Юноша вошел в комнату, поправил солому на полу и лег. Карабин он подложил под голову. Металл затвора приятно холодил щеку. А в висках молоточками стучала кровь. Этот стук отдавался в груди, в мозгу, будя беспорядочные, набегающие одна на другую мысли. Никак не утихало нервное возбуждение. В углах комнаты таилась жуткая, давящая тишина. И в этой тишине, казалось, все еще звучали жесткие слова недавнего короткого разговора, состоявшегося во дворе...
— Гайо, сколько у тебя патронов? — спросил Алекса, командир взвода.
— Пять.
— Хватит. Можешь их все потратить, — очень медленно, чуть скривив губы, произнес командир.
— Потратить... А на что? — удивился Гайо. Его глаза широко раскрылись, и стали видны белки, покрасневшие от недосыпания. — Что я должен сделать?
— Расстрелять...
Алекса, с кем бы он ни разговаривал, все неприятное выкладывал сразу, без всяких вступлений.
— Кого?
— Убийцу твоих сестер. Его привели сюда.
Гайо сжался в комок, чтобы не выдать себя дрожью, вызванной неожиданным приказом и приливом страха и отвращения. Не было сил разжать губы для следующего вопроса. Командир взвода между тем закончил:
— Будет справедливо, если именно ты приведешь приговор в исполнение. Когда стемнеет, отведи его к оврагу... — И Алекса, прихрамывая, неторопливо зашагал в конец двора и там присоединился к бойцам, которые стирали одежду...
Свернувшись в клубок на соломе, Гайо попытался сосредоточиться на воспоминаниях о недалеком прошлом. Радана-убийцу он ненавидел страшно, и ненависть переполняла все его существо... Он представил себе, как ведет Радана к тому оврагу за сельской школой, куда суровый партизанский суд отправлял тех, кто запятнал себя преступлениями против народа. Вот они доходят до оврага... Стальной зрачок его винтовки упирается в спину Радана... Но тут рука Гайо слабеет, палец медленно сползает со спускового крючка.
— Огонь!.. Огонь!.. Ну же!
Слова командира взвода, точно осы, жалят Гайо.
— Я не могу стрелять в связанного... Пусть его развяжут.
— Огонь! Я приказываю: огонь! — звенят в овраге, скрытом густым кустарником, слова командира...
Гайо снова и снова возвращался мыслями к тому, что было. От тревожных, быстро сменяющихся видений начинала кружиться голова. Вокруг его темных миндалевидных глаз собралась паутина морщин, на скулах судорожно заиграли желваки. Он опять услышал причитание и плач тетки Марты — единственной свидетельницы надругательства Радана над Дренкой и Сенкой, а потом их убийства. Каждый раз, когда он слышал об этом, его охватывала ярость. В нем вскипала жажда отомстить, отомстить немедленно. Гнев и боль переполняли его. Сейчас ему пришло на память то, о чем случайно или намеренно не упомянул командир, а именно — что Радан изнасиловал Дренку и Сенку на глазах у их матери, а потом и ее заколол штыком. Соседка, видевшая все это, от ужаса потеряла сознание...
Гайо тряхнул головой, сощурился. Пушистые ресницы скрыли ненавидящий блеск его глаз. Снаружи в комнату вполз сумрак, тенью лег на белую поверхность стены. Застонали дверные петли, послышался голос:
— Гайо, вставай! Пора!..
Командир взвода стоял возле винтовок, составленных в козлы, положив руку на черные стволы. Юноша вскочил, вскинул на плечо карабин.
— С тобой пойдут Мичо Попович и Джорджо Тадич. Это не помешает. Радану и связанному нельзя доверять. Ну, давай, Гайо, тебя ждут! — Он легонько хлопнул его по спине и ощутил под ладонью острые мальчишеские лопатки.
В ответ на лязг взводимого затвора в овраге захлопали крылья вспугнутой ночной птицы. Она неожиданно громко закричала, и это заставило вздрогнуть всех четверых. Потом один из партизан толкнул Радана вперед, выругался и презрительно сплюнул. По освещенной бледным лунным светом земле протянулись четыре неровные тени. За оврагом монотонно скрипело колесо заброшенной водяной мельницы. Зловеще зияла черная пасть ямы, над которой застыла сгорбленная фигура.
