «Первая пролетарская народно-освободительная ударная бригада». Она насчитывает свыше тысячи двухсот бойцов разных национальностей. Бригадой руководит Верховный штаб, возглавляемый Тито. Комиссар бригады — коммунист Филип Кляич (Фича), бывший рабочий-обувщик. Командир — Коча Попович, публицист, участник гражданской войны в Испании, получивший образование во Франции. Командир 1-го батальона — Перо Черкович, бывший капитан югославской армии. Комиссар — Йова Капичич, бывший студент. Сейчас бригада направляется в сторону Рогатицы. Боевой дух и дисциплина в бригаде на высоком уровне...»
Прочитав радиограмму, Бадер передал ее генералу Литерсу, а потом подозвал Майера, чтобы тот перевел ему содержание листовки.
Майер начал переводить:
— «Развитие событий выявило всю гнилость и слабость оккупационного режима и его квислинговских пособников перед силой народа, который решительно и успешно ведет борьбу на всей территории оккупированной Югославии...»
— Скоты! — процедил сквозь зубы Бадер.
Майер спокойно положил листовку на стол.
Полчаса спустя в отеле «Авала» из всех участников совещания остался лишь один генерал фон Кайзерберг, обиженный тем, что Литерс, уходя, не захотел подать ему руку...
Вражеские самолеты кружили над позициями партизан, проводили разведку, сбрасывали свой смертоносный груз...
Сохраняя боевую готовность, бригада продвигалась в направлении Фочи. Перед Верховным штабом стояла задача умелым маневром избежать столкновения с превосходящими силами противника и возможного окружения. Поскольку бригада шла по сильнопересеченной местности и связь батальонов между собой и со штабом бригады была значительно затруднена, командирам батальонов нередко приходилось проявлять большую находчивость, чтобы провести своих бойцов по территории, занятой врагом, с минимальными потерями.
Батальон Гавроша шел берегом реки, слабо поблескивавшей в свете луны. Недалеко от Гавроша шагал комиссар бригады Фича. До Гавроша донеслись его слова:
— Наше временное отступление из Сербии нельзя считать поражением. Мы будем наносить удары по врагу там, где он их меньше всего ожидает. И бригада должна быть готова к выполнению любого задания даже в самых отдаленных районах нашей страны.
Гаврош окликнул Риту, которая шла рядом с колонной вместе с командиром батальона, и спросил:
— Куда мы сейчас направляемся?
— А сам-то ты как думаешь? — внимательно взглянув на него, спросил командир, услышавший вопрос Гавроша.
— Не знаю, потому и спрашиваю.
— Ну что ж, могу тебе сказать: мы идем в Сербию...
— В какую Сербию, когда мы все углубляемся на территорию Боснии? — удивился Шиля.
— В Сербию, товарищ, в Сербию, только кружным путем, — пояснил командир и быстро зашагал вдоль колонны.
— Тише едешь — дальше будешь! — усмехнулся Лека.
Глубокой ночью, когда луна стала опускаться к горизонту, далеко впереди Гаврош увидел контуры Игмана. Он услышал, как кто-то из идущих сказал, что эта угрюмая неприступная гора будет, вероятно, самым серьезным препятствием для Первой пролетарской бригады на марше, который начался в Рудо.
Когда рассвело, к колонне батальона Гавроша подошли трое парней в солдатских шинелях, опанках и штанах из домотканого сукна. Гаврошу было достаточно одного взгляда, чтобы понять, в чем дело.
— Что, с нами хотите, ребята? — спросил он.
— Да вас и так, наверное, много, — смутившись, сказал один из парней, шея которого была обмотана старым платком.
— А разве вы мусульман принимаете? — спросил другой.
— Мы всех принимаем... Для нас национальность или вероисповедание роли не играет. Главное, чтобы люди разделяли наши убеждения и хотели бороться за свободу, — сказал Лека.
— Ну что ж, тогда мы догоним вас, — решил тот, что был с платком на шее.
— А что мешает вам сейчас присоединиться к нам? — спросил Гаврош.
— Не можем же мы вот так — с пустыми руками! — сказал самый младший.
Гаврош бросил на них одобрительный взгляд, потом значительно проговорил:
— Вообще-то молодежь должна добиваться права вступить в наши ряды. Наша бригада — будущее Югославии, и за это будущее отвечаем мы все!
— Верно, Гаврош! Бригада наша особая... — улыбнувшись, подхватил Лека.
Комиссар Рита слушала этот разговор, сдержанно посмеиваясь. Таких просьб о вступлении в Первую пролетарскую бригаду было немало, но в основном в ее ряды вступали те, с кем хорошо поработали местные комитеты Союза коммунистической молодежи Югославии или организации КПЮ. Дело осложнялось тем, что, когда Первая пролетарская бригада пришла в Восточную Боснию, там действовали многочисленные эмиссары Дражи Михайловича и Милана Недича, которые на все лады расхваливали своих главарей и призывали местное население вступить под их знамена, одновременно запугивая людей тем, что, если они откажутся сделать это, немцы, когда нагрянут сюда, учинят расправу над теми, чьи родственники ушли в партизаны.
Об этом и доложил Верховному главнокомандующему в специальном донесении Бранко Спасич, посланный Светозаром Вукмановичем в Восточную Боснию в целях разведки.
— Многие колеблющиеся поддались этой пропаганде четников, — докладывал Спасич.
— Общую оценку давать пока еще рано, — перебил его Тито. — Меня интересуют конкретные события.
— Нами приняты меры, чтобы нейтрализовать эту пропаганду и воспрепятствовать ослаблению партизанских сил, — сказал Спасич.
— И каковы результаты?
— Кое-чего мы уже добились, но четники действуют все активнее, и опасность сохраняется. Нам удалось схватить нескольких агентов Недича...
— И много их здесь, этих «агитаторов»? — спросил Тито.
— Довольно много, и при этом они ловко маскируются: ходят по деревням под видом торговцев, старьевщиков или беженцев.
Тито внимательно выслушал сообщение Бранко Спасича, задал ему несколько вопросов и в заключение сказал:
— Итак, наша бригада как раз вовремя вступает на территорию Восточной Боснии. Сейчас нужно как можно быстрее обезвредить этих агентов и «агитаторов». Необходимо разъяснять народу цели нашей борьбы, надо, чтобы люди знали правду о Первой пролетарской...
Батальоны между тем продвигались все дальше вперед. Каждую минуту можно было ждать встречи с противником, нередко приходилось прямо с ходу разворачиваться и вступать в бой. Большую помощь бригаде оказывали местные партизанские отряды. Труднее приходилось партизанам как раз там, где таких отрядов не было, как это случилось в какой-то маленькой деревушке.
В этой деревушке, где насчитывалось всего десятка два ветхих, почерневших от времени домишек, было решено остановиться на ночлег. Взвод Леки, выделенный в охранение, расположился на невысоком холме за деревней, откуда хорошо просматривались окрестности. Партизаны устали и продрогли, а тут еще, как назло, подул холодный ветер и началась метель. Когда батальон разместился в домах, из штаба во взвод прибыл связной с приказом присоединиться к своей роте, оставив на холме двух наблюдателей. Лека назначил наблюдателями Гавроша и Шилю, приказал им оставаться на холме до наступления темноты. В этот момент к Леке подошла Хайка.
— Я бы хотела остаться с ними, можно? — попросила она.
— Ты возвратишься вместе со взводом, — ответил Лека.
— Мне казалось, что я имею право...
— Пойми... — уже мягче сказал Лека, — тебе лучше пойти с нами.
— Если бы я выбирала, где лучше, я бы вообще не стала вступать в отряд! — ответила она.
— Ты пойдешь со взводом! — решительно отрезал Лека.
Глаза девушки блеснули.
— Слушаюсь, товарищ командир взвода! — встала она по стойке «смирно».
Гаврош молчал, он не был согласен с Хайкой, и ему даже был неприятен этот разговор.
У Хайки на щеках блеснули слезы.
Когда взвод стал спускаться с холма, несколько снарядов разорвалось вдали...
Гаврош и Шиля укрылись от метели под старой раскидистой елью на вершине холма, откуда хорошо было вести наблюдение.
С наступлением ночи метель утихла, но мороз стал крепче. Гаврош и Шиля совсем окоченели. Чтобы не замерзнуть, они решили оставить свой наблюдательный пункт и спуститься в деревню.
— Мороз — аж зубы стучат! — бормотал по пути Шиля. — Сейчас бы поближе к огоньку да чего-нибудь пожевать, а то у меня уже живот подвело.
Они спустились с холма и вскоре наткнулись на бойцов своей роты. Партизаны, зябко кутаясь в шинели, сидели и лежали прямо на земле вокруг стога сена. Хайка объяснила Гаврошу, что хозяин единственного оставшегося незанятым дома отказался впустить их.
— Как так отказался?! Это мы сейчас выясним! — рассердился Гаврош и направился к дому.
— Лека, иди с Гаврошем, — приказала Рита.
— Можно, я тоже пойду с ними? — поднялась Хайка.
— Ну что ж, иди, — деланно равнодушным тоном сказала Рита.
Они поднялись на крыльцо.
— Хозяин! — крикнул Лека.
— Кто там? — услышали они мощный бас за дверью.
— Отвори, не бойся! — ответил Гаврош.
— Кто вы?
— Свои.
— Какие такие «свои»?.. Свои разные бывают!
— Открой — увидишь! — проговорила Хайка.
— Мы партизаны, открывайте!
— Не верю я вам!.. Тут уже шлялись какие-то, тоже говорили, что партизаны...
— Насильно ворваться к нему в дом мы не можем, даже если все окоченеем здесь на снегу, — твердо сказал Лека.
И тут дверь скрипнула и широко распахнулась...
После ужина Рита провела короткое собрание роты.
— Чем собрания проводить, лучше выспитесь хорошенько, — посоветовал хозяин, — ведь вы же целыми днями на ногах.
Когда все улеглись, Гаврош сел возле Леки и шепотом сказал:
— Я слышал, что Вою Васича освободили от должности заместителя командира роты. Что случилось?
Лека пожал плечами.
— Почему ты молчишь? — снова спросил его Гаврош.
— Ты слишком любопытен.
— Мне жаль его, вот я и хочу хотя бы узнать, что произошло, в чем он так провинился.
— Лучше не спрашивай...
— А все-таки?
Лека немного помолчал, а потом проговорил:
— Мне кажется, это каким-то образом связано с его биографией, с тем временем, когда он был студентом...
Гаврош махнул рукой:
— Каким-то образом! Я тоже хочу тебе кое-что сказать!
Лека приблизил к нему голову.
— Наш помощник комиссара батальона, по-моему, нехороший человек! — шепнул ему Гаврош.
Шиля расстилал на полу рядом с Гаврошем одеяло, тихонько ворча:
— Не понимаю, зачем надо было устраивать это собрание?.. Никак не хотят дать человеку отдохнуть. Зачем столько времени объяснять нам политическую ситуацию, когда и так все ясно? А ведь это можно сделать гораздо проще, чем Рита.
— Как же? — удивилась Хайка.
— А так, — продолжал Шиля. — Что такое политическая ситуация? Вот, например, если Верховный штаб на марше идет впереди бригады, значит, все в порядке, ситуация что надо, а если пропускает колонны вперед, значит, жди встречи с немцами или итальяшками, ну а уж если сам Тито командует батальонами, то дело ясное — бой будет жаркий! Вот, товарищ Хайка, самая правильная оценка ситуации!..
В тот вечер Гаврош долго не мог заснуть. Он думал о том, что ждет их впереди: глубокие снега, жестокие морозы, метели и снежные бури, которые, говорят, свирепствуют зимой на Игмане. А зима в этом году выдалась на редкость холодная и снежная, другой такой он не помнил.
Гаврош лежал и думал, как много изменилось с того времени, когда он встретил Хайку, а прошло всего ничего...
Он дремал возле старенькой печки-голландки, в которой потрескивали сухие еловые поленья. На его худом загорелом лице плясали отсветы яркого пламени. Вскоре он погрузился в глубокий сон. Ему снилось, что они с Хайкой идут, держась за руки, по просторным, залитым светом полям и лугам. Вдруг, оглянувшись, они видят, что их догоняет огромный эсэсовец с автоматом. И вот они уже что есть силы бегут по запутанному лабиринту улиц какого-то незнакомого города, а немец настигает их, они уже слышат его тяжелое дыхание. Оглянувшись, они видят его мутные бесцветные глаза под низко надвинутой каской. Хайка неожиданно резко останавливается и оборачивается к преследователю.
— Что тебе нужно от нас? — кричит она.
— Хочу убить твоего Гавроша!
— Ах ты сволочь фашистская!..
Вдруг черный эсэсовец исчезает, а вместо него перед Гаврошем и Хайкой возникает Рита.
— Гаврош, стань по стойке «смирно», когда разговариваешь со своим комиссаром роты! — говорит она.
Он щелкает каблуками и вытягивается, изумленно глядя на Риту.
— И ты, красавица!
Хайка растерянно смотрит то на Гавроша, то на Риту.
— Пора тебе образумиться, — продолжает Рита, обращаясь к Гаврошу.
— А в чем дело, товарищ комиссар?
— Эта девушка не для тебя! Она не революционерка. Смотри, как бы с тобой не случилось то же, что и с Воей... Судя по всему, помощник комиссара батальона узнал о каком-то его неприглядном поступке, совершенном еще в студенческие годы, и воспользовался этим предлогом, чтобы подчеркнуть лишний раз, что партия требует от своих членов кристальной моральной чистоты.
— Я тебя не понимаю, — качает головой Гаврош.
— Ты еще мальчишка, вот и не понимаешь... Но когда начнут копаться в твоей биографии, когда вытащат на свет то, что ты и сам давно забыл, тогда поймешь... И потому...
— Что — потому?
— И потому Хайка — не для тебя! — отвечает Рита. — Она тебя окрутила, и если ты вовремя не опомнишься, то вся жизнь у тебя пойдет наперекосяк. Она ведь тебя не любит...
— Ну это уж слишком! — кричит Хайка.
— Не шуми, красавица! Когда-нибудь, когда перестанут рваться бомбы, когда люди прекратят убивать друг друга и иностранцы будут приезжать к нам только в качестве туристов, ты тоже полюбишь, полюбишь так же сильно, как я люблю сейчас...
— Не слушай ее, Гаврош! — снова кричит Хайка.
— Да, да, ты ошибся в ней! Конечно, она смазлива и ластиться умеет, как кошка, но все это обман, ложь! В душе у нее пустота, пустота, пустота!..
У Гавроша голова идет кругом. Он хватает Хайку за руку а бросается бежать, не разбирая дороги, туда, где между черными громадами домов виднеется небо, усыпанное множеством звезд. А вслед ему несется: «Пустота, пустота, пустота!..» Мелькают дома, улицы, и вдруг все исчезает, проваливается в черную бездонную пропасть. И сам Гаврош с головокружительной скоростью падает в эту пропасть...
Хайка проснулась, поднялась и подошла к Гаврошу. Поправив на нем одеяло, присела возле него. «Отважный партизан Гавро Гаврич! — улыбнувшись, прошептала она и тихонько погладила его по волосам. — Мой любимый, единственный, самый лучший!» Его худое мальчишеское лицо, с незнакомыми суровыми складками возле уголков рта, освещенное неровным, дрожащим светом догорающих в печи поленьев, казалось ей в эту минуту необыкновенно красивым. Гаврош был именно таким, каким она в своих девичьих мечтах представляла себе будущего избранника. Еще там, на берегу Дуная, во время их первого свидания, в день, который казался ей теперь таким далеким, она почувствовала, что это он, тот единственный дорогой человек, которого она ждала...
Самые тяжелые дни наступили для, нее, когда Гаврош ушел в партизаны. Она никогда не забудет, как они прощались ночью. Долго-долго, обнявшись, стояли они на берегу Дуная, молча глядя друг на друга, и Хайка вдруг увидела на щеках Гавроша слезы. Она вернулась домой будто в полусне. Ей казалось, что черная ночь давит, душит ее. До самого утра она просидела без сна, думая о Гавроше, и именно тогда решила разыскать его, где бы он ни был, чтобы уже не разлучаться никогда.
Сейчас, глядя на него, она спрашивала себя, почему он в последнее время словно охладел к ней, почему он тогда не захотел, чтобы она осталась вместе с ним и Шилей на холме в охранении, почему он как-то по-особенному, не так, как с другими, разговаривает с Ритой и почему Рита тоже явно выделяет его из остальных бойцов роты, охотнее беседует с ним, чем с кем бы то ни было еще?..
Неожиданно Хайка почувствовала на себе чей-то взгляд. Оглянувшись, увидела, что Шиля, спавший на полу рядом с Гаврошем, проснулся и пристально смотрит на нее.
— Ты что на меня так уставился? — шепотом спросила она.
— Я уже несколько дней за тобой наблюдаю и думаю: до чего же красивая девушка досталась Гаврошу! — тоже шепотом ответил тот.
Она смущенно опустила глаза. Разбуженный их разговором, проснулся и Гаврош.
— Шиля, кончай трепаться! — бросил он и сказал, обращаясь к Хайке: — Ты бы легла, отдохнула немного, завтра ведь снова в путь.
Шиля поворочался и затих. Как-то само собой получилось, что он стал для Гавроша и Хайки своего рода опекуном и покровителем их любви, о которой в батальоне знали все и за которую многие их осуждали, считая, что война и любовь — вещи несовместимые.
Гаврош больше не мог заснуть. Он встал и подложил в печь дров. Когда огонь разгорелся, Гаврош подошел к спящей Хайке, поплотнее укрыл ее одеялом и сел рядом с ней точно так же, как она чуть раньше — около него. Он с нежностью смотрел на ее загорелое лицо, черные густые волосы, упавшие на чистый лоб. Эта девушка, которую он так любил, с удивительным мужеством переносила все трудности партизанской жизни, на которые обрекла себя во имя своей любви. Конечно, при этом большую роль играл и ее твердый характер, не позволявший ей ни при каких обстоятельствах выказывать слабость. Из-за ее характера у них с Гаврошем раньше нередко случались размолвки, никогда, впрочем, не длившиеся больше нескольких минут. И Хайка, и Гаврош знали, что не смогли бы прожить друг без друга и что любовь — великое счастье, которое нужно беречь. Давно известно, что любовь делает человека лучше, добрее, благороднее, и сейчас Гаврош спрашивал себя, не это ли чувство к Хайке руководило им, когда он в свое время отпустил двух пленных итальянцев, показавших ему фотографии детей. Присутствие девушки оказывало благотворное воздействие на Гавроша, но в то же время его снова стали одолевать новые, тревожные мысли. Вот и сейчас воспоминание о том бое вызвало в его памяти картину трагической гибели дяди Мичо и Драгослава Ратинацев, и Гаврошу пришло в голову, что то же самое может произойти с ним и его Хайкой.