— У тебя есть какое-нибудь последнее желание? — задал обычный вопрос Мичо.
Радан ничего не ответил, даже не шевельнулся. Охватившее его ощущение близкой смерти притупило все другие чувства. Его невидящий взгляд был устремлен на комья земли по краям свежевырытой могилы.
— У тебя есть последнее желание? — повторил Мичо Попович.
Тишину нарушали тихие ночные шорохи.
— Гайо, давай! — крикнул Мичо и отошел в сторону.
Тадич тоже отступил назад и остановился за спиной юноши, напряженно ожидая, когда прогремит выстрел. Гайо старался сдержать лихорадочную дрожь во всем теле, которая мешала ему целиться.
— Ну, давай! — услышал он напряженный голос Тадича.
— Развяжите его. Я не промахнусь, даже если он побежит.
Тадич и Попович переглянулись. Они понимали, что Гайо хотел бы сейчас встретиться со своим врагом на равных, лицом к лицу, но в данном случае об этом не могло быть и речи. Они быстро развязали веревки на руках Радана. Дула двух автоматов глянули на него. Он, как и прежде, как будто все происходящее касалось вовсе не его, остался неподвижен, словно оглушенный бешеными ударами собственного сердца. Освобожденные от пут руки повисли вдоль туловища.
Из ствола карабина вырвалось яркое пламя... Гайо почувствовал на своем плече чью-то руку, до его слуха донеслось:
— Ты отомстил за мать и сестер. Пошли, Гайо...
Гайо перекинул карабин через плечо и тяжело шагнул. От нахлынувшей вдруг на него непомерной усталости тело будто свинцом налилось. Но он все же пошел, и пошел даже быстрее, чем сам ожидал, жадно вдыхая холодный ночной воздух.
Он больше не стонал. Кровь на ранке под левым ухом засохла, но была еще одна рана — в груди, не видимая под рубашкой. Он лежал на большом плоском камне под столетним буком. Его глаза смотрели туда, где была долина, окруженная хвойным лесом. Там стоял дом...
Неожиданно раненому показалось, что его кто-то зовет. Ясно и отчетливо слышался женский голос: «Чедомир, Чедо!» Он посмотрел вокруг. Никого не было... Откуда же доносился голос? Голова его соскользнула с винтовки и ударилась об острый выступ на камне, но боли он не почувствовал. Рядом валялось несколько мокрых от росы патронов. Боль от ранки под ухом распространилась на всю левую щеку, перекинулась на подбородок, голова отекла, отяжелела. За горой раздавались частые выстрелы, но он их не слышал. У него начинался бред.
Его ранило около полуночи. Он находился тогда немного выше места, где лежал сейчас. Немцы атаковали, свистели пули, слышались громкие гортанные выкрики. Партизаны из засады стреляли в направлении голосов и вспышек выстрелов.
Неожиданно к нему подполз сосед справа.
— Была команда отступать, дружок, — сказал он.
— Ты иди, я догоню! — ответил Чедо, решив сделать еще несколько выстрелов по приближающимся немцам.
Партизанский отряд отходил куда-то в темноту. Чедо поднялся, чтобы последовать за товарищами, и в этот миг почувствовал, что его будто обожгло под ухом. Он схватился рукой за скулу. Но щеке бежала кровь. И тут его ударило в грудь. Силы сразу покинули Чедо, и он тихо сел. Звать на помощь было бесполезно. Немцы находились уже рядом. «Надо остановить кровь», — подумал Чедо. Он вытащил из сумки тряпку, которая служила ему полотенцем, вытер ею лицо, потом сложил в несколько раз и, засунув ее под рубашку, прижал к ране. Делая это, он не чувствовал сильной боли.
Немцы спускались по тропинке ниже Чедо. Ясно был слышен стук камней, срывавшихся вниз. Звуки стрельбы раздавались теперь уже сзади. «Они прошли», — подумал юноша и затих...
Когда Чедо очнулся, он снова увидел долину и лес, окружающий ее. Все так же одиноко стоял дом, вокруг него не было ни души. Очевидно, жильцы покинули его, когда в округе начались бои.
Он дотронулся до ран. Невыносимая боль пронзила все его тело. Перед глазами Чедо появилась мать, седая, со впалыми щеками. Она сидела на сундуке у печи в их доме и печально смотрела на него. Подошел кот и начал царапать сундук. Мать схватила веник, замахнулась на кота, и он шмыгнул в приоткрытую дверь. Веник выпал из рук матери. Она подняла голову и с мольбой в голосе сказала: «Останься, сынок, со мной. Мал ты для борьбы. Боюсь я, голод и холод тебя там одолеют. Твой отец уже ушел... Он взрослый, ему и таскать винтовку за плечом. Останься хоть ты...» Слезы не дали ей договорить. Чедо какое-то время постоял около нее, потом пошел закрыть дверь. Он не переносил слез. «Обещай, что не пойдешь», — остановила она его. «Ну хорошо, не пойду», — сказал он, чтобы ее успокоить. Но поздним вечером все же ушел, не попрощавшись...
Пока Чедо бредил, слетелось воронье, привлеченное запахом человеческой крови и мяса. На лицо Чедо упал солнечный лучик. Раненый тихо застонал и снова пришел в себя. Потрогал рану на груди. Тряпка вся пропиталась кровью. Он попробовал сдвинуться с места, но безуспешно, руки и ноги не повиновались ему.
Лежа на спине, он смотрел в бездонное голубое небо. Иногда над ним пролетали птицы. Это вернуло Чедо в детство. Он вспомнил, как, босоногий, со школьным ранцем, спешил однажды в школу, наступил на стекло и поранил пятку. Мальчик остановил кровь листьями подорожника, а затем лег в душистую траву и долго-долго смотрел в небо, на птиц, как сейчас. Ему казалось, что небо над головой такое же голубое, а птицы, летающие в вышине, — те самые птицы. Они прилетели из детства посмотреть на него, раненного. Он глубоко вздохнул, и от боли в груди чуть снова не потерял сознание.
— Далеко отсюда земля Козары, которая впитала первые капли моей крови, — прошептал он. — А это — Зеленгора!
Ему представилась классная комната начальной школы. Над низкими партами торчат остриженные головы мальчишек. Идет урок географии, учитель вызывает его к доске и говорит: «Покажи нам реку Дрина, куда она течет?» Вот тогда-то он впервые и прочитал на карте название «Зеленгора». После этого Чедо не раз мечтал о том, чтобы побывать на ней.
Прошлой ночью, поднимаясь на Зеленгору, он даже не вспомнил об этом...
Он понял, что умрет. Вокруг него на деревьях сидели вороны и терпеливо ждали его смерти. Юноша попробовал повернуться на бок. Слабый стон вырвался из его груди, приподнятая рука снова бессильно упала. Перед Чедо вновь возник образ матери. Ему захотелось, чтобы она обняла его, утешила. Из глаз его потекли слезы. «Если я здесь умру, — подумал он, — обо мне никто ничего не узнает. В отряде скажут: «Пропал без вести». — Он содрогнулся. — Почему меня не убило у всех на глазах? Все знали бы, что я погиб. А теперь буду числиться без вести пропавшим. Товарищи вернутся, но когда?.. Нужно, чтобы они знали, что со мной, тогда бы маме все рассказали», — лихорадочно думал он. Почти в беспамятстве, собрав последние силы, он дополз до самого ствола бука. Вытащил из кармана перочинный ножик и, превозмогая боль, начал вырезать буквы. Когда глаза его уже почти перестали видеть и нож выпал из обессилевшей руки, на шершавой коре дерева осталась надпись: «Здесь умер Чедо Стакич, из Козары».
Через два года лесорубы нашли останки мальчика в истлевшей одежде, рядом заржавевший ножик, а чуть поодаль — винтовку. Вырезанные слова у основания ствола заросли, покрылись мхом, но все равно их можно было прочитать. Лесорубы опустили топоры и пилы, выпрямились, отдавая последнюю почесть бойцу народной армии. Потом похоронили его останки под буком, а на коре вырезали крупными буквами: «Здесь лежит боец Чедо Стакич, родом из Козары».
В долине уже длительное время стояла тишина. Из окопов было видно пустые дома, покинутые людьми. Бойцам надоело однообразное и утомительное наблюдение за рекой, разделяющей две воюющие стороны. Река была довольно широкой и глубокой. Когда солнце съедало утром молочно-белый туман, сквозь голубоватую дымку за рекой было видно концентрационный лагерь с длинными глинобитными бараками.