Он снова подумал об отце. Утром, когда они с Шилей узнали, что Верховный главнокомандующий со штабом должен переправиться через реку Прачу, всего в нескольких километрах отсюда, и что вместе с ними пойдет белградский батальон, усиленный ужицкой ротой и прачанским отрядом, Гаврош вновь попросил Риту разрешить ему наведаться в белградский батальон, чтобы там хоть что-нибудь узнать о Горчине и отце. Ему неожиданно вспомнился Ритин взгляд — хмурый, исподлобья. Раньше она никогда так не смотрела на него.
— А что обо всем этом думает Хайка? — спросила тогда она.
— Не знаю.
— Тебе, видимо, хочется всю семью собрать в роте!
— Но ведь я могу никогда больше не увидеть их!
— В штабе батальона мне уже сделали замечание из-за тебя.
Гаврош изумленно поднял брови.
— Что, тебя это удивляет?
— Кажется, я не совершил ничего предосудительного...
— В штабе мне сказали, что я слишком снисходительна к тебе... что ты — «моя слабость».
— Мы с Хайкой относимся к тебе как к сестре... Что же касается нашей любви, то это дело только мое и Хайки! — резко ответил Гаврош.
После утреннего разговора с Ритой Гаврош пошел в белградский батальон. С ним отправился и Шиля. В батальоне Гаврош узнал, что Горчин находится на высоком холме за селом, где оборудован наблюдательный пункт; с той стороны ожидалась атака немецких лыжников.
Гаврош и Шиля долго, с трудом поднимались на холм по обледеневшей тропинке. Наблюдательный пункт оказался утоптанной в снегу площадкой, незаметной снизу из-за нагромождения больших валунов. Горчин лежал за одним из камней на подстилке из еловых веток, рядом стоял трофейный немецкий пулемет. Гаврош негромко окликнул брата. Они бросились друг другу в объятия.
— Откуда ты здесь взялся? — воскликнул Горчин.
— Я все время искал тебя и вот наконец нашел!
— А мне кто-то говорил, что тебя видели в Рудо, — сказал Горчин, радостно улыбаясь.
— Так ты что же — один тут решил с немцами воевать? — кивнув на пулемет, пошутил Гаврош.
— Мне приказано прикрыть батальон в случае неожиданного нападения немцев. Впрочем, я думаю, мы скоро двинемся дальше.
Они все еще стояли обнявшись. Гаврош рассказал брату о встрече с Хайкой и о том, что теперь они в одной роте. В эту минуту у подножия холма разорвались три снаряда, один из них попал в старую высокую ель, и она с треском рухнула, взметнув снежную пыль.
— Значит, вы с Хайкой здесь, — медленно произнес Горчин. — Теперь бы узнать что-нибудь об отце...
Гаврош печально покачал головой.
— Остается надеяться, — проговорил он, — что отец примкнул к космайскому отряду или к Испанцу — Лекичу, который со своей группой все никак не догонит бригаду... Хотя нет, вряд ли он у Лекича, — добавил он, подумав, — В то время, когда отец уходил из Земуна, Испанец был далеко. Если только позже они встретились...
Вглядываясь в лицо брата, Гаврош подумал, что они так давно не виделись. За это время Горчин похудел, осунулся, на лбу и возле уголков глаз появились морщинки, лицо загорело и обветрилось. На Горчине была хорошо знакомая Гаврошу офицерская шинель отца, немецкие сапоги, на голове кепка с приколотой к ней звездой. Гаврош улыбнулся, увидев выглядывавший из кармана шинели уголок ученической тетради; он вспомнил, как они с отцом подшучивали над Горчином, который тайком писал стихи.
— Хайка давно вместе с тобой?
— Я встретил ее в Рогатице. Ты знаешь, она стала настоящей партизанкой!
— Очень рад за вас обоих. Мне бы тоже хотелось с ней увидеться, да, видно, не удастся. Ведь скоро мы должны идти дальше...
— Я очень боюсь за отца, — сказал Гаврош. — Наверное, еще никогда мне так недоставало его, как сейчас. Сколько раз я упрекал себя за то, что редко находил время, чтобы поговорить с ним. Так никогда и не высказал ему, что он значит для меня и как я горд тем, что он — мой отец. К сожалению, некоторые вещи начинаешь понимать слишком поздно...
— Что поделать?.. Мне тоже иногда кажется, что время ползет медленно и что его еще хватит на все, а потом оглянешься, а оно уже пролетело... промчалось так, что ты и не заметил.
— В нашем положении каждый прожитый день — счастье, — заметил подошедший Шиля.
— Судя по всему, мы сейчас двигаемся к Фоче, — переменил разговор Гаврош. — Бригада увеличивается и отвлекает на себя значительные силы немцев.
— А вы куда направляетесь? — спросил Горчина Шиля.
— Наш белградский батальон пойдет с Верховным штабом, — ответил тот. — Наш и еще один батальон. Наверное, отправимся в обход Игмана...
— А мы напрямик — через него.
— Это будет очень тяжелый переход. Командование рассчитывает таким образом обмануть противника, — сказал Горчин.
— Тяжелый — это не то слово, — вставил Шиля.
С другой стороны холма донеслись винтовочные выстрелы, автоматные очереди. Вслед за этим из леса, который подходил к самому подножию холма, раздался протяжный крик:
— Горчи-и-и-ин!
Он откликнулся.
— Спускайся! Пора идти! — снова закричали внизу.
Гаврош протянул брату руку. Горчин улыбнулся:
— Сейчас немцы начнут штурмовать этот холм, а найдут на нем — шиш.
— Партизан так просто не возьмешь! — подхватил Шиля.
Вскинув на плечо свой пулемет, Горчин стал спускаться вниз по откосу.
— Береги себя! — крикнул он Гаврошу. — И если узнаешь что-нибудь об отце, сообщи мне!
Над деревней поднимались клубы черного дыма — это горело несколько крестьянских домов, подожженных немецкими снарядами, выпущенными наугад.
Когда они вернулись в свою роту, Вучко — новый командир роты, назначенный вместо Вои Васича, коренастый рабочий с добрыми ясными глазами, о необыкновенной храбрости которого в батальоне ходили легенды, отвел Гавроша в сторону и спросил, где он был столько времени.
— Я ходил повидаться с братом.
— А где твой брат?
— Он в белградском батальоне, пулеметчик.
— Чтобы это было в последний раз! Пойми, мы — солдаты и, пока идет война, не можем позволить себе роскошь ходить на свидания, навещать родственников и друзей.
— А когда кончится война?
— Вот тогда, пожалуйста, сколько душе будет угодно, если, конечно, живы останемся. Понял меня?
— Так точно, товарищ командир, понял!
— Ну вот и хорошо, что понял. Да, и что за дурацкая привычка таскать с собой этого Шилю?! И тому всыплю по первое число. Хватит с вами либеральничать!..
Острое чувство голода вывело Гавроша из задумчивости. Он с хрустом потянулся, а потом, завернувшись в одеяло, снова улегся на полу рядом с Шилей.
На другой день рано утром их рота получила приказ продолжать движение, и вскоре из деревни потянулась длинная колонна партизан. Сбоку шагал командир, поторапливая еще не проснувшихся бойцов. Небо было серое, неприветливое, воздух — влажный, пропитанный ночным туманом. Хватаясь за ивовые ветки, бойцы неуверенно пробирались по болотистой лощине. Кое-где земля, припорошенная снегом, продавливалась под ногой, и тогда показывалась черная вода. Неожиданно на одном из холмов, со всех сторон обступавших долину, разорвалось несколько мин.
Хайка, шедшая впереди, остановилась и подождала Гавроша.
— Что, устала? — спросил он ее.
— Есть немного. Это с непривычки, я ведь еще никогда в жизни столько не ходила, да еще по горам, но снегу...
— Я тебе не успел сказать, вчера я встретил Горчина.
— Да, мне Шиля говорил... Только, знаешь, ты не уходи больше так из роты. Да еще Шилю с собой берешь. Командир сердился... Другим бойцам тоже хотелось бы повидаться с родными, да нельзя.
Гаврош улыбнулся.
— Ладно, — пообещал он. — С этого момента я буду около тебя.
Под вечер они вошли в небольшое село. Десятка два приземистых бревенчатых домиков рассыпались по отлогому склону горы. Над покрытыми тесом крышами поднимался голубоватый дымок, на улицах не было ни души. Село, казалось, было погружено в сон. Взвод Гавроша остановился в невысоком доме, с почерневшими от времени стенами, в центре села. Партизаны сгрудились у пылающего очага, разулись, протянули закоченевшие ноги к огню. За окном смеркалось. В соседней комнате в большом котле кипела мамалыга, и вокруг распространялся аппетитный, дразнящий запах.
В этом селе, названия которого они не знали, партизаны впервые после ухода из Рудо досыта наелись. После ужина командир роты Вучко приказал Леке удвоить состав караула, так как местные жители сообщили, что в село частенько наведывается усташская банда, главарь которой родом из этого села.
Разморенные теплом, партизаны быстро заснули возле горящего очага. А Гаврош и Хайка еще долго сидели в полумраке, молча глядя друг на друга.
В штабе немецких оккупационных войск в Белграде считали, что партизанская бригада измотана непрерывными боями и настало время покончить с ней. На самом же деле измотаны были немецкие гарнизоны, которым пришлось сражаться с Первой пролетарской...
В отличие от генералов, собранных Паулем Бадером в отеле «Авала», гитлеровские подразделения, участвовавшие в операциях против партизан, получили уже достаточно ясное представление о Первой пролетарской бригаде. В немецких штабах после первых боев с частями бригады вынуждены были признать, что она представляет собой реальную и грозную силу и что для борьбы с ней прежние методы не годятся. Нынешняя крупная операция против партизанской бригады вступала в последнюю фазу, и, несмотря на сильные морозы и занесенные снегом дороги, бои становились все ожесточеннее,
Из Берлина и Белграда в войска неслись требования усилить давление на партизан, и командиры немецких частей, сражавшихся с бригадой, не щадили своих солдат.
19 и 20 января 1942 года 738-й полк 718-й пехотной немецкой дивизии шел от Красной Стены через Романию, Мокрое, Стариград по направлению к селу Белые Воды, недалеко от которого в то время находилась 1-я рота 2-го батальона под командованием Радована Вукановича. Этой роте было приказано занять село Белые Воды, чтобы ввести противника в заблуждение относительно действительного направления движения батальона.
Рота вошла в село, не встретив никакого сопротивления. Несколько десятков перепуганных домобранов подняли руки, едва увидев партизан. Когда их стали разоружать, они изъявили желание примкнуть к партизанам и вместе с ними драться против оккупантов.
Было решено, воспользовавшись успехом, заночевать в освобожденном селе. Поскольку наиболее удобные подходы к селу были с севера, именно с этой стороны было выставлено сильное охранение, в то время как на юго-западной окраине села поставили всего лишь один пост. Между тем как раз с юго-запада к селу двигались подразделения 738-го пехотного полка...
Проанализировав данные разведки, командир немецкого полка разгадал маневр 2-го батальона партизанской бригады и понял, что в Белых Водах находится всего одна рота партизан. Он решил уничтожить ее стремительной атакой лыжных подразделений.
На село опустился тихий зимний вечер. Повалил снег, и вскоре началась настоящая метель. Бойцы взвода, вернувшиеся из охранения, разбрелись по селу в поисках ночлега. Троих братьев Люмовичей — Вучету, Милику и Драгомира — приютил в своем невысоком глинобитном домике старик крестьянин.
— Откуда будете? — спросил он их, когда партизаны поели и отдохнули.
— Из Черногории, отец, — ответил Милана. — Привела нас война и в твою деревню.
— Из Черногории? Что ж, черногорцы всегда были храбрыми солдатами...
В это время подразделения 738-го полка готовились к внезапному нападению на Белые Воды. Немецкие лыжники должны были атаковать село с двух сторон. От села Вражич к Белым Водам приближалась усиленная рота лыжников, насчитывавшая сто шестьдесят автоматчиков под командованием капитана Кунце Райнера, который уже участвовал в боях с Первой пролетарской, кончившихся для немцев поражением. Теперь, предвкушая легкую победу, капитан радовался возможности отомстить партизанам за свои прежние неудачи, однако на его красивом холеном лице не отражалось ничего, кроме надменности.
Другая колонна, многочисленнее первой, подходила к Белым Водам со стороны деревни Педиш. Командовал ею приятель Кунце капитан Клаус Вебер, властолюбивый и эгоистичный офицер, который часто повторял своим солдатам, что они должны «убивать, и убивать не столько для того, чтобы отомстить за погибших, сколько для того, чтобы их самих не убили». Вебер подошел к Белым Водам с юго-запада, укрываясь в лесу, доходящем почти до самой околицы села.
Капитан Вебер дрожал, но не от страха, а от возбуждения. Он был только недавно откомандирован в штаб 718-й пехотной дивизии и еще не имел никакого опыта боев с партизанами. Его приезд в Югославию в штабе дивизии объясняли по-разному: одни утверждали, что родственные связи с высокопоставленными чинами вермахта помогли ему избежать Восточного фронта, другие же, напротив, приписывали его перевод в Югославию опале, в которую он попал из-за каких-то провинностей.
Вебер со своим отрядом остановился на опушке леса, еще раз осмотрел в бинокль мирно дремавшее село.
— Кажется, пока все идет хорошо, — обернулся он к своему заместителю, толстому лейтенанту Керберу. — Пусть люди немного отдохнут и проверят оружие. Я, лейтенант, буду на правом фланге, а вы — на левом.
— Слушаюсь, господин капитан!
— Мы постараемся застигнуть их врасплох, но учтите: что бы ни случилось — только вперед! Назад пути нет!
Капитан Вебер снова поднес бинокль к глазам. Из-за стволов деревьев было видно, как над некоторыми крышами вьется дымок.
Радист, все это время хлопотавший у рации, снял с головы наушники и протянул их Веберу:
— Капитан Кунце просит вас!
— Что, уже пора? — спросил Вебер, беря наушники. — Говорит капитан Вебер. Я слушаю вас, господин Кунце.
— Приветствую вас, господин капитан! Вы уже на месте? В селе никого не видно, жители словно вымерли,
— Коммунисты, наверное, тоже в тепле сидят. Плохо, если они в домах, — сказал Вебер.
— Почему?
— Проще было бы перестрелять их на улицах.
— По приказу командира дивизии мы должны привести нескольких пленных, а в домах их взять даже удобнее... — сказал Кунце.
— Когда начнем, господин капитан?
— Три минуты на подготовку и — вперед!
— Хорошо!
— До встречи в селе!
Вебер, не отрываясь, смотрел на циферблат часов. На лбу его выступил холодный пот, губы пересохли. Как и тогда, два года назад, перед первым боем, ему вдруг безумно захотелось остановить стрелки часов, остановить время. Как перед тем первым боем в его жизни, его вновь охватило гнетущее предчувствие близкой смерти.
— Пора! — прошептал он и закричал: — Вперед!
С автоматами наперевес гитлеровцы пошли в атаку.
Единственный часовой, находившийся с этой стороны села, увидев цепи атакующих, открыл огонь, чтобы предупредить ничего не подозревавших партизан. Из домов стали выбегать полуодетые бойцы. Внезапность нападения противника и глубокий снег осложняли задачу обороняющихся. А немцы были уже на улицах села. Не имея возможности занять круговую оборону, партизаны под прикрытием огня двух пулеметов бросились в контратаку. Гитлеровцы меньше всего ожидали этого и в первые минуты растерялись, однако численное превосходство было на их стороне, и партизаны вынуждены были отступить. Небольшие их группы, укрывшись за стенами домов, прикрывали отход своих товарищей.
Но вот оба пулемета партизан замолчали — кончились патроны. Воспользовавшись этим, немцы снова пошли в атаку. Однако сопротивление партизан не ослабевало, на улицах завязалась рукопашная схватка.
Недавний выпускник школы Милика Люмович лежал за поленницей. Он уже успел уложить одного немецкого автоматчика, но два других не давали ему поднять головы, стреляя длинными очередями. Пули тупо ударялись в дрова, свистели над головой. В минуту короткого затишья Милика обернулся и заметил недалеко от себя брата, лежащего за стволом толстого дерева.
— Живой, Вучета? — спросил Милика.
— А тебя не задело? — отозвался тот.
— Нет. А где Драгомир?
— Драгомир! — закричал Вучета.
А Драгомир в это время лежал на красном от крови снегу рядом с тяжело раненным капитаном Кунце. Оба выстрелили одновременно...
Несколько бойцов попытались перебежать из канавы, где они укрывались, к Милике, но автоматные очереди из-за угла дома заставили их броситься в снег.
Бой затягивался. Гитлеровцы сжимали кольцо. Только сгустившаяся темнота помогла остаткам партизанской роты выбраться из села.
В этом бою геройски погибли братья Люмовичи и многие другие партизаны. Но и гитлеровцы понесли тяжелые потери. Чтобы отомстить партизанам, они подожгли село. К утру на месте села чернели лишь обугленные стены домов.
Гитлеровцам не удалось взять в плен ни одного партизана...
Два легендарных партизанских командира пали в неравном бою с гитлеровцами. Пытаясь эвакуировать орудия со станции Пьеновац, они оказались застигнутыми врасплох вражескими лыжниками и конницей...
20 января 1942 года 738-й полк 718-й пехотной дивизии окружил 1-ю роту 2-го батальона пролетариев, а на другой день, 21 января, подразделения 697-го полка 342-й пехотной дивизии атаковали 5-й шумадийский батальон Милана Илича (Дяди Шумадийского), в составе которого в это время находился и романийский отряд Славиши Вайнера, известного под именем Дяди Романийского.
697-й полк наступал в направлении на Хан-Пиесак, из которого части Первой пролетарской успели вовремя уйти, избежав таким образом окружения.
После долгого тяжелого марша через Брековину партизанский батальон остановился на ночлег на железнодорожной станции Пьеновац. Бойцы расположились в зале ожидания на станции и в здании находившейся неподалеку начальной школы. Партизаны натаскали дров, затопили печи и вскоре, измученные трудным маршем, заснули.
Патрули контролировали все подходы к Пьеновацу, а вдоль железной дороги в обоих направлениях были устроены партизанские засады.
В тот вечер оба командира партизан долго беседовали в полутемной комнатке начальника станции. Они только недавно познакомились, но уже успели привязаться друг к другу, и сейчас недостатка в темах для разговора не было.
Милан Илич состоял в КПЮ со дня ее основания, до войны ему часто приходилось быть организатором и участником многих нелегальных партийных конференций и собраний. Отец девятерых детей, он в первые же дни восстания 1941 года включился в борьбу с оккупантами. Доброго и внимательного, по-отечески заботливого к бойцам Илича любили все в батальоне. Он был талантливым, рассудительным, умеющим быстро находить нужное решение командиром.
Ему не хотелось оставаться в Пьеноваце, и он сначала решил, что с наступлением темноты уведет отсюда свой батальон, но, увидев, как сильно измучены бойцы, мгновенно уснувшие на полу вокзала, он пожалел их и не стал будить. Кроме того, он по опыту знал, что гитлеровцы обычно не нападают ночью, и решил дать бойцам отдохнуть до утра, Сам он заснуть не мог и пошел обойти посты. У здания школы, где разместилась часть батальона, стоял на посту молодой партизан Милован Нинкович.
— Далеко же мы забрались, товарищ командир! — увидев подходившего Илича, произнес он, поеживаясь от холода. — Конечно, я не командир, но, по-моему, здесь нам оставаться нельзя.
— Это почему? Что тебя смущает?
— Да ведь на этой станции мы все равно что в клетке, а мы, посавцы[8], привыкли к равнине.
— Ах вот как!..
— Да, я думаю, что если на нас здесь нападут, то никто живым не выберется отсюда, — серьезно посмотрев в глаза командиру, сказал Нинкович.
После этого разговора Дядя Шумадийский вместе с комиссаром батальона Драганче Павловичем пришел к командиру романийского отряда Славише Вайнеру.
— Что думаешь делать? — спросил он его.
— Я считаю, завтра на рассвете надо уходить из Пьеноваца, — ответил Дядя Романийский.
— Правильно, оставаться здесь опасно.
Вайнер сказал, что Главный штаб партизанского движения Боснии и Герцеговины предложил Первой пролетарской бригаде и романийскому отряду следовать к Фоче, где к ним присоединятся еще три партизанских батальона. Таким образом будет создано крупное соединение, способное проводить серьезные операции против оккупантов.
Илич слушал Вайнера с огромным вниманием. С каким необыкновенным человеком свела его судьба! С поистине юношеским пылом Вайнер брался за любое дело, в самые тяжелые минуты умел воодушевлять партизан личным примером и храбростью. По всей Сербии о беспримерном мужестве и героизме Славиши Вайнера ходили легенды. Внешний облик его как нельзя лучше соответствовал легендарному образу партизана-богатыря: был он высокий, статный, атлетически сложенный. Он носил меховую шапку с трехцветной ленточкой и пятиконечной звездой, короткую серую куртку. На ногах его были опанки — обычная обувь сербских крестьян; за поясом парабеллум, ручные гранаты, на шее бинокль.
Он всегда сердился, когда слышал похвалы в свой адрес, и говорил, что его достоинства и заслуги сильно преувеличены.
— Народ Боснии и Герцеговины борется за свою свободу, а я лишь капля в этом могучем потоке, — часто повторял он.
Рядом с Миланом Иличем, подперев кулаком голову и слушая Вайнера, сидел комиссар батальона Драганче Павлович, бывший студент политехнического института. Он был сыном известного белградского коммерсанта, благодаря чему его квартира была у полиции вне подозрений и в ней до войны нередко проводились нелегальные партийные собрания и совещания. В 1936 году он стал членом КПЮ, а через год был арестован и осужден. Два года он провел в мариборской тюрьме. Когда началось восстание, Павлович находился в Македонии в качестве инструктора ЦК КПЮ. Убежденный революционер-коммунист, он со дня формирования Первой пролетарской бригады стал комиссаром одного из ее батальонов. В кожаном планшете его лежал дневник с эпиграфом на первой странице: «Теперь речь идет уже не о том, что лучше умереть стоя, чем жить на коленях, а о том, что лучше бороться стоя, чем умереть на коленях».
Сейчас, беседуя с Вайнером и Иличем, Драганче Павлович был очень встревожен и озабочен. Он прекрасно понимал и разделял опасения командиров в связи с ночевкой партизан в Пьеноваце. Все трое знали, что надо быть готовыми ко всему, и старались предугадать возможные действия противника.
Милан Илич устало поднялся и пошел еще раз проверить посты и осмотреть станцию.
Рано утром после обильного завтрака бойцы выстроились перед школой.
День обещал быть ясным, погожим. Мороз становился все сильнее. Снег сверкал и искрился под лучами солнца, и партизанам приходилось щуриться.
Вдоль железнодорожного полотна тянулась наполовину скованная льдом река. Слышался однообразный шум ее воды.
Вокруг станции высились огромные, покрытые снегом горы, грозные в своем недоступном величии. Тому, кто смотрел на них снизу, казалось, что он находится на дне гигантского кратера вулкана с неровными зазубренными краями, откуда виден лишь краешек неба и откуда вряд ли возможно выбраться.
На небольшом пятачке возле железнодорожной станции царило необычное оживление. Одни партизаны тащили ящики с боеприпасами, другие — длинные доски, из которых по приказу Вайнера надо было соорудить сани для двух захваченных у немцев орудий, третьи готовились к походу. И все-таки дело продвигалось мало. Особенно медленно шла погрузка трофеев и орудий.
Кое-где на возвышенностях вокруг станции были выставлены дозоры. Нескольких бойцов направили для установления связи с ближайшим батальоном партизан.
Никто, в том числе и Славиша Вайнер, не ожидал, что гитлеровцы пойдут из Хан-Пиесака прямо на Пьеновац через Брековину. Все были уверены, что они не решатся пойти незнакомым путем, тем более что идти пришлось бы по бездорожью, по глубокому снегу, который сильно затруднял продвижение.
Вайнер, еще раз переговорив с комиссаром Драганче, все же решил направить один дозор к Брековине, маленькой железнодорожной станции в четырех километрах от Пьеноваца. Дозор, состоявший из пятнадцати бойцов, обнаружил немцев уже на подходе к Пьеновацу. Четырнадцать партизан вступили в бой, отправив одного назад, на станцию, чтобы предупредить партизан об опасности.
— Немцы наступают со стороны Брековины! — задыхаясь от быстрого бега, сообщил он.
Раздалась команда отходить вдоль железнодорожного полотна. Иного пути не было: справа и слева поднимались неприступные горы, а сзади были немцы.
— Черт возьми! — в сердцах ругнулся Илич.
В эту минуту ударили пулеметы — немцы ворвались на станцию. В колонне партизан началось замешательство, послышались стоны раненых.
— Занять оборону! — скомандовал Вайнер.
— Не робей, ребята!.. Гранаты к бою! — закричал Милан Илич.
Но немецкие лыжники в белых маскировочных халатах уже залегли. Они открыли убийственный перекрестный огонь из автоматов и пулеметов.
Неожиданно на станцию по железнодорожному полотну на полном скаку влетела немецкая конница. Двое партизан открыли по ней огонь из ручного пулемета. Передние всадники были срезаны очередями, но врагов было слишком много...
Несколько партизан бросились к реке.
— С ума сошли! Куда вы?.. Стойте! — закричал что было силы Вайнер. Он вскочил на ноги, и тут пулеметная очередь прошила его грудь. Обливаясь кровью, он упал на снег.
Недалеко от него лежал тяжело раненный Драганче Павлович. Снег под ним окрасился в алый. цвет. Комиссар выпустил длинную очередь из автомата, еще раз нажал на спуск, но затвор сухо щелкнул — кончились патроны. Комиссар вытащил пистолет, последний раз окинул взглядом поле боя и, приставив дуло к груди, выстрелил...
Боем руководил Милан Илич. И вдруг его команда прервалась на полуслове — пуля попала ему в голову.
Шестьдесят три партизана пали в этот день в Пьеноваце, и среди них — два выдающихся человека, чьи имена были овеяны славой.
На другой день штаб бригады произвел реорганизацию батальона. Остатки первой и второй роты объединили в одну — первую шумадийскую. Командиром роты был назначен Никола Любичич, а комиссаром Павел Швабич.
Когда Верховный главнокомандующий узнал о том, что произошло в Белых Водах и Пьеноваце, он был потрясен до глубины души гибелью стольких партизан.
— Борьба не бывает без жертв, — сказал он, — но она требует и большой осмотрительности. Подобные трагедии не должны повториться.
Внимательно следя за ходом операции против партизанской бригады, генерал Бадер в то же время изо всех сил старался оговорить своего предшественника Франца Бёме, который, по его словам, как угорь увильнул от югославского кошмара. Безуспешные попытки Бадера расправиться с Первой пролетарской бригадой отрицательно повлияли на его военную карьеру, обещавшую быть блистательной...
Невыспавшийся и злой, генерал Пауль Бадер прилетел на «юнкерсе» в Сараево. В Белграде, когда самолет поднялся в воздух, падал мокрый снег. Здесь же, в Сараеве, на чистом небе светило яркое солнце. На аэродроме Бадера встретил генерал Гарольд Турнер, который прибыл сюда днем раньше, чтобы заранее подготовить для Бадера самую свежую информацию о ходе операции против Первой пролетарской бригады. Уже на аэродроме Турнер сообщил Бадеру, что партизанская бригада под ударами немецких частей в беспорядке отступает по направлению к Сараевскому Полю, где она и будет окончательно уничтожена. Между прочим он сообщил, что схваченный ими ранее партизан Алоиз Кочмур завербован и после основательной специальной подготовки направлен с разведывательным заданием в партизанскую бригаду, где с помощью установленного пароля свяжется с работающим в ней агентом и передаст ему приказ под любым предлогом выбраться из бригады и срочно прибыть в Сараево, чтобы сделать подробный доклад о бригаде, Верховном штабе, его намерениях и вообще обо всем, что заинтересует немецкое командование.
За обедом в отеле «Европа» Гарольд Турнер подробно рассказал Бадеру о ходе боевых действий против бригады за последние дни, упомянул он и о листовках, которые сбрасываются с самолетов над территорией, занятой партизанами. Внимательно выслушав его, Бадер вернулся к вопросу об Алоизе Кочмуре.
— Меня интересует, — сказал он, — может ли гестапо гарантировать, что этот бывший партизан будет действительно добросовестно работать на нас?
— Он отбывал каторгу в Сремска-Митровице, бежал оттуда. Потом попал к усташам, те передали его нам. Если бы партизаны узнали обо всем этом, они его сразу же расстреляли бы, так что в этом человеке можно не сомневаться, — ответил Турнер.
Генерал Бадер встал, пересек зал ресторана и остановился у окна.
По улице маршировала рота немецких солдат. Бадер услышал обрывки солдатской песни. Турнер подошел к нему в предложил пройтись и посмотреть город.
— К чему мне это? — воспротивился было Бадер.
Он не любил Турнера, считая, что этот туповатый служака не может самостоятельно мыслить и принимать решения, что он скор на обещания, но на деле нерасторопен и к тому же склонен к наушничеству.
— Надо же хоть немного развеяться, да и город интересный, — проговорил Турнер.
Они вышли из ресторана. Их сопровождал штурмбанфюрер СС Генрихс, работавший в гестапо. Он руководил операцией по вербовке и засылке Кочмура. Это был энергичный и опытный работник, быстро продвигавшийся по служебной лестнице благодаря своим незаурядным способностям...
Улицы были пустынны.
Генерал Бадер с любопытством присматривался к редким прохожим, что-то тихо бормоча себе под нос. Генерал Турнер и штурмбанфюрер СС Генрихс безуспешно пытались завести с ним разговор. Бадер как бы не замечал их и быстро шел вперед.
Так они дошли до одного из самых старых и живописных районов Сараева. Бадер бросил беглый взгляд на величественные мечети и минареты и, обернувшись к штурмбанфюреру СС Генрихсу, спросил:
— Где я буду ночевать?
— В отеле, господин генерал. Номер для вас уже приготовлен, — ответил тот.
— В таком случае я, пожалуй, пойду к себе. Завтра будет много работы, — сказал Бадер, взглянув на свои ручные часы.
Гарольд Турнер согласно кивнул, и они свернули на улицу, которая вела к отелю «Европа».
Начало смеркаться. Под ногами похрустывал недавно выпавший снег.
— Когда мы завтра встречаемся? — спросил Генрихс, чтобы прервать тягостное молчание.
— Война, господа, это жестокая игра жизни и смерти, — словно не слыша его вопроса, вдруг произнес Бадер. — Человеческая жизнь в этой игре — вещь малозначительная.
— Мне кажется, спать еще рано, — после паузы сказал Турнер.
— Наши офицеры из гарнизона надеялись встретиться с вами сегодня вечером, — выжидательно глядя на Бадера, нерешительно произнес Генрихс.
— Ну что ж, если ничего более интересного вы мне не можете предложить...
— Что касается женщин, то...
— Я говорю не об этом! — резко прервал его Бадер. — Меня интересует, есть ли у вас какие-нибудь новые сведения о партизанской бригаде?
— Кое-что есть, господин генерал, и я думаю, для вас это было бы небезынтересно, — спокойно ответил Генрихс.
У Турнера вырвался вздох облегчения.
Бадер же промолчал, словно не услышав слов Генрихса.
Штурмбанфюрер СС вопросительно взглянул на него. Он знал, что среди большинства высших офицеров вермахта Бадер известен как способный и образованный генерал, но в то же время — и Генрихс сейчас имел возможность в этом убедиться — как весьма неприятный собеседник, который всегда занят лишь собственными мыслями. В неофициальной обстановке, находясь в обществе своих подчиненных, он обычно начинал нудно рассказывать о себе, причем эти рассказы часто не имели ничего общего с фактами его биографии. Он любил рассказывать о том, что давно увлекается изучением психологии военных, особенно артиллеристов, пулеметчиков, снайперов, летчиков. При этом он распространялся о солдатской интуиции, находчивости, воинском долге. Кончал же он обычно совершенно неожиданным выводом о том, что все здешние солдаты и офицеры — шельмы, та к как каждый старается всеми правдами и неправдами избежать Восточного фронта или югославского кошмара, который, по его мнению, вовсе не был таким уж страшным.
Бадер вдруг остановился, оглянулся и с кислым выражением лица произнес:
— Здесь, наверное, так же, как и в Белграде, в любую минуту можно получить пулю в спину...
— Мы приняли меры, господин генерал, но, разумеется, все предусмотреть невозможно, — проговорил Генрихс.
— Значит, здесь небезопасно. Тогда пойдемте. Если уж погибать, то на фронте, в бою.
— Да, конечно, — согласился Турнер и, помолчав, добавил: — По сведениям гестапо, в Сараеве существует сильное коммунистическое подполье.
— Вы спрашивали, господин генерал, о партизанской бригаде, — снова заговорил штурмбанфюрер СС Генрихс. — У меня для вас есть интересные новости. Наш агент только что вернулся оттуда.
— Что вы сказали? Генрихс повторил свои слова.
— Кто это? — спросил Бадер.
— Возможно, вы помните, господин генерал, доклад Гельма в отеле «Авала»? Речь идет о бывшем журналисте из Кралева, — ответил Турнер.
— Его имя — Нусрет Калянац, — вставил Генрихс. — Он завербован нами давно, еще до войны.
— И он вернулся из партизанской бригады? — взглянул на него генерал Бадер.
— Да, только что...
— Это действительно любопытно!
— Информация из первых рук особенно ценна, — подхватил Турнер.
— Если желаете, господин генерал, — вытянулся перед Бадером Генрихс, — через несколько минут его доставят в гестапо, в мой кабинет, и вы сможете лично побеседовать с ним. Это в двух шагах отсюда.
— Да, это было бы интересно, — согласился генерал Турнер.
Генрихс вскинул руку в фашистском приветствии и ушел.
Когда генералы подошли к зданию гестапо, их встретили и провели в кабинет штурмбанфюрера СС Генрихса. Через несколько минут туда вошли Генрихс и Калянац. Агент был в длинном черном плаще и почему-то без головного убора.
— Хайль Гитлер! — вытянулся он перед генералами.
Турнер и Бадер вяло ответили на приветствие.
Генрихс взял у Калянаца его плащ и аккуратно повесил на вешалку.
На Калянаце были солдатские башмаки, штаны из домотканого сукна, выцветшая гимнастерка, за поясом — пистолет и ручная граната, через плечо переброшена полевая сумка. Было что-то отталкивающее в выражении лица этого человека.
— Вы говорите по-немецки? — спросил его Бадер.
— Да, и неплохо.
— Почему вы без головного убора?
Калянац замялся.
— Где ваша шапка? — снова спросил Бадер.
Калянац вытащил из кармана измятую фуражку, на ней блеснула красная звезда.
— Наденьте! — приказал Бадер.
Калянац смущенно надел фуражку.
Бадер встал, подошел к Калянацу и внимательно оглядел его с ног до головы. Калянац был средних лет, хорошо сложен, глаза у него были чуть навыкате и какие-то блеклые. Он настороженно переводил взгляд с Турнера на Бадера, опасливо посматривая на их генеральские погоны.
— Это, надо полагать, обычное партизанское обмундирование? — прервал затянувшееся молчание Бадер.
— Так точно, господин генерал!
— И вооружены все примерно так же?
— Так точно!.. У многих трофейные автоматы или карабины.
— Что ж, экипированы неплохо!
— Почти у всех обмундирование сшито из байковых одеял или домотканого сукна.
— Сюда вы добрались без приключений?
— Так точно, господин генерал!
— В Сараево вам удалось войти незамеченным?
— Так точно!
Бадер посмотрел на Генрихса, затем снова перевел взгляд на Калянаца:
— Ну и какое впечатление производит эта бригада?
— Довольно внушительное.
— По нашим сведениям, она сейчас на грани развала. Так ли это? — продолжал расспрашивать Бадер.
Калянац в замешательстве взглянул на Генрихса.
— Отвечайте! — сказал тот.
— Бригада, господин генерал, действует очень организованно, и в ней поддерживается строгая дисциплина. Партизаны даже в окружении бьются до последнего... Вы, вероятно, слышали, что произошло в Белых Водах и Пьеноваце?..
— Да-да, — нетерпеливо перебил его Турнер.
— Я добровольно вызвался пойти связным в один из местных партизанских отрядов и под этим предлогом выбрался из бригады. В моем распоряжении есть еще три-четыре часа, если, конечно, вы сочтете мое возвращение необходимым.
Бадер и Турнер посмотрели на свои часы. Была уже глубокая ночь.
— Кто командует бригадой? — спросил Бадер.
— Верховный штаб всех партизанских сил Югославии. Ну и, конечно, штаб бригады. Бригада, господин генерал, состоит в основном из коммунистов, в ней собрались антифашисты со всей страны...