Уже несколько дней вечернее небо было чистым, видимость — хорошей, и там, за рекой, все отлично просматривалось. Илия, выделенный вместе с Бранко в боевое охранение, гадал вслух, увидев столб дыма над лагерем:
— Что же там может гореть?
— Да мусор, наверное, жгут, — махнул рукой Бранко, ощупывая карманы в поисках сигареты.
Ночь подкралась почти незаметно. Илия и Бранко повернулись спиной к реке и пошли к окопам, вырытым у некрутого косогора. Бранко недовольно проворчал:
— Тошно мне от безделья. Приказали вот окопы рыть. Партизаны — и окопы? Тут что-то не так, как надо... Как думаешь, Илия?
— На войне всякое бывает... — ответил Илия. — А знаешь, я не жалуюсь. Постелешь немного соломы и полеживаешь себе. Как хочешь можно расположиться... И не холодно.
Появился месяц, стало светлее. Бойцы отряда выбирались из окопов и направлялись в сторону села, расположенного в километре от позиций. К Илие и Бранко подошел командир:
— Продолжайте наблюдение. Вы люди опытные, я вам доверяю.
Оба молча отдали честь.
— Да, сегодня ночью уже не вздремнешь. А как бы сейчас было хорошо поваляться на мягкой соломке! — мечтательно произнес Илия. — Пошли к реке.
— Зачем?
— Лицо ополоснуть...
— Пойдем мимо церквушки. Я о ней такое слышал...
— Убивали в ней, я знаю...
Они вошли в заросли крапивы. Она обжигала сквозь брюки. Бранко шепотом ругался. Наконец они выбрались на светлую полоску дороги. Осмотрелись, прислушиваясь.
— Кто-то идет, — прошептал Бранко.
Действительно, послышались приглушенные голоса... Илия и Бранко напрягли слух и зрение, мысленно проклиная лунный свет.
— А если это немцы? — тихонько спросил Илия.
— Будем молчать, пока они не пройдут... А после — напрямик, в село, сообщим нашим.
К ним приближались люди в какой-то непонятной полосатой одежде, похожей на пижамы.
— Исаак, мы правильно идем? — послышался голос одного из идущих.
— Мы идем точно...
Илия выдохнул воздух. Бранко приподнялся на локтях:
— Ты слышал, как он его назвал?
— А может, это кличка? — с сомнением произнес Илия.
Глаза партизан внимательно следили за фигурами, исчезающими за терновником.
— Исаак? Это еврейское имя.
— Давай остановим их? — предложил Илия.
— Не надо. Пойдем лучше напрямик к нашим окопам, что у дороги. Они все равно там будут проходить.
Через несколько минут, запыхавшись от быстрой ходьбы, они спрыгнули в окоп, вырытый у изгиба дороги. Он был замаскирован ветками кустарника.
— Вот они! — прошептал Бранко. — Идут!
Люди в полосатой одежде приблизились настолько, что стала заметна их ужасающая худоба. Это были живые скелеты. Они хрипло дышали и с трудом переставляли ноги.
— Боже мой, да кто же это? — тихо спросил сам себя Бранко. — Во всяком случае, это не солдаты противника.
Илия громким голосом приказал неизвестным остановиться. Они испуганно сбились в кучу. Самый высокий, решившись, неуверенно спросил:
— В чьих мы руках?
Илия выскочил на дорогу и ответил:
— Мы партизаны!
— Наконец-то!.. Спасены!.. — произнес изможденный старик и протянул к ним дрожащие руки.
— Вы с того берега? — спросил Илия.
— Мы убежали из концлагеря. Два года там томились. Я — Исаак. А это мои друзья: Самуил, Яков, Берт и Соломон.
— А как вы перебрались через реку? — спросил Илия.
— День переждали в ивняке, осмотрелись, ниже по течению реки заметили лодку. В сумерках пробрались туда и отвязали ее. Нам повезло.
— Несчастные, — с сожалением произнес Бранко.
— Идемте потихоньку, — показал Илия на дорогу, освещенную лунным светом. — В село, к нашим...