Нусрет Калянац говорил неторопливо и убедительно. Ничто не выдавало того состояния внутреннего разлада, неуверенности, в котором он пребывал уже несколько дней. В нем произошел какой-то перелом. Он никак не мог понять, что с ним. Всю жизнь он мечтал о богатстве, и всю жизнь ему не хватало денег. Именно жажда обогащения заставила его дать согласие стать агентом гестапо. На первых порах деньги, получаемые от немцев, действительно дали ему возможность пожить безбедно. Он устраивал пирушки, волочился за женщинами. Но вскоре деньги кончились, и, поскольку немцы больше не расщедривались, Калянац снова оказался без гроша. Теперь ему оставалось лишь мечтать о богатстве и роскошной жизни. Однако с недавнего времени он, как ни странно, потерял всякий интерес к деньгам; теперь динары Недича, кроны Павелича и марки Гитлера интересовали его не больше, чем прошлогодние листья в весеннем лесу.
Всю жизнь он стремился прежде всего к максимальному удовлетворению всех своих прихотей, в том числе и самых низменных, что, вероятно, и оттолкнуло от него всех его друзей. Он принадлежал к категории людей, которые, когда перед ними встает проблема нравственного выбора, не выдерживают серьезных жизненных испытаний и выбирают обычно путь наименьшего сопротивления. Путь, избранный Калянацем, оказался ошибочным, но было уже слишком поздно, когда он понял это. Он осознал эту истину, и для него наступили мучительные дни. Прошло то время, когда он строил грандиозные, фантастические планы своего обогащения. Все, к чему он стремился, оказалось фикцией, дымом, миражем. Перед ним теперь стоял только один вопрос: кто скорее его прикончит — те, кому он вот уже несколько лет служит верой и правдой, или те, против кого он сейчас шпионит. Два часа назад, когда он приближался к Сараеву, обходя стороной немецкие патрули и вероятные места партизанских засад, одинаково боясь и тех и других, он вновь и вновь спрашивал себя, куда бежать, куда податься и существует ли вообще выход из этого заколдованного круга. Бегство куда бы то ни было представлялось ему невозможным: у гестапо были слишком длинные руки. Никто даже не заметил бы его гибели, он бы просто исчез, и чья-то рука обычным карандашом вычеркнула бы из списков агентуры гестапо безымянного агента по кличке Нино. Если бы его расстреляли партизаны, в штабе бригады сделали бы лаконичную запись: «Расстрелян как изменник Родины, немецкий шпион...» И все...
Сейчас, когда он отвечал на вопросы Бадера и подробно рассказывал все, что знал о Первой пролетарской бригаде и Верховном штабе, ему вдруг подумалось, что в этой партизанской бригаде он впервые почувствовал теплое, товарищеское отношение к себе со стороны совершенно незнакомых людей. Ему не раз приходило в голову пойти в штаб бригады с повинной, но всякий раз останавливала мысль о том, что партизаны могут не простить его, а немцы наверняка постараются отомстить. В конце концов он решил положиться на свою судьбу — будь что будет. Невозможно было и просто порвать с немцами и остаться в бригаде — штурмбанфюрер СС Генрихс с помощью своих людей мог подбросить в штаб бригады материалы о его деятельности. Еще во время подготовки к его засылке в Первую пролетарскую бригаду Генрихс предупредил Калянаца о том, что может ожидать его в подобном случае, и он очень хорошо запомнил это предупреждение штурмбанфюрера. Но как бы усердно Калянац ни работал на немцев, сколько бы ни шпионил против своих новых товарищей, ему никогда не забыть разговора, который состоялся у него с комиссаром бригады после того, как Калянац прочитал партизанам лекцию «Роль «пятой колонны» в апрельской войне».
— Поздравляю тебя, ты говорил очень интересно! — сказал ему тогда комиссар Фича.
— У меня создалось впечатление, товарищ комиссар, что многие бойцы не хуже меня разбираются в этих вопросах, — ответил Калянац. — Правда, я располагал интересными материалами...
— Я слышал, ты был журналистом и работал в редакции «Времени»?
— Это дело прошлое. Но раз уж об этом зашла речь, то я работал и в редакции газеты «Новая жизнь»...
— Скоро мы начнем издавать бригадную газету, и я рассчитываю на тебя...
— Спасибо, товарищ комиссар!
— Я слышал, что ты до войны вел довольно веселую жизнь, — внимательно посмотрев на Калянаца, сказал комиссар.
— Это верно, погулять я любил... Но все это было очень давно, — ответил тот.
— Если захочешь со мной поговорить, заходи, посидим потолкуем.
— Спасибо, товарищ комиссар!
После разговора с комиссаром Калянац подошел к группе бойцов и вместе с ними негромко запел:
Калянац уже давно не верил ни друзьям, ни врагам, но теперь ему казалось, что он перестает верить самому себе. В его душе остался только страх, страх и какая-то ужасающая опустошенность.
Закончив доклад Бадеру, он сказал:
— Прошу вас, господин генерал, разрешите мне больше не возвращаться в бригаду.
— Но ведь ваше задание еще не выполнено! — возмутился Генрихс.
— Прошу вас, господин генерал... — снова обратился к Бадеру Калянац.
— Вашу просьбу мы рассмотрим позже, после того как вы еще раз побываете в бригаде, а пока вы свободны, — сказал Бадер.
Калянац щелкнул каблуками:
— Хайль Гитлер!
Бадер и Турнер пожали ему руку.
— Придется вам еще немного потерпеть, — сказал Бадер, — скоро мы покончим с этой бригадой, и возможно, это дело нескольких дней.
— А до того времени вам необходимо продержаться, — похлопав его по плечу, произнес Турнер.
Калянац снова щелкнул каблуками, поклонился и вышел вместе с Генрихсом.
Вскоре Бадер уже спал в своем роскошном номере, а Калянац, с трудом разбирая дорогу, шел назад в бригаду, которая находилась уже почти у самого подножия Игмана...
Из-за густого елового леса поднимались ледяные островерхие горы. Высоко в небо вздымались белые исполины, неприступные в своем холодном величии... Но именно туда, к подножию Игмана, держали путь батальоны Первой пролетарской...
Утром батальон Гавроша попал в засаду. Немцы и четники, используя численное превосходство, начали окружать партизан. Однако в последнюю минуту партизанам удалось прорвать сжимающееся кольцо врагов и вырваться, захватив нескольких четников. Пленных было решено оставить в ближайшем селе под охраной двух бойцов до подхода основных сил Первой пролетарской бригады.
Вслед партизанам гитлеровцы открыли огонь из орудий и минометов. Снаряды и мины рвались все ближе к колонне партизан, над головами свистели осколки.
— Надо где-нибудь спрятаться, иначе нас накроют! — закричала Хайка.
— Что бы ни было, мы должны идти вперед! Таков приказ! — послышался голос командира роты Вучко.
По обеим сторонам колонны на ровной, ослепительно белой поверхности заснеженного поля одна за другой появлялись черные дымящиеся воронки.
Рота Вучко была уже, казалось, вне пределов досягаемости огня немецких орудий, но тут два снаряда разорвались почти у самой колонны. Осколками сразило наповал Артема и Вою, а Вучко был легко ранен. Гаврошу никогда не забыть, как Артем, отброшенный взрывной волной далеко от тропы, упал в снег, обливаясь кровью, как Воя, согнувшись в поясе, неловко завалился на бок.
— Воя! — бросился к нему Гаврош.
Воя с трудом открыл глаза, его побелевшие губы слабо шевельнулись. Гаврош склонился над ним, пытаясь разобрать слова.
— Не вовремя... — прошептал Воя.
— Что ты сказал?
— Передай товарищам, что я ни в чем не виноват... Это Влада, помощник комиссара батальона, на меня наговорил... До войны мы с ним любили одну девушку, и... она выбрала меня...
Шепот Вои оборвался. Он весь напрягся, пытаясь приподняться, но не смог и уткнулся в снег. На губах его застыла горькая усмешка. Он был мертв.
На первом же привале партизаны похоронили погибших товарищей.
— Каждый день новые потери, — грустно сказал Лека, стоя с непокрытой головой над двумя свеженасыпанными могильными холмиками. — Обиднее всего, когда люди гибнут вот так, от шального снаряда...
Бойцы почтили память товарищей минутой молчания, и колонна двинулась дальше.
Гаврош с Хайкой и Шиля еще какое-то время стояли над могилами. Они молчали. По щекам Хайки текли слезы. Гаврош, бледный, судорожно сжимал кулаки. Вот он поднял голову и заговорил негромко, чуть охрипшим голосом:
— Вы оба, и ты, Артем, и ты, Воя, всегда говорили, что мужчина плачет, когда сердце его переполнено болью... У меня сейчас грудь разрывается от боли... но я не заплачу... От имени всех товарищей клянусь знаменем нашей борьбы, что мы отомстим, отомстим за каждый не прожитый вами день, за каждый отнятый у вас луч света, за все ваши несбывшиеся мечты. Мы отомстим и доведем до конца наше великое дело!.. Вечная вам слава!
С этими словами Гаврош выхватил из-за пояса трофейный вальтер и выпустил в воздух всю обойму.
— Мы никогда не забудем вас, товарищи! — взволнованно произнес Шиля. — Клянусь тебе, Воя, что буду с честью носить твой пулемет, как носил его ты! И мы сделаем все, чтобы восстановить твое доброе имя!
Вскинув к виску сжатые кулаки, они отдали салют партизанским могилам и пошли за своей колонной. Молчали. Гаврош заговорил первым:
— Мне кажется, после всего этого я не смогу спокойно смотреть на помощника комиссара батальона.
— Его, как мне сказал Лека, вызвали в штаб бригады, видимо, собираются привлечь к ответственности, — вымолвил Шиля.
Партизаны шли весь день без отдыха. Вдали, окутанный сероватой дымкой, высился Игман.
Под вечер рота остановилась у трех заброшенных крестьянских развалюх. Были выставлены караулы, и усталые бойцы, забыв об ужине, стали укладываться спать прямо на земляном полу.
Сильно пахло навозом и прелым сеном. Сквозь щели в заколоченных окнах пробивался слабый свет молодого месяца.
— Что-то давно мы не слышали твоих лекций, Лека, — прозвучал чей-то голос. — Может, расскажешь что-нибудь? Вот, к примеру, что будет, когда война кончится... Как мы будем тогда жить?
Лека сел, скрестив ноги, и заговорил:
— Когда война кончится, работать будем, строить. Мы всегда были народом-воином и народом-тружеником. Сколько раз нам приходилось с оружием в руках защищать свою свободу! Но всякая война рано или поздно кончается, и настает время залечивать раны, строить. А наш век будет веком большого строительства, социалистического. Капитализм во всем мире вынужден будет отступать, сдавать свои позиции, он уже сейчас отступает перед силами прогресса. Это диалектика истории.
Помните, я говорил вам, что раньше человека оценивали по тому, сколько у него денег, сколько рабов или крепостных, как, например, это было в царской России до отмены крепостного права. В средние века наибольшим уважением пользовались те, кто располагал военной силой, имел мощные замки, — какие-нибудь герцоги, князья, графы или ростовщики и купцы. Крестьяне были собственностью землевладельцев. В наш век применение электричества и машин, развитие крупного производства все больше выдвигают на первый план рабочий класс, он и становится главным носителем идей прогресса. Пролетариат провозглашает труд основным мерилом ценности человека...
Лека увлекся и не заметил, что его слушатели, измученные долгим маршем, уже давно спят. Гаврош тихонько толкнул Леку локтем.
— Вот тебе и лекция на политическую тему, — оглядевшись, с добродушной улыбкой прошептал Лека.
Гаврошу не спалось. Какое-то время он лежал с открытыми глазами, думая о Хайке, потом поднялся и, тихо пробравшись между спящими, подошел к ней. Она спала, подложив под голову ладонь. Уверенный в том, что все спят, Гаврош нагнулся и осторожно поцеловал девушку в щеку. Оказалось, что Хайка не спит. Открыв глаза, она с легким укором взглянула на него.
Гаврош услышал у себя за спиной шепот Шили:
— Говорят, любовь расслабляет солдата.
— А ты что не спишь?
— У меня все не идут из головы Артем и Воя. Завтра увижу помощника комиссара батальона, поговорю...
Хайка легко сжала руку Гавроша:
— Не надо больше, ладно?
— Ты сердишься?
Она улыбнулась, покачала головой и негромко ответила:
— Нет, не сержусь, просто... — запнулась она. — Знаешь, Шиля ведь прав: пока идет война, мы прежде всего солдаты...
На их лицах дрожали отсветы пламени очага.
Они молчали, глядя друг на друга.
Гаврош подумал, что за эти пятнадцать дней Хайка сильно похудела. Сейчас, в полутьме, ее бледное лицо, узкие кисти рук казались совсем детскими. Он вдруг почувствовал себя виноватым в том, что она, такая хрупкая и беззащитная девушка, наравне с мужчинами должна переносить все тяготы и лишения походной партизанской жизни.
А она в эту минуту была счастлива. Смотрела на его милое, родное лицо... Он здесь, рядом, он любит ее! Потом ей вдруг вспомнилось, как погибли Артем и Воя, и она попыталась представить себе, что будет с ней, если Гавроша тоже убьют... Или наоборот — вдруг погибнет она сама... Хайка зажмурилась и тряхнула головой, чтобы отогнать тревожные мысли.
Их взгляды снова встретились. Гаврош наклонился к самому ее уху и шепотом предложил выйти на крыльцо, чтобы поговорить. Они поднялись и, осторожно переступая через спящих, направились к выходу.
— Что ты хотел мне сказать? — спросила Хайка, когда они вышли из дома.
— Нам никак не удается остаться наедине... Я хочу тебя попросить...
— О чем? — удивленно посмотрела она на него.
— Думаю, было бы лучше, если бы ты перешла в другую роту.
— Я так и знала!
— Ты не согласна?
— Боишься, что мы погибнем вместе, как Ратинацы? Но... может быть, так будет лучше?..
Гаврош молча покачал головой.
— А ведь я так радовалась, что осуществились мои мечты, что мы наконец-то вместе... — Хайка грустно улыбнулась. — Мне казалось, что уже ничто и никогда не сможет нас разлучить... Я думала... — Ее голос прервался.
Гаврош сдался:
— Ладно, считай, что я тебе ничего не говорил. Это я так... Пока мы живы, ничто и никогда не должно нас разлучить.
Хайка кивнула.
— Ведь вдвоем легче, правда? — прошептала она, взмахнув длинными ресницами, и улыбнулась.
— Да, мы будем вместе! — твердо сказал Гаврош.
Рассветало. Во дворе соседнего дома ротный повар Пера хлопотал около большого кипящего котла — готовил партизанам завтрак.
— А ну-ка, Хайка, красавица наша, подойти, сними пробу! — крикнул он.
Хайка улыбнулась Гаврошу и легко сбежала с крыльца. Гаврош постоял еще немного, потом вернулся в дом.
В непрекращающихся боях партизаны хорошо изучили тактику немцев, приобрели опыт борьбы. Большую помощь им оказывали местные жители, снабжавшие их продовольствием. Народ видел в партизанах своих освободителей, и его нельзя было запугать ни концлагерями, пи расстрелами...
Два приземистых черных «мерседеса», натужно гудя, медленно взбирались в гору по заснеженной дороге. Впереди и позади машин ползли два танка, по бокам ехали мотоциклисты. Машины поднялись на вершину горы, где в окружении многолетних сосен стоял небольшой каменный домик, наполовину занесенный снегом. Неподалеку было установлено шесть горных орудий, то и дело нарушавших тишину гор громкими залпами.
Из первой автомашины вышел генерал Бадер, из второй — сопровождавший его генерал Турнер. На обоих была длинные кожаные пальто, сапоги, фуражки с высокими тульями. На их лицах застыло надменное выражение.
Небритый сутулый майор, командир артиллерийского дивизиона, подбежал к Бадеру и, вытянувшись, отдал честь.
Не дожидаясь, пока он доложит, Бадер взял бинокль и с любопытством стал осматривать горные отроги на юго-востоке.
— Где сейчас находится партизанская бригада? — спросил Бадер у майора-артиллериста, который так и остался стоять по стойке «смирно».
В эту минуту подъехал еще один автомобиль. Из него вышел штурмбанфюрер СС Генрихс в сопровождении адъютанта.
— Господин генерал, — начал докладывать артиллерист, — как вам, вероятно, известно, слева от нас находится горный массив Романия, справа — Гласинац, высокие горы там, вдали, — это Яхорина, правее от нее — Игман, на юго-запад от Игмана...
— Я спросил вас, где находится партизанская бригада! — перебил его Бадер.
Майор растерянно заморгал и сглотнул слюну.
— На дороге, ведущей из Крупаца в Киево, появился противник. Мы отсюда ведем по нему огонь, — с запинкой доложил он.
Бадер опустил бинокль:
— Вижу, что ведете!
— Господин генерал, случилось нечто странное. Вчера вечером мы окружили бригаду, а сегодня утром в котловине не оказалось ни одного партизана!..
— Что же произошло? — сверля майора взглядом, спросил Бадер.
— Наша авиаразведка тоже подтвердила, что партизанские колонны вошли в котловину, — продолжал майор.
— Так что же все-таки произошло? — повторил свой вопрос Бадер.
— Утром их там уже не было... Они будто сквозь землю провалились, — пожал плечами сутулый майор.
— Так где же она, эта бригада?
— Не могу точно сказать, господин генерал.
— Кого же вы в таком случае обстреливаете?
— Наблюдатели из частей передают нам по радио данные для стрельбы...
— Значит, стреляете вслепую?
— Но, господин генерал, точное местонахождение бригады нам неизвестно.
Турнер бросил на него уничтожающий взгляд.
Бадер повернулся к Генрихсу, который стоял рядом, дрожа от холода, и смерил его презрительным взглядом. Гестаповец, смутившись, вытянулся по стойке «смирно».
Бадер снова было поднес к глазам бинокль, но тут заметил троих солдат, ведущих связанного крестьянина, лицо которого было в страшных кровоподтеках.
— Кто это? — спросил Бадер.
— Прикидывается дурачком, господин генерал, — ответил один из солдат. — Отказывается говорить, куда ушли партизаны.
— Если отказывается, пристрелите его! — бросил Бадер.
Крестьянину развязали руки, и один из солдат знаком приказал ему бежать.
Крестьянин бросил испуганный взгляд на генералов и, не разбирая дороги, по колено проваливаясь в снег, кинулся вниз по направлению к шоссе, то и дело оглядываясь.
Раздалась автоматная очередь, и крестьянин, раскинув руки, упал лицом в снег.
— Зачем же прямо здесь? — поморщившись, проговорил генерал Бадер.
— Солдат, видимо, неправильно вас понял, — почтительно ответил сутулый майор.
— А вы откуда родом, майор? — спросил Бадер.
— Из Кайзерслаутерна, господин генерал.
— Мне ваше лицо кажется знакомым...
— Так точно, господин генерал! Я две недели находился при вашем штабе.
— В Бухаресте?
— Так точно!
Майор приказал своим артиллеристам зарезать теленка и приготовить хороший обед, чтобы сделать пребывание здесь генералов более приятным. Их разместили в доме, жители которого два дня назад были расстреляны гитлеровцами возле горного ручья.
Низко над горой в сторону Яхорины пролетели три «мессершмитта». Генерал Бадер отметил, что позиция для артиллерии выбрана удачно, а потом выразил желание шумного отдохнуть. Он уже несколько дней пребывал в дурном настроении, поскольку уничтожение партизанской бригады оказалось делом вовсе не простым, и в ярости рвал в клочья радиограммы, сообщавшие, что «партизанской бригаде опять удалось ускользнуть».
— Сколько партизан вы захватили в плен, майор? — спросил он у артиллериста, когда они сидели за столом.
— Ни одного... Впрочем, наш дивизион находится в относительном отдалении от района боевых действий...
— Местонахождение бригады в данный момент неизвестно, стало быть, она в любой момент может нагрянуть и сюда! — усмехнулся генерал Бадер.
— По правде говоря, господин генерал, я бы не удивился...
— Ну а где, по вашему мнению, может сейчас находиться бригада? — спросил Бадер. — Странно, мы все время говорим: «бригада», а ведь по численному составу она лишь немногим превосходит наш батальон.
Майор-артиллерист оказался в затруднительном положении. Он не привык общаться со столь высоким начальством и сейчас боялся высказать свое истинное мнение на этот счет. Ведь штабные судят о противнике только по картам да по сухим донесениям и радиограммам и часто не могут оценить реальную силу и опасность противника. Они знают только одно слова — «уничтожить», между тем здесь, в холодных, неприветливых горах, все выглядит далеко не так, как это представляется там, в теплом штабе.
Бадер, забыв о своем вопросе, опустил голову. Веки у него отяжелели. После обильной трапезы с несколькими рюмками шнапса его сильно клонило в сон.
— Если бы не такая холодная зима, все, возможно, было бы по-другому, — заметил Генрихс.
— Да, партизанам она на руку, — поддержал его Турнер.
Бадер поднял голову:
— Мы же в тысячу раз лучше оснащены, на нас работает вся Европа! Зима скорее на руку нам, чем партизанам!
— Все дело в поддержке народа, — проговорил Генрихс.
— Да, бригада, несомненно, пользуется самой широкой поддержкой населения, — с серьезным видом кивнул сутулый майор.
— Просто вы все стараетесь оправдать собственное бессилие! — раздраженно бросил Бадер.
Через некоторое время он встал из-за стола и прошел в соседнюю комнату немного отдохнуть.
Майор приказал артиллеристам прекратить огонь.
Пока Бадер отдыхал, на его имя принесли несколько радиограмм. Турнер не стал беспокоить генерала Бадера и только через два часа осторожно постучал к нему.
— Господин генерал, прошу прощения, что я вас разбудил, но наши подразделения, действующие против партизанской бригады, просят поддержки артиллерии!
— Пусть артиллеристы действуют, — надевая сапоги, мрачно бросил Бадер.
В соседней комнате на столе его ждали радиограммы. В первой сообщалось:
«Наши 342-я и 718-я пехотные дивизии и части 2-го и 3-го домобранских корпусов общей численностью до тридцати пяти тысяч человек при поддержке четырех эскадрилий бомбардировщиков начали операцию по уничтожению партизанских банд в районе Сараево, Вишеград, Зворник, Тузла, Вареш. Наши войска сильно потеснили партизан и овладели основными коммуникациями, однако части партизан удалось прорвать кольцо окружения и уйти в горы. В этих боях противник понес значительные потери: около четырехсот убитыми и двухсот пятидесяти ранеными. Пленных нет».
— Ложь! — закричал Бадер, швыряя радиограмму на стол. — Партизанская бригада насчитывает около тысячи человек, а из донесений следует, что со дня ее формирования по сегодняшний день убито уже около двух тысяч партизан! Как прикажете это понимать? — спросил он, обращаясь к Турнеру.
— Да, здесь есть какая-то неувязка. И главное, партизанская бригада продолжает действовать! — ответил тот.
— Они нам нахально подсовывают заведомо ложную информацию! — покраснев от ярости, рявкнул Бадер и схватил другую радиограмму. В ней говорилось:
«Четническое командование в Восточной Боснии и Герцеговине после переговоров с нашим и итальянским командованием в Вишеграде отдало приказ своим гарнизонам в Восточной Боснии обеспечить нашим частям свободное продвижение во всех направлениях, а также сбор информации о партизанах, действующих в этом районе».
— Вот этому я больше верю, хотя четники — самый настоящий сброд, может быть, даже похуже домобранов.
— Наверняка! — подтвердил Турнер.
В третьей радиограмме Бадер прочитал:
«Сегодня, 16 января 1942 года, части 342-й пехотной дивизии вошли в Сребреницу, а усиленный 697-й полк 342-й дивизии прибыл во Власеницу, из которой четники согласно предварительной договоренности вывели свой гарнизон».
В отношении этой радиограммы Бадер воздержался от комментариев.
В четвертой говорилось:
«На железнодорожной станции Пьеновац усиленный 1-й батальон 697-го полка 342-й дивизии внезапно атаковал так называемый шумадийский батальон партизанской бригады, в составе которого находился романийский партизанский отряд... В этом сражении уничтожено шестьдесят три партизана, в том числе Славиша Вайнер, именуемый Дядей Романийским, и командир шумадийского батальона Милан Илич — Дядя Шумадийский, Тело Вайнера повешено на привокзальной площади, с тем чтобы развеять миф об этом бандите».
Последняя радиограмма гласила:
«Под ударами наших частей противник непрерывно отступает. Батальоны так называемой Первой пролетарской бригады отходят в направлении Пале, Яхорина. В бригаде поддерживается строгая дисциплина и постоянная боеготовность, основанная на коммунистическом фанатизме. Считаем необходимым довести до сведения высшего командования, что во главе бригады стоят опытные командиры. Умело используя особенности местности, они ловко обходят наши засады и избегают окружения...»
Дочитав, генерал Бадер продиктовал две радиограммы в войска. В первой, напоминая о строжайшей ответственности и серьезности создавшейся ситуации, он требовал принятия самых энергичных мер для скорейшего и окончательного уничтожения партизанской бригады. Во второй коротко упоминалось об ответственности за подачу неточной информации и содержались язвительные замечания насчет тоге, что если верить полученным донесениям, то в Югославии на сегодняшний день не осталось ни одного партизана.
Вечером генералы Бадер и Турнер уехали в Сараево, а оттуда на следующий день вылетели в Белград.
— Вы, кажется, хотели подольше побыть в войсках, господин генерал? — уже в самолете спросил Турнер у Бадера.
— Господин Турнер, я был бы вам очень признателен, если бы вы не совали нос в те дела, которые вас не касаются, — отрезал Бадер и повернулся к иллюминатору.
Турнер промолчал.
Через час они уже были на аэродроме в Земуне. Сев в автомобиль, Бадер как бы про себя зло пробормотал:
— До сих пор не удалось взять в плен ни одного партизана из этой проклятой бригады, какое уж тут «уничтожение»!
— Вы правы, господин генерал, — поспешил согласиться с ним Турнер, — пленные всегда предвещают близкую победу.
— Я чувствую, что после генерала Бёме, который, по его собственному выражению, «усмирил сербов», мы получили в наследство очень серьезного противника.
Всю оставшуюся часть пути до штаба они молчали...
Стояла тишина. Морозный воздух был неподвижен. Части Первой пролетарской бригады готовились перейти через реку Босна и Сараевское Поле. Вдали прогрохотал тяжело груженный немецкий состав. Авангард бригады находился уже у подножия ледяной горы...
Опустилась холодная ночь. Не переставая падал снег. Мороз усиливался, завывал ветер. Из-за сплошной завесы снега в двух шагах ничего не было видно. Очертания предметов сливались, все приобретало свинцово-серую окраску. Обледеневшая одежда сковывала движения. По застывшему руслу Босны, скрытому высокими деревьями, кружились снежные вихри. Батальоны уже миновали болотистые места, пересекли шоссейную дорогу, которая вела к Сараеву, и оказались в окрестностях города.
Когда несколько батальонов перешли железнодорожную насыпь, из метели вдруг вынырнул длинный состав. Партизанам даже не пришлось укрываться — за сплошной пеленой снега их никто бы не увидел. Иззябшие бойцы со злостью смотрели на ярко освещенные окна вагонов. Никогда еще не были они так близко от немецких солдат, домобранов и усташей, с которыми сражались уже несколько недель.
Партизаны не открывали огонь. Им было приказано только идти вперед, ни в коем случае не ввязываясь в бой. Два враждебных мира, две противоположные, непримиримые силы находились сейчас всего в нескольких десятках шагов друг от друга... Однако ничего не произошло... Немецкий поезд промчался мимо, следуя в Сараево, а партизаны продолжили свой нелегкий путь. Их целью был Игман — мрачная гора, темной громадой выраставшая по другую сторону горного ручья, из которого брала свое начало река Босна. Остроконечная вершина Игмана, окутанная сероватой дымкой, гордо вздымалась над теснящимися вокруг зазубренными гребнями Бьелашницы и Яхорины... Крутые склоны Игмана казались совершенно неприступными.
У села Релево партизаны перешли шоссе и мост через Босну.
Батальон Гавроша шел по западному краю Сараевского Поля. Метель сильно затрудняла продвижение. Ориентироваться приходилось главным образом по компасу.
Начиналась самая трудная часть марша партизанской бригады. Около полуночи они добрались до подножия Игмана. Пока разведчики отыскивали наиболее удобный путь и авангард колонны прокладывал дорогу в снегу, бойцы батальона Гавроша собрались вокруг своего командира.
— Итак, мы переходим через Игман. По ту сторону лежит Фоча, которую нам предстоит освободить при поддержке дурмиторского отряда. Марш должен проходить организованно и в полной тишине. Подготовьтесь к переходу, обмотайте чем-нибудь уши, чтобы не отморозить. Не исключена возможность встречи с противником, так что надо быть готовыми ко всему. И главное — переход должен быть закончен к утру, иначе на этих голых склонах немецкая артиллерия накроет нас в два счета! Все время поддерживайте связь с соседними ротами и батальонами.
— Значит, может начаться бой? А у меня что-то затвор винтовки туго ходит, — сказал Гаврош, притопывая ногами от холода.
— Наверное, смазка замерзла, — бросила Рита.
— Да, да, — вспомнил командир, — выньте из оружия затворы и положите за пазуху.
— Ну да, чтобы их потерять, — пробормотал Шипя.
— А главное — берегите силы, — сказал командир.
Хайка, стоя чуть поодаль, беседовала с двумя бойцами. Они говорили, видимо, о чем-то веселом — все трое то и дело заливались смехом.
Рита толкнула Гавроша локтем:
— Что-то твоя Хайка на тебя даже не смотрит!
— А я не ребенок, чтобы меня постоянно опекать.
— Ну а как ты считаешь, права я или нет?
— Думай что хочешь...
— А ты-то сам как думаешь?
— Никак я не думаю.
— Жаль. У тебя на многое открылись бы глаза.
Гаврош усмехнулся:
— Достаточно и твоих глаз. Они ведь так заботливо следят за всем, что касается меня!
— А ты никогда не спрашивал себя, почему?
— Это уже другой вопрос.
— Другой! — с горечью повторила Рита.
— Как ты не можешь понять, — мягче заговорил Гаврош, — Хайка не состоит в партии, и ее никто бы не упрекнул, если бы она вместо того, чтобы воевать, осталась дома, однако она бросила все и пришла сюда... Неужели ты не понимаешь, что она сделала это из-за меня?
Рита опустила голову и, решив прекратить разговор, отошла в сторону. Но Гаврош считал, что еще не все высказал, и пошел за ней.
— Вообще говоря, твои намеки можно расценить по-разному...
— Я ни на что не намекаю, ты меня неправильно понял, — перебила Гавроша Рита.
Гаврош легко коснулся ее плеча и примирительно улыбнулся:
— А теперь я должен быть рядом с Хайкой.
— Скажи ей, чтобы она потеплее закуталась, — бросила Рита ему вдогонку.
Гаврош подошел к Хайке, остановился около нее. Мороз пробирал, казалось, до самых костей. Гаврош посмотрел вверх. Белый исполин поднимался высоко к небу, касаясь вершиной облаков. У Гавроша захватывало дух, когда он смотрел на обрывистые обледеневшие склоны. У подножия горы рос густой лес, на склонах его постепенно сменяли корявые низкорослые деревца и чахлые кусты.
Подошел комиссар бригады, внимательно оглядел строй и звучным голосом произнес:
— Товарищи, трогаемся! В пути не останавливаться, в сторону не сворачивать, только вперед!
Раздалась короткая команда, и колонна двинулась.
Бойцы, шедшие в голове колонны, часто сменяли друг друга, прокладывая остальным дорогу в глубоком снегу.
В бригаде было около пятидесяти раненых. Товарищи несли их на самодельных носилках.
Вьючные лошади, тяжело нагруженные боеприпасами и продовольствием, то и дело по брюхо проваливались в снег. Комиссар бригады, с обледеневшими усами, взобравшись на большой камень, поторапливал и подбадривал бойцов.
Дорога, извиваясь, поднималась в гору. Гаврош решил сократить путь и, разбежавшись, прыгнул на большой валун, выступавший из снега чуть в стороне от тропы, оттуда по камням без труда снова выбрался на тропу, только уже гораздо выше. Командир батальона, шедший за ним, хотел последовать его примеру, но поскользнулся на большом валуне, упал и провалился в снег.
— Дай-ка мне руку! — попросил он проходившего мимо Шилю.
— Что же это вы, товарищ командир? Сами же говорили, что надо беречь силы и соблюдать порядок.
— Ладно, ладно, давай!
Широко расставив ноги, чтобы не потерять равновесие, Шиля протянул ему свою винтовку и, держа ее за ствол, помог командиру выбраться из снега. Отряхивая шинель, командир бросил на Шилю укоризненный взгляд: негоже, мол, делать замечания командиру батальона. Но у Шили на лице появилось такое ангельски-невинное выражение, что командир не выдержал и рассмеялся. Засмеялся и Гаврош, наблюдавший эту сцену сверху.
Завывала метель, снег залеплял глаза, упругий ветер мешал дышать. Гаврош оглянулся, чтобы посмотреть, как переносит подъем Хайка. Она шла, наклонившись вперед, навстречу ветру, лицо ее до самых глаз было обмотано толстым шерстяным шарфом.
Кони начали спотыкаться и падать, скользя по быстро обледеневающей тропе. Бойцы охрипшими голосами понукали измученных животных. Кто-то заметил, что на одном из вьючных седел плохо закреплен итальянский пулемет и его ствол бьет лошадь по голове.
— Ничего подобного! — закричал Шиля. — Просто эти пулеметы рассчитаны не на наших коней, а на итальянских, вот бедняга и не может никак приноровиться.
Все рассмеялись.
— Н-но!.. А ну вставай! — пытался поднять упавшую лошадь бородатый партизан. — Н-но, родимая! Ну давай!..
Упавшая лошадь вдруг судорожно рванулась, пытаясь встать. Звякнули, скользя по льду, подковы, но тяжелая поклажа тянула вниз, и животное, опрокинувшись на спину, заскользило к обрыву. Помочь бедняге было уже нельзя. С испуганным ржанием лошадь полетела в пропасть.
Но ничто не могло остановить партизан. Марш продолжался в прежнем темпе. Ночь казалась нескончаемой. Время словно остановилось. По колонне передали приказ идти осторожно, соблюдая полную тишину.
Хайка поскользнулась, упала, но, стиснув зубы, снова с усилием поднялась и заняла свое место в колонне. От долгой непрерывной ходьбы гудели ноги, мучительно ломило спину. Ни на минуту не отпускало острое чувство голода, вот уже несколько часов оно мучило ее. По мере того как они поднимались все выше в гору, в ней рождался и постепенно рос какой-то еще не осознанный, необъяснимый страх.
— Хайка! — позвал ее Гаврош.
Девушка откликнулась. Из-под закрывавшего рот шарфа голос ее звучал приглушенно.
— Как ты? Устала?
— Ничего, иду пока, — ответила она и тут же почувствовала, как земля уходит у нее из-под ног.
— Не жалеешь, что пошла с нами? — неожиданно для самого себя спросил Гаврош.
— Нисколько, вот только...
— Что?
— Только мне обидно... я падаю, а ты идешь себе впереди и даже не оборачиваешься. Когда Рита упала, еще там, внизу, ты сразу подскочил помочь... — Хайка, низко опустив голову, умолкла.
Гаврош не знал, что ответить, а Хайка ничего больше говорить не хотела. Пройдя в молчании несколько шагов, Гаврош наконец произнес:
— Как ни трудно — держись! И не надо так говорить... Ведь тебе отлично известно, что ты значишь для меня. Я буду постоянно рядом с тобой.
В эту минуту их догнал Шиля.
— Ну как, Шиля, держимся пока? — обратился к нему Гаврош.
— Держимся, — ответил тот, с трудом разлепив запекшиеся губы.
— Ничего, мы знали, на что шли, — проговорил Гаврош. — Еще в Рудо Верховный главнокомандующий сказал, что нужно быть готовыми ко всему: и к голоду, и к тяжелым маршам, и к постоянным опасностям. Как-нибудь сдюжим, мы ведь коммунисты.
Налетел снежный вихрь и засыпал протоптанную в снегу тропу, словно ее и не было. Мелкий колючий снег облеплял лицо, забивался за шиворот. Порывы ледяного пронизывающего ветра ударяли в грудь, валили с ног.
Пали уже шесть коней. Партизаны сняли с них поклажу и понесли на своих плечах.
— Ну вот, а еще говорят, что конь выносливее человека! — проговорил Божо Божович, веселый, добродушный командир взвода, с которым Гаврош познакомился еще в Рогатице и к которому сразу привязался, почувствовав его простоту и дружелюбие. Этого человека отличали оптимизм и неизменное чувство юмора.
— До вершины уже немного осталось, — бросил Шиля, подняв глаза кверху.
— Откуда ты знаешь? Ведь ее не видно, вершину эту!
— А ты что, думаешь иначе?
— Утром будет полегче, — сказал Гаврош.
— Конечно, когда взойдет солнце, станет теплее.
— Мне иногда кажется, что оно уже никогда не взойдет!