Поев, бывшие узники уснули и проспали почти шестнадцать часов. Боевое охранение партизаны усилили. Позиции они заняли рано, потому что считали, что противник может начать атаку. Но день прошел спокойно. Под вечер высоко в небе пролетел самолет и скрылся за горами.
Бывших узников часто навещал Ратко, коренастый парень, с большими глазами, густыми бровями и высоким лбом. Ратко был разведчиком, и, естественно, появление беглецов его заинтересовало. Вообще, его интересовало все, даже самые обычные крестьянские дела и заботы, ну, скажем, сколько молока надаивают от коров, какой урожай надеются снять на черноземе под горой... Крестьяне полюбили этого темноглазого парня. Они считали, что он будет хорошим хозяином. И с женщинами Ратко умел поговорить об их нелегкой доле, о воспитании детей, ужасах войны. Иногда Ратко исчезал из штаба бригады, день-другой рыскал по селам, где не было партизан, останавливаясь в домах людей, преданных революции. Там он собирал многочисленные сведения, потом систематизировал их и самые важные сообщал командиру бригады. Все это вместе с информацией, добытой другими разведчиками, способствовало тому, что бригада атаковала противника всегда там, где он ее меньше всего ожидал. Ратко был смелым парнем, но не любил напрасного риска и никогда не преуменьшал возможностей вражеской агентуры.
Появление бывших узников не очень обрадовало Ратко. Опытный разведчик внимательно выслушал рассказ об их организованном бегстве из концлагеря. Эта история показалась ему не слишком убедительной. Особенно настораживали слова Исаака о том, как это было сделано. Их рассказ он никак не мог проверить, но надо было что-то предпринять. С чего начать? Забор, окружающий лагерь, был высокий, перелезть через него трудно. Как они сумели сделать это? А главное — почему за ними не было погони?
Когда бывшие узники немного пришли в себя, Ратко предложил командиру бригады Душану распределить их по отрядам. Все беглецы просились в один отряд, убедительно объясняли, почему они этого хотят, однако командир не соглашался сделать так, как они просили. Но старик Исаак уговорил их не противиться решению командира, потому что командир-де лучше знает, что делать. Они успокоились и согласились со стариком, которого, как видно, ценили и уважали.
— Командир разрешит нам встречаться и разговаривать. Отряды, как я слышал, расположены недалеко один от другого. И мы сможем переписываться, — проговорил в заключение старый еврей, чтобы окончательно убедить своих товарищей.
Исаак понравился командиру бригады Душану своим спокойствием, рассудительностью, Учитывая возраст старика, Душан оставил его при штабе. А Самуила, Якова, Соломона и Берта направили в другие отряды.
Ратко решил все-таки присмотреться к старику, поближе сойтись с ним. Исаак неохотно отвечал на вопросы о своем прошлом, недоумевая по поводу того, что кому-то хочется об этом знать.
Шло время. Исаак, работая на кухне, старался завоевать расположение командира бригады Душана.
Он делал это постепенно, боясь показаться назойливым. Когда в штабе не было срочных дел, Исаак заходил побеседовать с командиром о разных мелочах. Как-то Душан спросил Исаака, получает ли он вести от товарищей, с которыми бежал из концлагеря.
— Да, мы переписываемся, — охотно ответил старик.
Ратко тоже слышал о переписке, слишком частой, почти ежедневной. И это вызывало у него подозрение. О чем они так много пишут? Не такие уж они близкие люди, чтобы так часто писать друг другу.
Исаак был осторожен. Прочитав письмо, он сразу его сжигал, а потом что-то записывал в маленькой тетради. Повар Мирко, неграмотный, но наблюдательный парень, как-то спросил его:
— И что это ты, старик, все записываешь?
— Я веду дневник, чтобы не забыть тяжелых, но таких дорогих для меня дней борьбы за новую жизнь. Потом это будет неоценимо.
— Может быть... Господи, а я не умею писать! Если б умел... А впрочем, кто знает, стал бы я писать о нашей скромной пище или нет? Какой истории нужна наша теперешняя бедность? Да и о чем писать? Все одно и то же: варишь еду, драишь котлы да прислушиваешься к перестрелке, когда идет бой. Вот и все, ей-богу. Неужели для тебя это так важно?