— Кого-то оно и сейчас греет!
— Солнце светит для всех, — сказал Гаврош. — Меня всегда удивляло, как это солнечные лучи сохраняют свое тепло, ведь они проходят огромный, невообразимо огромный путь, прежде чем достигают нашей Земли...
— Завтра у нас будет горячий обед, — мечтательно зажмурившись, проговорил Лека.
— И рюмка ракии для согрева! — добавил Вучко.
Подъем был крутым, и колонна сильно растянулась. Бойцы шли тяжело, то и дело скользя и падая. Гаврошу показалось, что сзади кто-то стонет. Он обернулся, чтобы посмотреть, кто это, но разве можно было что-либо разобрать ночью в такую метель?!
Снова послышался стон... Гаврош не мог понять, действительно ли кто-то стонет или это ему только кажется. Он остановился, прислушался. Нет, ничего не слышно... Оглянувшись, он увидел, что Хайки нет рядом с ним, наверное, ушла вперед. Вдруг до его слуха донесся приглушенный женский голос, который, похоже, звал на помощь...
— Ты что остановился? — положил руку ему на плечо Лека. — Так недолго и отстать.
Гаврош, не ответив, снова посмотрел в сторону вершины Игмана.
— Гаврош, из-за тебя вся колонна остановилась! — крикнул Шиля.
— Сзади кто-то зовет, — сказал Гаврош.
— Никого там нет. Пошли, нельзя долго стоять на таком морозе, — подтолкнул Гавроша Лека. — Пошли. Вперед, товарищи! Не останавливаться!.. Только вперед!
Извиваясь, как огромная черная змея, колонна ползла по крутым склонам Игмана, то сжимаясь, то растягиваясь.
Гавроша нагнал Шкрбо Лабович, пулеметчик из горняцкой роты.
— Что, тяжело? — спросил Гаврош, пропуская его вперед.
— Пулемет все плечо оттянул.
— До пастушьей избушки осталось уже немного... Там нас ждут боснийцы, — послышался чей-то голос, и Гаврош узнал Зеку Войводича, партизана из 1-го батальона.
Зека отличился еще в первом бою с немцами. Зайдя в тыл наступающей немецкой роте, он неожиданными бросками гранат нагнал на немцев страшную панику и заставил их в беспорядке отступить.
— Какая там пастушья избушка! До нее еще топать и топать, — возразил Шиля.
— Ерунда! Игман по сравнению с моим Комовом — это все равно что котенок рядом со слоном! — бросил Зека.
— Мои ребята тоже из тех краев, — вставил Шкрбо.
— Ничего, как-нибудь заберемся, — сказал Гаврош. — В конце концов, боснийцы тоже не по воздуху туда прилетели.
— Верно, — поддержал его Войводич. — Раз смогли они, сумеем и мы.
Разговор утих. Гаврош отыскал глазами Хайку, которая теперь шла впереди, и ему вспомнились ее недавние слова о Рите. Он усмехнулся, подумав, что Хайка ревнует... Снова послышались какие-то неясные звуки, похожие на стон. Гаврош решил, что это, наверное, просто тихо перекликаются идущие сзади бойцы.
— Наверху находится дом старого Мозера. Этот немец поселился здесь после первой мировой войны да так и живет до сих пор, разводит чернобурых лисиц, — раздался чей-то голос.
— Не болтай зря, ни о каких чернобурых лисицах здесь никто и не слышал.
— Что вы заладили, лисицы да лисицы?! Какое нам до них дело? Наша задача — дойти. Выдержать.
— У меня глаза слезятся от ветра и снега.
— Ничего, это можно вытерпеть.
— Скоро мы останемся совсем без боеприпасов для минометов. Только что еще один конь сорвался в пропасть, а он как раз вез боеприпасы.
— Отобьем у немцев!
— Господи! — воскликнул кто-то. — Может ли кому-нибудь быть хуже, чем нам сейчас?
— Помогайте друг другу! — закричал командир батальона. — Как там раненые?
— Плохо. Им ведь тяжелее всего. Но мы сделаем все возможное, чтобы живыми доставить их в Фочу.
Тревожные мысли все больше одолевали партизан. Кто знает, дойдут ли они? А если и дойдут, то что ждет их там, на другой стороне Игмана?
Хайка опять упала... Поднявшись и отряхнув снег с одежды, она, как показалось Гаврошу, растерянно оглянулась, словно не зная, куда идти дальше.
В эту минуту мимо них пробежал командир батальона, поторапливая бойцов: скоро начнет светать.
— Откуда у него еще берутся силы бегать? — бросил кто-то из партизан.
— Да, промчался, будто не по горам лазил, а несколько дней отъедался и отсыпался!
Хайка между тем вновь заняла свое место в колонне. Гаврош теперь шел рядом, готовый в любую минуту подхватить ее — ему показалось, что она вконец обессилела и едва держится на ногах.
Неожиданно кто-то толкнул Гавроша в спину. Оглянувшись, он увидел Леку, который, словно только что очнувшись от сна и не понимая, где находится, растерянно уставился на Гавроша.
— Что с тобой? — спросил Гаврош.
— Веки страшно отяжелели, глаза сами собой закрываются. Наверное, я задремал на ходу, вот и налетел на тебя.
Идти становилось все труднее. У Хайки уже не осталось сил. Ей хотелось опуститься прямо на снег и, закрыв глаза, хоть несколько минут посидеть не двигаясь. Но она знала, что, если это случится, она уже не сможет подняться, а больше всего Хайка боялась стать обузой для своих товарищей. Она находилась в полузабытьи, ей казалось, что вокруг нее в воздухе извиваются противные скользкие щупальца, в любой момент готовые схватить и задушить ее. В ушах ее вдруг раздались какие-то незнакомые голоса, чей-то хриплый смех, протяжные стоны. Затем все это так же неожиданно исчезло, и перед ней возникла картина из такого далекого теперь, довоенного прошлого. Было это два с половиной года назад. Она только что с отличием окончила гимназию, и родители отправили ее отдохнуть в чудесный пансионат, находившийся на берегу живописного горного озера. В тот день она шла по берегу и рвала цветы, радуясь их необыкновенной красоте и пьянящему аромату. Вот там-то она и встретила Гавроша... Через несколько дней, когда они вместе гуляли у озера, слушая веселый стрекот кузнечиков, им повстречались две девушки. Одна была небольшого роста, смуглая, темноволосая, с маленьким шрамом на лбу и родинкой возле губы; вторая — высокая, стройная, белокурая. Гаврош, видимо, уже знал этих девушек. Поздоровавшись с ними, он подвел Хайку:
— Познакомьтесь, это моя невеста!
Девушки с любопытством посмотрели на нее.
— Меня зовут Хайка, — протянула она им руку.
— Значит, невеста? — переспросила высокая.
Хайка покраснела от смущения.
— Вас ждет счастье. Вы оба такие красивые, — улыбнулась другая девушка. — Только...
— Что? — встрепенулся Гаврош.
— Только, если хотите сохранить свою любовь, уходите от этого озера!
— Почему? — удивленно спросила Хайка.
— А потому, что оно обращает в лед самый жаркий огонь любви.
Хайка посмотрела на нее с недоверием.
— Видишь вон ту гору, на вершине которой никогда не тает лед? Такой же лед покрывает сердца тех, кто приходит на берег этого озера, — серьезно сказала белокурая девушка.
— Зачем же вы сами шли сюда? — спросил Гаврош.
Девушки переглянулись, а потом смуглая ответила:
— Раньше, когда наши любимые были рядом с нами, мы сюда не ходили. И теперь, как видите, пришли одни. Дело в том, что наших женихов забрали в армию, а когда девушки разлучаются с любимыми, они, по нашим обычаям, приходят сюда и разговаривают с озером. Оно утешает их в трудную минуту. Только надо приходить в полнолуние. Видите, какое это странное озеро...
— И озеро с каждой разговаривает? — спросил Гаврош.
— Только с теми, кто верен своей любви.
— А как же оно... разговаривает? — поинтересовалась Хайка, не отводя взгляда от гладкой поверхности воды.
— Если оно спокойно, значит, все хорошо, тот, кого ты ждешь, жив и здоров, тоскует по тебе, ну а уж если вода волнуется, бурлит, то ничего хорошего не жди — беда идет... — очень серьезно ответила девушка с белокурыми волосами.
— А почему тогда озеро убивает любовь? — спросила Хайка.
— У нас говорят, что любовь — начало и добра и зла, — задумчиво произнесла темноволосая.
— Легенда рассказывает, — снова заговорила белокурая девушка, — что лет двести назад сюда пришли двое влюбленных. Родители были против их любви, и они, убежав из родного села, нашли пристанище здесь, в этих горах. Они распахали этот луг и на том месте, где сейчас озеро, построили дом. Но вскоре сюда пришла еще одна молодая пара, которая тоже вынуждена была покинуть свое село. Пришедшие попросили уступить им часть земли. Вот из-за земли они и поссорились. Женихи, горячие головы, схватились за ножи... В жестокой схватке погибли все четверо... Люди говорят, что так осуществилось проклятие, тяготевшее над ними с того дня, как они убежали из дома. Земля на этом месте расступилась, с гор побежали семь ручьев, и образовалось озеро.
— А они так любили друг друга! — добавила смуглая девушка.
— Да, за любовь иногда приходится платить дорого, — задумчиво проговорил тогда Гаврош...
«Может быть, и за нашу любовь нам придется потом расплачиваться», — думала Хайка, с трудом переставляя ноги.
На востоке уже занималась заря. Игман островерхой пирамидой уходил высоко в небо, вершина его терялась в темных облаках, спустившихся совсем низко. Через минуту все пропало в сплошной серой круговерти неутихающей метели.
Предчувствие близкой опасности все больше тревожило девушку, и она, несмотря на все свои усилия, никак не могла преодолеть это состояние.
К ней подбежал запыхавшийся Гаврош.
— Я тебя зову уже целых десять минут, — задыхаясь, проговорил он. — Что с тобой?
— Ничего... Я просто задумалась. Мне почему-то вспомнилась наша та встреча... Помнишь, у озера?.. У рокового озера, — добавила она задумчиво. — Солнце уже садилось, а светловолосая девушка рассказывала нам об этом таинственном озере и советовала скорее бежать от него, если мы хотим сохранить нашу любовь...
В эту минуту с ними поравнялся Шиля.
— Доктор говорит, надо идти как можно быстрее, а то уже есть обмороженные, — сказал он.
— Еще бы, — пробормотал Гаврош, — такой мороз да ветер!..
Лека, видимо, тоже уже выбивался из сил. Нетвердым шагом он приблизился к Гаврошу и на миг оперся на его плечо.
— Господи, когда же конец? — вырвалось у кого-то.
— До победы путь долог, — ответил Гаврош.
— Держись, друг, — громко сказал Лека, — сейчас в смертельную схватку вступили две силы: великая сила прогресса и сила тьмы и реакции. И ты тоже принимаешь участие в этом гигантском сражении, так что надо выстоять, надо...
— Только бы эту зиму пережить, — прошептал Гаврош, — давно таких морозов не было...
— Мы обязаны победить, пусть даже враг многочисленнее нас и лучше вооружен, — продолжал Лека. — Конечно, победить его мы сможем только с максимальным напряжением всех сил, используя для борьбы даже самые малые возможности. Ленин высказал мысль о том, что в революции мелочей нет, что тактика борьбы рабочего класса должна быть построена на скрупулезном учете самых, казалось бы, незначительных мелочей, только тогда революция может одержать победу. — Лека закашлялся и умолк.
Гаврош взял Хайку за руку:
— Держись!
— Держусь! Обузой ни для кого не буду, — ответила она.
— Лучше уж умереть от пули, чем замерзнуть на этой проклятой горе! — поплотнее запахивая шинель, проговорил Шиля.
— Интересно, что делают сейчас моя жена и ребятишки?.. — раздался чей-то густой бас.
Гаврош глубоко вздохнул. Он снова с тревогой подумал об отце. Где-то он теперь?
— Сколько еще до этой чертовой вершины? И зачем нам вообще на нее залезать, наверное, можно было и вокруг обойти, — проворчал тот же бас.
Гаврош опять взял Хайку за руку.
— Быстрее, быстрее, товарищи, не задерживаться! — послышался голос командира бригады.
Когда генерал Литерс вновь прилетел в Белград с приказом Кейтеля принять от генерала Бадера командование войсками вермахта в Югославии, Бадер, с одной стороны, почувствовал облегчение, а с другой — страх, ведь он не смог справиться с этой проклятой бригадой, и неизвестно, что ждало его теперь...
Причиной замены Бадера Литерсом послужила неудача операций немецких и итальянских войск против Первой пролетарской бригады, а также разгром партизанами нескольких усташских гарнизонов. На другой же день после приезда генерал Литерс вылетел в Славонски-Брод и там сразу же организовал свой новый штаб. Старый опытный генерал вермахта, он в отличие от своих предшественников трезво и без предубеждений оценивал силу и значение Первой пролетарской бригады и партизанского движения в Югославии в целом. Во время двухчасовой беседы в Берлине с фельдмаршалами Кейтелем и Йодлем, стараясь всячески показать несостоятельность действий генералов Бёме, Бадера и Турнера, он между прочим сказал:
— Югославские партизаны — неплохие бойцы. Они могут с успехом воевать против наших регулярных частей и небольшими отрядами, и относительно крупными соединениями, такими, например, как эта пролетарская бригада. Не следует забывать и того, что они пользуются большой поддержкой у народа. Я считаю, что в создавшемся положении целесообразно широко применять против них тяжелую артиллерию, танки и авиацию. Ту часть населения, которая помогает партизанам, необходимо подвергать самым жестоким репрессиям...
— Что вы конкретно предлагаете, господин генерал? — спросил у него Кейтель, который несколько минут назад с воодушевлением рассказывал Йодлю, как встретился с генералом Уго Кавальеро, командующим 9-й итальянской армией. На этой встрече была достигнута полная договоренность относительно дальнейших действий итальянских войск в Югославии согласно рекомендациям фюрера и Муссолини.
Почтительно вытянувшись, Литерс быстро ответил:
— Я считаю, господин фельдмаршал, что на место генерала Бадера необходимо срочно назначить более решительного и энергичного человека!..
— Об этом мы уже говорили, — вмешался Йодль.
— Необходимо сменить и генерала Турнера.
— Что за человек этот Турнер? — спросил Кейтель.
— Подробная информация о нем содержится в моем докладе, — ответил генерал Литерс. — Это жалкий фантазер, который больше полагается на вдохновение, чем на стратегию. К тому же он критикан и корыстолюбец. Этот малодушный генералишка, к сожалению, довольно ловко водит за нос генерала Бадера, о чем я, впрочем, тоже сообщаю в своем письменном докладе...
— До перевода в Югославию он был в штабе наших оккупационных войск в Париже и тоже показал себя не с лучшей стороны, — вспомнил Йодль.
Зазвонил телефон. Йодль поднял трубку, долго молча слушал, потом коротко бросил: «Хорошо!» — и, повесив трубку, неторопливо подошел к длинному столу, стоявшему в центре кабинета. На столе была разложена большая карта Европы с нанесенными на ней границами третьего рейха. Йодль долго стоял, хмуро разглядывая нижнюю часть карты, где находилась Югославия. Он был невысокого роста, плотный, с аккуратно зачесанными назад поредевшими прямыми волосами. Глубокие морщины на крупном мясистом лице Йодля сейчас обозначились еще резче, в углу рта торчала давно потухшая сигарета.
— До сих пор нами еще не выполнено распоряжение фюрера перебросить две дивизии из Югославии на Восточный фронт, — негромко, как бы про себя, произнес он. Потом, повысив голос и обернувшись к Литерсу. добавил: — Господин генерал, этот вопрос мы должны как можно скорее снять с повестки дня!
Литерс и Кейтель тоже подошли к карте.
— Я никак не могу понять, что происходит с генералом Бадером, — полувопросительно произнес Кейтель. — Мы ведь так много ожидали от него, когда он был переведен в Югославию...
— Простите, господин фельдмаршал, но мне кажется, что то же самое можно сказать и о генерале Бёме, — заметил Литерс.
— Вероятно, Бадеру нужна была помощь, — проговорил Кейтель. Потом, вдруг о чем-то вспомнив, резко повернулся к Литерсу и быстро спросил: — Генерал Литерс, как я понял из вашего доклада, между различными нашими военными ведомствами в Югославии не существует никакой координации действий?
— Такой вывод был сделан на совещании в отеле «Авала», — ответил Литерс. — Бензлер и генерал Хорстенау выразили озабоченность подобным положением. Особенно это касается нездорового соперничества между абвером и гестапо.
— Старая история! — махнув рукой, бросил Кейтель. — Давняя свара между Канарисом и Гиммлером.
— В целом положение в Югославии, видимо, оставляет желать много лучшего, — заметил Йодль.
— Да, положение весьма тревожное, — подтвердил Литерс.
Кейтель принялся излагать свою старую концепцию политики, которую, по его мнению, следовало с самого начала войны проводить по отношению к Югославии. Он сказал, что после апрельской войны и капитуляции Югославии надо было вернуть власть старому правительству Цветковича — Мачека, заключить с ним пакт, а затем отвести из Югославии свои войска. Югославское правительство должно было дать обязательство в случае необходимости беспрепятственно пропускать через свою территорию дивизии вермахта. Он посетовал на то, что министр иностранных дел Риббентроп в свое время не сделал соответствующего доклада фюреру, и, подумав, добавил, что, возможно, еще не поздно сделать это сейчас.
Литерс нетерпеливо выслушал пространные разглагольствования Кейтеля и, когда тот закончил, заговорил:
— Господин фельдмаршал, ситуация в Югославии очень серьезная! Если срочно не принять самых решительных мер, нам может понадобиться еще около семи дивизий для усмирения партизан. Насколько я понял, вы уже ознакомились с моим докладом?
— Разумеется, мы оба его внимательно прочитали, — ответил Кейтель.
— Как мне ни неприятно, — продолжал Литерс, — но я считаю необходимым добавить к изложенному в докладе следующее: генерал Бадер — человек поистине неуемных амбиций и вследствие этого никогда не признает, что он не в состоянии справиться с этой партизанской бригадой. Прошу прощения, но его руководство боевыми действиями, из своего кабинета просто возмутительно!..
— Вы, кажется, побывали в Загребе? — перебил его Йодль.
— Да, я провел там почти восемь дней.
— Вы встречались с генералом Хорстенау?
— Да, в Загребе и на совещании в Белграде.
— Вероятно, вам известно, что генерал Хорстенау шлет в Берлин доклад за докладом, в которых приводит массу недостатков и пороков режима Павелича?
— Да, я слышал об этом, — ответил Литерс.
— Как вы считаете, есть в этих докладах доля истины?
Литерс был совершенно уверен, что кровавый режим и зверские методы Павелича лишь способствуют пополнению рядов партизан, однако он не мог понять, что кроется за этим вопросом Йодля, а потому ограничился уклончивым ответом:
— Мне кажется, что генерал Хорстенау не совсем прав.
— Объясните, пожалуйста, — заинтересованно поднял на него глаза Кейтель.
— Я придерживаюсь того мнения, что «Независимое государство Хорватия» Павелича для нас полезнее в качестве пусть даже не очень надежного, но союзника, чем в качестве врага. В то же время, как мне кажется, не следует сомневаться и в объективности оценок генерала Хорстенау. Еще во времена старой Австро-Венгерской монархии он долгое время жил в Хорватии и отлично осведомлен о местных нравах и политических течениях. В этом смысле его мнение — это мнение специалиста.
— Что ж, вернемся к докладу, — сказал Кейтель. — Я, собственно говоря, спрашивал вас не о том, кого, на ваш взгляд, из числа наших генералов в Югославии следует сменить, а о конкретных мерах, которые необходимо принять.
Кейтель прекрасно понял, чего добивается Литерс. Улыбнувшись уголками рта, он закончил:
— Что касается кандидатуры нового командующего нашими войсками в Югославии, то мы предполагаем послать туда с чрезвычайными полномочиями вас.
— Благодарю, господин фельдмаршал! — Литерс вытянулся и щелкнул каблуками.
— Сколько вам нужно времени, чтобы покончить наконец с партизанами? — спросил Йодль.
Литерс заявил, что сделает все возможное, чтобы в кратчайший срок закончить операцию по уничтожению партизанской бригады.
— Политически важно провести эту операцию быстро и решительно, подобно апрельской войне, — добавил он.
— И как вы предполагаете осуществить это? — поинтересовался Кейтель.
— В кратчайший срок закончим все приготовления и сразу бросим против этой бригады такое количество сил, которое обеспечит ее быстрое и полное уничтожение.
Так генерал Литерс оказался во главе семи дивизий. Немного позднее к этим семи прибавилась еще одна, дивизия «Принц Ойген», сформированная из банатских немцев, которой командовал генерал Артур Флепс. Кроме того, в подчинении у генерала Литерса оказались все домобранские, усташские и четнические подразделения. Генерал Литерс был одним из самых образованных и опытных генералов вермахта, однако сейчас он находился в затруднении, не зная, как поступить: дать хотя бы небольшую передышку частям, бьющимся с партизанами, или попытаться довести до конца операции по уничтожению бригады, начатые Бадером. С одной стороны, он опасался, что эта передышка будет на руку самим партизанам, бригада пополнит свои ряды, наберется сил, а то, чего доброго, возникнет и еще какая-нибудь подобная ей бригада. С другой стороны, он прекрасно понимал, что его солдаты до предела измотаны бесконечным лазанием по горам в погоне за неуловимыми партизанами и им просто необходим отдых. Вместе с тем он помнил обещание, данное Кейтелю и Йодлю, покончить с бригадой не позднее мая.
На Славонски-Брод опустилась темная зимняя ночь. Генерал Литерс вышел из здания штаба в сопровождении своего адъютанта Нордена, «специалиста по еврейскому вопросу». Глядя на холодное, чистое небо, усыпанное звездами, генерал Литерс распорядился:
— Завтра же подготовьте приказ об отводе всех наших частей, действующих против бригады, на отдых.
— Слушаюсь, господин генерал! Я думаю, это правильное решение.
Литерс глубоко вздохнул. Его вдруг охватило ощущение какой-то умиротворенности.
Изнуренные долгой бессонной ночью и напряженным маршем, голодные партизаны, зябко кутаясь в плохо защищающие от пронизывающего ледяного ветра шинели и пальто, упрямо взбирались на гору. У многих начались галлюцинации...
Сколько Гаврош себя помнил, ему еще никогда не приходилось так явственно ощущать близкое и холодное дыхание смерти.
Он родился и вырос в Земуне, там же окончил школу, вступил в ряды Союза коммунистической молодежи, навсегда связав свою судьбу с революционной борьбой. И вот теперь стремительный вихрь революции занес его сюда, на Игман, где ему, возможно, суждено было остаться навсегда. «Почему именно здесь, на этой горе?» — спрашивал он себя. Конечно, выбирать не приходилось, но все же он предпочел бы погибнуть от пули в открытом бою, как отец и сын Ратинацы. Говорят: двум смертям не бывать, а одной не миновать. Что ж, пусть не миновать, но все-таки было бы обидно вот так просто замерзнуть здесь в снегу. Странно, прежде он так любил снег, всегда радовался ему... Гаврош считал себя человеком выносливым, способным быстро приспосабливаться к любым, даже самым тяжелым, условиям, но сейчас он начал сомневаться в себе: выдержит ли?.. Он привык никогда, ни при каких обстоятельствах не отступать от намеченной цели. Так неужели он сейчас изменит себе, неужели сдастся? А другие дойдут... Нет, никогда!
Эти мысли, возвращаясь снова и снова, мучили его не меньше, чем страшное изнеможение, от которого начинало мутиться сознание. Казалось, что всего два часа крепкого сна в теплой комнате вернули бы ему силы.
Между тем колонна партизан медленно, но упорно продолжала подниматься все выше. Гаврош шел, машинально переставляя ноги. Он находился в каком-то странном, полубессознательном состоянии. Перед его глазами возникли темные расплывающиеся круги... Гаврош тряс головой, тер глаза, но они не исчезали.
Гаврош был полон решимости идти, пока хватит сил. Он знал, что, если упадет и не сможет больше идти, товарищи понесут его на себе, как несли раненых и больных, но он не хотел, не мог быть ни для кого обузой. Основное правило для партизан — взаимовыручка, Гаврош очень хорошо это усвоил. Когда-то давно, еще в первые дни пребывания в партизанском отряде, он даже хотел написать об этом заметку для первого номера партизанской газеты, которую тогда как раз собирались выпускать. Сейчас, вспомнив о своих «творческих замыслах», он грустно усмехнулся — до того ли было теперь?!
Гаврош шел и все пытался понять, действительно ли он слышит выстрелы, или это потрескивают от сильного мороза стволы сосен и елей.
Протоптанная в снегу тропа казалась бесконечной. Гаврош поглубже натянул фуражку и попытался отыскать глазами Хайку, от которой незаметно для себя отстал. Вот впереди мелькнул ее белый шерстяной шарф.
— Хайка! — позвал Гаврош и ускорил шаги.
— Я, кажется, уже больше не могу, — не оборачиваясь, еле слышно проговорила она, и ему показалось, что ее голос дрожит.
— Еще немножко осталось, потерпи, — с трудом шевеля посиневшими губами, проговорил Гаврош.
— У меня все время что-то мелькает перед глазами, — сказала Хайка.
— У меня тоже. И в голове шумит, как у пьяного.
Шиля сошел с тропы в сторону. Командир Вучко протянул руку, чтобы задержать его, но Шиля оттолкнул командира.
— Не трогай меня, мой трамвай подошел, я ехать должен! — закричал он, но потом вдруг замолчал, растерянно огляделся и снова занял свое место в колонне.
Люди шли все медленнее. Ноги больше не слушались, дыхание прерывалось. Метель как-то сразу прекратилась, и установилась мертвая, гнетущая тишина.
— А кто-то говорил, что здесь живет какой-то немец и разводит лисиц, — пробормотал Гаврош. — По-моему, тут никто и дня не проживет!
— Вот он, мой трамвай! — опять восторженно закричал Шиля. — Со звездой и красным флагом! Я всегда мечтал прокатиться на таком трамвае! Надо на всех трамваях нарисовать красные звезды с серпом и молотом!
— Пошли, Шиля, — потянул друга за рукав Гаврош. — У тебя галлюцинации. Сейчас это пройдет...
Настроение у всех было подавленное. Вдоль колонны пробежал пулеметчик горняцкой роты Шкрбо, спрашивая на бегу, не видел ли кто-нибудь командира бригады. Он был крест-накрест перетянут пулеметными лентами, на груди его висел ручной пулемет. О командире бригады ему никто ничего сообщить не мог, и он спешил дальше, в голову колонны.. Через минуту его голос раздался уже далеко впереди:
— Где командир бригады? Кто знает, где командир бригады?
В эту минуту Гаврош увидел, что Лека идет назад, пытаясь подбадривать измученных бойцов.
— Держитесь, держитесь, товарищи! — говорил Лека слабым голосом. — Еще немного, и мы одолеем эту чертову гору! Пронесем наше знамя! Держитесь!.. — Тут он запнулся, его лицо исказилось, как от боли, и он вдруг, захлебываясь, дико захохотал, как безумный. Смех его гулким эхом отдавался в скалах.
У Гавроша по спине побежали мурашки. Он почувствовал себя совершенно беспомощным. «Неужели и Лека? — мелькнуло в его мозгу. — Он, Лека, который всегда был одним из самых выносливых и мужественных!»
Подбежала Рита, ласково положила руку на плечо товарища и негромко сказала:
— Успокойся, Лека, не надо так...
Подчинившись ей, Лека замолчал и, резко повернувшись, быстро зашагал вперед.
— Смотри, послушался! — удивился Гаврош.
— Все-таки я комиссар! — улыбнулась Рита. — Между прочим, я думала, что это ты здесь шумишь.
Будто не услышав ее последних слов, Гаврош покачал головой и ответил с легкой улыбкой:
— Да, Рита, ты наверняка войдешь в историю нашей революции. Первая девушка-комиссар!
Она досадливо передернула плечом:
— Не говори глупости!
— А я вполне серьезно...
Шиля опять остановился.
— Вперед, товарищи, вперед! — раздался голос комиссара бригады. — Не останавливайтесь!
Колонна сомкнулась и в молчании продолжала свой путь.
Гаврош нетерпеливо поглядывал вверх, туда, где, цепляясь за вершину Игмана, ползли по темному небу облака. Далеко еще!.. Ему пришло в голову, что эти скалы никогда не видели такого количества людей. Гаврош шел тяжело, то и дело поправляя трущий плечо ремень винтовки. При этом он постоянно помогал Шиле и Хайке, поддерживая их, когда они были готовы упасть. Мысли его путались, вызывая в памяти далекие, казалось бы, давно забытые картины. Вспомнились родной город, Дунай, институт, замелькали лица старых друзей. Погрузившись в воспоминания, он на миг забылся и тут же, поскользнувшись, упал в снег. Гаврош выругал себя за рассеянность и дурацкие мечтания. И так каждый шаг дается с трудом, а он еще, видите ли, размечтался! Сначала Гаврош попытался отогнать давние полузабытые картины и далекие образы. Однако они вновь и вновь всплывали перед ним. Как ни странно, они помогли ему забыть об усталости, о морозе, не думать о том неизвестном, что ждало впереди.
Гаврош остановился и посмотрел вниз. Игман представился ему сейчас гигантским голубым айсбергом, медленно плывущим в молочно-белом тумане. Затем и айсберг, и туман, и протоптанная в снегу тропа исчезли, и Гаврош оказался на белоснежном облаке, которое, легко покачиваясь, медленно плыло в голубой выси. Холодная неприветливая гора осталась далеко внизу. Вскоре Гаврош увидел себя над большим полем, покрытым яркими цветами. По краям поля росли подсолнухи и дикий виноград, а в самом центре голубело озеро. Гаврош понял, что это то самое озеро, на берегу которого он встретил Хайку. Оно ослепительно блестело в ярких лучах солнца. При дуновении легкого, ласкового ветерка, который приятно обвевал Гаврошу лицо, все внизу мягко колыхалось.
Потом поле с цветами и озером сменилось быстрыми синими реками со множеством водопадов. В речной воде он увидел отражение облака, на котором плыл. Вот внизу показалось какое-то кладбище с многочисленными белыми памятниками, окруженное высокими елями и кипарисами. Вокруг кладбища простирались сады и зеленые луга, на которых паслись стада овец и коров. Над лугами дрожало знойное марево.
Кто-то потянул Гавроша за рукав. Он очнулся. Перед ним стояла Рита и что-то ему говорила. Он ничего не понял, потому что в следующую минуту увидел людей. По широким улицам и бульварам, покрытым искрящимся на солнце снегом, шла колонна усталых партизан, а в этой колонне — и он сам. Неожиданно раздался звонкий топот копыт, и из-за угла вылетел прекрасный белый конь с длинной развевающейся гривой. В красиво расшитом седле сидел не кто иной, как отец Гавроша — Ратко Гаврич, в новой офицерской форме, в папахе с красной пятиконечной звездой. Он проскакав вдоль колонны, высоко подняв над головой в знак приветствия саблю. До Гавроша донеслись его слова: «Партизаны, пролетарцы, знаменосцы югославской революции!..»
На приветствие никто почему-то не ответил, колонна в молчании продолжала свой путь.
«Герои, освободители!..» — снова донеслось до Гавроша.
Гаврош, забыв об усталости, бросился за всадником, недоуменно оглядываясь на товарищей и не понимая, почему никто из них не ответил на приветствие его отца.
«Партизаны! — продолжал капитан Ратко Гаврич. — Вы не вычеркнуты из списка живых! Народы Югославии вечно будут благодарны вам за ваш подвиг!..»
Задыхаясь, не разбирая дороги, Гаврош бежал за отцом. Он из последних сил кричал, звал отца, но тот не слышал...
Очнулся Гаврош от сильного удара о ствол толстого дерева. Разбив в кровь лицо, он упал в сугроб. Двое бойцов помогли ему подняться.
Хайка, шедшая впереди, оглянулась.
— Кто-то кричал? — спросила она у Риты.
— Нет, не слышала, — ответила та.
— А где Гаврош?
— Ничего с твоим Гаврошем не сделается.
— Я здесь, Хайка, со мной все в порядке, — отозвался Гаврош, вытирая кровь с лица.
Колонна продолжала свой путь.
Посредственным личностям не пристало искать славы, а если они и домогаются ее, то, как правило, не достигают успеха. Одаренные люди также стремятся к ней, но втайне, говоря при этом, что для них она не имеет значения. Чаще же бывает так: люди думают, что они почти достигли славы, но на деле это оказывается всего лишь иллюзией...
Когда генерал Литерс отдохнул и хорошо выспался после длительной поездки, он вызвал к себе генерала Бадера. Бадер подробно изложил Литерсу последние сведения относительно партизанской бригады и высказал предположение, что командует ею опытный человек.
— Почему вы так думаете? — спросил Литерс.
— Наверное, вы знаете, господин генерал, что бригада трижды ускользнула из наших рук, ловко избежав окружения.
— Это, господин генерал, не оправдывает провала ваших операций, — заметил Литерс, прищурившись.
— Я не ищу оправданий, господин генерал, — нахмурился Бадер. — Впрочем, вы сами увидите. Хочу только подчеркнуть, что я не напрашивался в преемники генералу Бёме! Меня назначили, и я честно исполнял свой долг!..
— Безусловно, враг очень хитер, и вы не сообщили мне ничего нового, — ответил Литерс — Однако, если учесть, что каждый наш солдат по своему опыту и вооружению равен трем партизанам, то в неудачах наших частей окажется виновен тот, кто руководит боевыми действиями из теплого кабинета. К тому же соотношение сил составляет по меньшей мере тридцать к одному.
Бадер промолчал. Теперь ему стало ясно, почему Литерс так вызывающе вел себя на совещании в отеле «Авала».Он взглянул на полковника Нордена, адъютанта Литерса. Полковник во время их разговора почтительно молчал, внимательно слушая. Это был плотный мускулистый человек, с загорелым лицом, со светло-карими глазами, опушенными густыми черными ресницами. Его взгляд беспокойно перебегал с Литерса на Бадера.
— Мне кажется, что из Белграда или Загреба вполне можно руководить всеми операциями, — снова заговорил Бадер. — Югославия страна небольшая...
— Во время проведения решающей операции по уничтожению партизанской бригады я буду непосредственно в войсках! — Свои слова Литерс сопровождал выразительной жестикуляцией.
— Славонски-Брод — городок маленький, знаете ли... и поверьте, у меня достаточно оснований, чтобы опасаться за вас: в окрестностях города орудует партизанский отряд, а тут еще эти подпольщики... — озабоченно проговорил Бадер.
— Солдату на войне, господин генерал, на каждом шагу грозит опасность, — заметил полковник Норден.
— Да, разумеется, — кивнул Бадер.
Они сели за стол и, склонившись над картой, стали обсуждать очередную операцию против партизанской бригады. Несколько рюмок ракии разрядили напряженную атмосферу, создавшуюся поначалу.
Прошел всего месяц со дня формирования Первой пролетарской бригады, но и Литерс, и Бадер вынуждены были констатировать, что за этот месяц инициатива перешла в руки партизан. Генерал Бадер заметил, что любая машина, если она слишком долго непрерывно работает, в итоге обязательно перегреется и остановится. Вероятно, нечто похожее произошло и с немецкой военной машиной в Югославии. Бадер напомнил, что на Восточном фронте сейчас тоже некоторая заминка и что фон Браухич снят с поста главнокомандующего сухопутными войсками.
— Вы, наверное, не очень-то хотели ехать в Югославию, господин генерал? — Бадер бросил на Литерса внимательный взгляд.
— Во всяком случае, если не удастся разгромить эту бригаду, фюрер не простит мне неудачи, — нехотя проронил Литерс.
— Как бы там ни было, считаю, что я честно выполнял свой долг! — повысив голос, произнес Бадер. — Возможно, вы, господин генерал, придерживаетесь иного мнения... Но я в ближайшие же дни вылетаю в Берлин, чтобы сделать подробнейший доклад о положении в Югославии.
— У меня и в мыслях не было упрекать вас в недобросовестности... — ответил Литерс.
— Каким, по-вашему, будет исход планируемой операции? — после паузы спросил Бадер.
— Бригада будет полностью уничтожена! — твердо ответил Литерс. — Если бы я не был уверен в успехе, то не приехал бы сюда. И я намерен кое-что изменить в тех порядках, которые вы здесь завели. Во-первых, буду посылать в Берлин доклады, основанные на фактах, во-вторых, буду лично руководить действиями наших войск.
Генерал Бадер поднял брови. Он не привык, чтобы с ним так говорили. Его самолюбие было ущемлено. Однако ответить он не решился.
— Вы что-то хотели сказать? — спросил Литерс.
— Нет, я просто подумал, что от неудачи никто не застрахован.
— Разумеется. Никто не знает, что будет завтра. Впрочем, возможно, это и к лучшему, — проговорил генерал Литерс.
Они выпили еще по рюмке.
Вошел унтер-офицер и стал накрывать на стол. На обед принесли вареное мясо, жареные дымящиеся сосиски...
Все это время Литерс не сводил с Бадера внимательного взгляда. Он думал о том, что если глаза действительно зеркало души, то хитрые бегающие глазки его собеседника отражают душу мелкую, но в то же время изворотливую. Этот чванливый генерал, кичившийся своей родословной, которая, кстати сказать, скорее всего, была фальшивой, никогда не вызывал у Литерса ни доверия, ни уважения.
— Чего стоит командир, бывает ясно только после боя, — изрек Бадер, аккуратно разрезая мясо.
— Вы правы, господин генерал, командиры, как и солдаты, проверяются только в бою, — вставил полковник Норден.
В камине догорали поленья. Литерс взял рюмку ракии, отпил немного, а оставшуюся жидкость выплеснул в камин. Ярко вспыхнул огонь.
— Вот видите, — задумчиво проговорил Литерс, — плеснешь немного — огонь только ярче вспыхнет. Чтобы потушить его, надо вылить, наверное, целую бутылку. Вот вам наглядная иллюстрация того, к чему приводят полумеры.
— Я понял вас, господин генерал, — сказал Бадер, — однако тушить огонь лучше всего водой...
Генерал Литерс встал и, подойдя к камину, принялся длинным железным прутом ворошить угли.
Генерал Бадер выпил еще одну рюмку, раздумывая, ответить Литерсу сразу на его выпады или махнуть на все рукой и постараться как можно скорее улететь отсюда в Белград, а оттуда — в Берлин. Лицо его было мрачным, он вспомнил тот нелегкий и отнюдь не прямой путь от лейтенанта до генерала, который ему пришлось пройти. Чувствуя себя как-то неуютно в этом большом сумрачном зале, Бадер с грустью сказал генералу Литерсу, который все еще стоял возле камина:
— Когда-то я был молодым и сильным... Меня любили и товарищи, и солдаты. Собственно, я и сейчас еще способен на многое, но почему-то для одних я стал вообще чужим, другие перестали мне доверять, в Берлине, видимо, считают, что я выдохся. Наверное, это участь всех стареющих военачальников...
— Вы позволили меланхолии овладеть собой! — усмехнулся Литерс.
В зал вошел худощавый офицер лет сорока, с улыбкой на бледном лице.
— Господин генерал, обер-лейтенант Крамер! Разрешите обратиться к господину генералу Бадеру? — вытянулся он перед Литерсом.
Тот молча кивнул, продолжая помешивать догоравшие угли.
— Что у вас, обер-лейтенант? — спросил Бадер.
— Господин генерал, вас просит к телефону генерал Турнер.
Бадер нахмурился и поспешно вышел в соседнюю комнату, где стояли телефоны. Вернувшись, он сообщил Литерсу:
— Весьма сожалею, но фельдмаршал Александр Лер ожидает меня в Белграде.
— Возможно, без вас здесь произойдут кое-какие перемены в командном составе, — сказал Литерс.
— Что ж, стало быть, не один я попал в немилость.
— Поверьте, я сделал все возможное, чтобы вас не сменяли.
— Вы хотите сказать, не сменяли до конца операции?
— Да, по крайней мере...
— До конца операции, я полагаю, и вы не продержитесь.
— Это почему? — вскинул брови Литерс.
— Да потому, что югославские партизаны — это не стая воробьев, на которых достаточно махнуть рукой, чтобы они разлетелись в разные стороны. Тут одной заменой командующего не обойтись.
— Посмотрим.
Бадер встал:
— Вынужден откланяться.
— Я провожу вас, — сказал Литерс и первым вышел из зала.
Они остановились перед домом.
— Желаю вам успеха, господин генерал! — сказал! Бадер.
— Право же, мне жаль...
— Благодарю вас за то, что вы заступились за меня перед Кейтелем, и от души желаю вам успешного завершения операции.
— Я надеюсь отпраздновать победу вместе с вами в Белграде.
— Я слышал, что решено удвоить число наших дивизий в Югославии, так что вам и карты в руки, — ответил Бадер, растягивая губы в улыбке.
Литерс дотронулся до плеча Бадера:
— Я хочу вам сказать, господин генерал, что всегда очень уважал вас и как генерала, и как человека. Я не раз говорил, что нашим офицерам надо у вас учиться честному служению отечеству. — При последних словах он повысил голос, чтобы услышали стоявшие у машины офицеры. Затем уже гораздо тише, почти шепотом, добавил, лицемерно улыбаясь: — Уверяю вас, что я приложил все усилия к тому, чтобы у Кейтеля и Йодля создалось о вас самое благоприятное впечатление.
— Я очень признателен вам за все, господин генерал. Постараюсь когда-нибудь отплатить услугой за услугу.
Рота автоматчиков, которая должна была сопровождать генерала Бадера, уже рассаживалась по грузовикам.
— Счастливого пути! — Литерс пожал Бадеру руку.
«Когда ненавидят враги — это понятно... — подумал Бадер. — Но вот когда свои же все время стараются подставить ножку... Впрочем, неудивительно: борьба за место под солнцем, сильные вытесняют слабых, каждый стремится уничтожить соперника...»
— Как бы там ни было, знайте, что я всегда на вашей стороне! — стараясь придать своему голосу как можно большую убедительность, сказал Литерс.
В слабом свете уличного фонаря он заметил, как по лицу Бадера скользнула печальная улыбка.
— Когда-то я говорил старым генералам, что мы, молодые, будем воевать лучше, чем они, что у нас будет первоклассная техника и огромная армия... Теперь я сам оказался в положении тех старых генералов.
— Вы имеете в виду то, что в моем распоряжении будет на две дивизии больше, чем у вас?
— Да, и это тоже. Вам дали две дивизии, а у меня все время хотели отобрать две для Восточного фронта.
Бадер еще раз пожал Литерсу руку и сел в свой черный «мерседес». Машины тронулись. Автомобиль Бадера сопровождали и двое мотоциклистов из охраны Литерса.
Словно в знак прощального приветствия, над колонной взлетели две ракеты, ярко вспыхнув в ночном небе.
Развалясь на просторном сиденье «мерседеса», Бадер вспомнил во всех подробностях разговор с Литерсом и то, что ему предшествовало, и крепко выругался.
Если верно то, что есть люди, которые живут только прошлым, презирая настоящее, то так же верно и то, что в колонне Первой пролетарской, поднимавшейся на Игман, таких людей не было. Все помыслы и стремления идущих определялись идеалами революции, которой они себя посвятили, и были целиком обращены к настоящему, но в еще большей степени — к будущему...
На Игмане все было прежним: тот же холод, те же крутые подъемы. Ветер, казалось, дул со всех сторон сразу, швыряя в лица бойцов мелкий колючий снег.
Бойцы шли с огромным трудом, каждый шаг требовал страшного напряжения сил. Однообразный серый пейзаж на всех действовал угнетающе.
Гаврош брел, рукавом закрывая лицо от ледяного ветра, машинально, почти не сознавая, что делает, передавал по цепочке приказы командира...
Он встрепенулся, чуть не споткнувшись о Хайку. Девушка неподвижно лежала на снегу, ветер трепал конец ее белого шарфа, засыпал снегом.
Гаврош опустился на колени и тихо позвал:
— Хайка!
Она слабо шевельнулась.
— Что с тобой?
— Ничего, мне хорошо, — еле слышно прошептала она.
— А ну-ка вставай, замерзнешь, — пытаясь поднять ее, заговорил Гаврош.
— Оставь меня, я больше не могу.
— Да что с тобой, Хайка?
— Я упала, — ответила она еще тише.
— Вставай, родная, вставай!.. То Шиля со своими трамваями, то Лека начинает сходить с ума, а теперь и ты не хочешь идти... Поднимайся, надо идти.
— Обмотай ей лицо шарфом, — посоветовал кто-то из бойцов, — а то щеки обморозит.
— Я же сказала: когда почувствую, что становлюсь вам обузой, брошусь вниз со скалы! — Хайка всхлипнула.
— Не смей так говорить, до вершины уже рукой подать.
Гаврош помог девушке подняться, перебросил ее руку через свое плечо, и они потихоньку побрели вперед.
— Я упала, и у меня даже не хватило сил, чтобы вытащить руки из карманов, не говоря уж о том, чтобы крикнуть и позвать на помощь.
— Мне недавно привиделся отец на белом коне, я бросился за ним и так здорово ударился о ствол дерева, что упал и долго потом не мог подняться.
— Я споткнулась о камень и упала. Наверное, потеряла сознание... Не помню, что было потом. В груди теперь какая-то тяжесть...
— Потерпи еще немного...
— Никаких сил больше нет.
— Держись, вершина уже близко, а там, глядишь, и солнце выглянет, скоро отдохнем...
Хайка сняла руку с его плеча и пошла сама.
— Лучше бы мне было остаться на снегу... — прошептала она.
— Потерпи немного, совсем чуть-чуть.
Неожиданно перед ними как из-под земли вырос приземистый домик, полузанесенный снегом. Около двери стоял командир бригады. Он отправлял внутрь погреться и отдохнуть тех, кто уже не мог идти дальше.
Хайка отказалась войти в дом:
— Есть люди, которые устали больше, чем я. Пусть они и обогреются.
— Вот здесь старый Мозер разводил чернобурых лисиц, — послышался чей-то голос — Значит, мы почти пришли.
Хайка вздохнула с облегчением. «Теперь будет легче», — подумалось ей. Она остановилась и подождала Гавроша. Только сейчас она заметила, какие воспаленные у него глаза. Ей показалось, что он тоже едва держится на ногах. Гаврош стал горячо говорить ей, как под утро увидел в просвете между облаками небо, усыпанное звездами, Большую Медведицу и рядом с ней какую-то новую звезду. Хайка решила, что он бредит.
— Гаврош, Гаврош, очнись! — потрясла она его за плечо.
Словно действительно очнувшись от сна, он замолчал и удивленно взглянул на нее.
Игман, казалось, оцепенел в предутренней тишине. Резкий контраст белого снега и черных скал и камней в эти часы стирался, смазывался, все приобретало однообразную серую окраску. Временами казалось, что луна, солнце и звезды перестали существовать, что мертвая серость разлилась по всему миру. Ветви деревьев сделались пушистыми от инея, у бойцов заиндевели усы, бороды, брови, выбившиеся из-под шапок пряди волос.
Однако сейчас, когда самое трудное было позади, когда цель уже была близка, даже серое однообразие скал не казалось бойцам гнетущим. На их лицах появились улыбки.
Медленно наступал рассвет.
Шиля вдруг почувствовал странное равнодушие ко всему. Ему сделалось совершенно безразлично, дойдет ли он до цели, выживет или навсегда останется среди этих голых скал, занесенных снегом... Он сам испугался своих мыслей и начал ругать себя за слабость. Ведь Игман-то уже почти покорен! Самое трудное было позади, но борьба продолжалась, вступала в новый этап. Он — боец Первой пролетарской бригады, и ему ли впадать в отчаяние из-за двух бессонных ночей?! В этот момент с ним поравнялся пулеметчик горняцкой роты Шкрбо. Он куда-то торопился, хотя был так измучен, что его шатало из стороны в сторону. Шилю насторожили и лихорадочный блеск в его глазах, и странные порывистые движения. «Этому, похоже, досталось еще больше, чем мне!» — подумал он.
— Шкрбо, что с тобой? — воскликнул он.
— Надо успеть!.. — без всякой связи, как показалось Шиле, ответил тот.
— Зачем зря тратишь силы?
— Мне надо поскорее найти командира бригады!..
Из группы бойцов вышел черноволосый худощавый человек с обледеневшими усами.
— Эй, товарищ! — окликнул он пулеметчика, — Я командир бригады.
Тот вытянулся перед командиром по стойке «смирно». Его лицо было почерневшим и огрубевшим от ветра и мороза, воспаленные глаза слезились.
— Товарищ командир, разрешите доложить! — Он качнулся. — Я вынес на вершину пулемет и много лент с патронами... Кто дойдет, пусть сообщит родным... Я из-под Печи... был столяром... — Голос его прервался. Было видно, что на ногах он держался страшным усилием воли; теперь же, сказав все, что должен был сказать своему командиру, он, не докончив фразы, замертво рухнул в снег.
Партизаны похоронили его на самой вершине Игмана.
Уже совсем рассвело. Начался спуск. Гаврош, Шиля и Хайка сошли с тропы в сторону. Их внимание привлекла высокая стройная ель, ветви которой сгибались под тяжестью снега. Вокруг нее метель намела большие сугробы, но возле ствола снега почти не было и образовалась небольшая ровная площадка, со всех сторон защищенная от ветра ветками и снегом. Место показалось им очень удобным для разведения костра. Они сбросили рукавицы и стали собирать сухие ветви. Закоченевшие пальцы плохо повиновались и уже даже не чувствовали холода.
Однако стоять было гораздо холоднее, чем идти, и мороз начал пробирать их все сильнее.
— Быстро разведем костер и позовем ребят погреться, а потом догоним колонну, — сказал Шиля, приплясывая на месте, чтобы не окоченеть.
— У меня нет спичек, — вдруг вспомнил Гаврош.
Шиля растерянно пошарил по карманам:
— У меня тоже.
— Пожалуй, нам лучше идти, — предложила Хайка.
Но Гаврош не хотел уходить. Он вытащил из кармана сложенный в несколько раз один из первых номеров «Борбы», который берег уже много месяцев. С трудом развернув негнущимися пальцами газету, он разложил ее на земле. Потом взял один патрон, вытащил пулю, а порох высыпал на газету. То же самое он проделал с другим патроном. Из третьего он только вытащил пулю, заткнул гильзу кусочком бумаги и зарядил ею винтовку. Шиля навалил на газету кучу хвои и сухих веток. Гаврош приблизил дуло винтовки к рассыпанному пороху и выстрелил, надеясь поджечь бумагу, однако выстрелом лишь смело с газеты весь порох, а бумага, конечно, не загорелась.
— Я же сказала, идем! — бросила Хайка и первая пошла догонять колонну.
— Вы что, с ума сошли? — подбежала к ним Рита. — Устроили тут стрельбу!
— Мы только хотели разжечь костер, — стал оправдываться Шиля.
— Этого еще не хватало! Хотите согреться — натритесь снегом.
Марш продолжался. Через некоторое время Гаврош вдруг снова остановился и окликнул Хайку.
Девушка не отозвалась. Она молча смотрела в одну точку прямо перед собой. Бахрома на ее шарфе превратилась в сосульки.
— Хайка, милая, погляди!
Она подняла голову. Еловый лес по обеим сторонам тропинки заметно поредел. А внизу, прямо перед ними, показалось небольшое село. Маленькие домишки были разбросаны по пологому склону. Хайка стояла и молчала, не веря себе, не веря, что они все-таки дошли.
Гаврош посмотрел в ее глаза. Ему так хотелось, чтобы она сейчас улыбнулась...
— Взгляни! — снова воскликнул он.
Она отвернулась, и Гаврошу показалось, что девушка плачет.
— Мы дошли! Понимаешь, дошли!.. Победили! — кричал он.
Хайка, не ответив, заторопилась вниз по склону. Гаврош и Шиля направились следом за ней.
В освобожденной Фоче, на берегу стремительной Дрины, Хайка, Гаврош и Лека довольно быстро пришли в себя после изнурительного перехода. С Шилей дело обстояло хуже. Оп тяжело заболел, и только лекарства, нелегально доставленные скоевцами из Сараева, спасли ему жизнь.
Когда Шиля выздоровел и все четверо вернулись в свою роту, к Гаврошу пришел Горчин, который, как оказалось, уже давно разыскивал его. Он выглядел сломленным и подавленным. Обняв Гавроша, едва сдерживая слезы, Горчин прошептал:
— Брат...
Больше он ничего сказать не мог: перехватило горло.
— Что с тобой? — испугался Гаврош.
— Со мной-то ничего...
— Отец?!
— Он пришел в Меджеджю через два часа после того, как вы оттуда ушли.
— Его убили четники?
— Нет, усташи.
Гаврош нахмурился и отвернулся. На глазах у него показались слезы. Невдалеке он заметил Хайку. Девушка стояла, прислонившись плечом к одинокому тополю. Рядом с ней был Шиля, который, сгорбившись, глядел на пенистые волны быстрой реки.
Хайка шагнула к Гаврошу. Шиля тоже подошел к другу и положил руку на его плечо. Никто не сказал ни слова: все и без того было ясно.
Горчин опустил голову, руки его безвольно повисли вдоль туловища. По виду он был спокоен, но нетрудно было догадаться, чего стоило ему это спокойствие.
— Как это случилось? — спросила Хайка.
— Усташи схватили его в окрестностях Меджеджи, — негромко ответил Горчин. — Мне рассказывали, что, когда его расстреливали, он крикнул: «Да здравствует Первая пролетарская! Да здравствует свобода!..»
Налетел резкий северный ветер, взметнул клубы снежной пыли, зашумел в ветвях деревьев.
— Теперь ни один усташ от меня живым не уйдет! — сквозь зубы проговорил Гаврош.
— Еще бы! Недобитый враг — это все равно что не до конца потушенный пожар, — сказал Шиля.
— Да, мы отомстим! — подхватил Горчин. — Око за око...
Вечером Лека назначил Гавроша в караул.
— Сегодня Гавроша надо было бы освободить, — предложила Рита.
— Об этом не может быть и речи! — отрезал Гаврош. — Что я, не такой, как все?
Он стоял на посту, притопывая, чтобы согреться, и думал об отце. Вдруг со стороны моста через Дрину показалась группа людей. Громко разговаривая, они шли прямо к нему.
— Стой! — закричал Гаврош и взял винтовку на изготовку. — Кто идет?
— Верховный главнокомандующий.
Гаврош почувствовал, как заколотилось у него сердце.
— Верховный главнокомандующий, ко мне, остальные — на месте!
От группы отделился человек.
— Подождите, товарищи, — бросил он своим спутникам.
— Пароль? — спросил Гаврош.
— «Москва»!
— Правильно! Проходите!
Этой ночью Гаврош долго не мог заснуть...
Члены Союза коммунистической молодежи Югославии. — Прим. ред.
В годы второй мировой войны так называли себя члены реакционной националистической организации, возглавляемой Дражей Михайловичем, боровшиеся против народно-освободительных сил Югославии. — Прим. ред.
Мусульманская школа. — Прим. ред.
Члены прогрессивной молодежной организации Югославии. — Прим. ред.
Моя подруга... Маленькие детки... (итал.)
Спасибо!.. Спасибо!.. Добрый партизан! (итал.)
Солдаты профашистской армии в Хорватии в годы второй мировой войны. — Прим. ред.
Жители долины реки Сава. — Прим. ред.