— Я уже сказал, — произнес старик неохотно. Ему, видно, казалось недостойным делом говорить о войне и истории с человеком, не видящим дальше своего носа.
Стемнело. Под навесом плясали отблески пламени из печки. Исаак раскрыл тетрадь, стал что-то записывать и размышлять. Мирко возился у котла, в котором булькала похлебка. Вошел Ратко, поздоровался с ними. Карандаш в руке Исаака задрожал.
— Как дела, товарищ Исаак? — спросил Ратко.
— Хорошо, очень хорошо.
— Пишешь товарищам?
— Нет, веду дневник. Записываю все, что мне кажется заслуживающим внимания.
— Интересно было бы посмотреть, — усмехнулся Ратко.
— Пожалуйста, я могу прочитать, — старик нагнулся к яркому пламени, сощурил глаза и начал читать: — «В штабе все по-прежнему. Сегодня мы ели фасолевый суп. Мне написал Самуил. Он в третьем отряде, который расположился в Междуводье...»
— Подробно пишешь, — прервал его чтение Ратко.
Старик поднял голову, его губы растянулись в улыбке.
Ратко быстро встал, пожелал всем спокойной ночи и ушел.
На следующий день командир бригады Душан вел с Исааком такой разговор:
— Приветствую тебя, товарищ Исаак!
— Здравия желаю, товарищ командир.
— Есть ли что нового?
— У меня — ничего!
— А меня мучает одна проблема, — вздохнул командир.
— Какая?
— Лекарства в госпитале кончились. И денег нет, чтобы купить их в городе. Там есть наши люди.
— Денег... — повторил старик.
— Последние израсходовали...
— Я бы помог, но... — заколебался старик.
В глазах командира вспыхнул немой вопрос. Душан подошел к Исааку поближе.
— Есть у меня золото... — сказал Исаак. — Зарыто оно. И далековато.
— В каком месте?
— В городке Ш. За два дня до ареста я спрятал там золотые монеты.
Командир прикинул расстояние и оценил ситуацию.
— За одну ночь ты мог бы пробраться в Ш., — подумав, сказал он.
— Мог бы, — ответил Исаак.
— Хорошо, но слишком велик риск. Для меня жизнь человека куда дороже, чем кувшин с золотом, — сказал командир, и по лицу его пробежала тень.
— Моя жизнь? Кому она нужна?., А без лекарства многие раненые и больные могут умереть. В Ш. я знаю каждый двор и огород, смогу легко спрятаться. Меня только одно беспокоит: я зарыл золотые в своем саду, но теперь этот сад мне не принадлежит. Перед арестом я продал и лавку, и дом, и сад. Откуда я знаю, что там сейчас? Но я все-таки пойду. Только переправьте меня через реку.
Командир внимательно смотрел на старика. Казалось, что только сейчас он по-настоящему оценил его.
— Тебе нужно переодеться, — сказал Душан Исааку.
— Хорошо. Я все сделаю как надо.
Под вечер старика повели к берегу реки. Его сопровождали Бранко и Илия. Неожиданно в стороне лагеря застучал пулемет.
— В это время оттуда часто доносится стрельба, — сказал Бранко и вопросительно посмотрел на Исаака.
— Да, там расстреливают, когда опускаются сумерки.
— И кого расстреливают? — полюбопытствовал Илия.
— Берут подряд...
— А если возникнет паника?
— Из лагеря выходят спокойно. Люди надеются.
— На что?
— На побег. Об этом они постоянно мечтают. Но мечтать — одно, а осуществить мечту — совсем другое.
— А тебе не страшно переправляться туда, через реку?.. Тебя могут поймать.
— Немного страшно, но... Я получил задание, вы же слышали...
— Вот мы и пришли, — проговорил Бранко, подходя к воде.
Исаак неловко шагнул в лодку, за ним последовали Илия и Бранко. Весла погрузились в воду, и лодка плавно тронулась к противоположному берегу.
— Не бойся, старик, все будет хорошо.
— Я и не боюсь.
Через несколько минут лодка тихо ткнулась в противоположный илистый берег.
— Послезавтра в девять вечера будь здесь. Мы приплывем, — сказал на прощание Илия.
— Если не приду, то ждите меня на следующий вечер в то же время, — произнес старик и исчез в густой осоке.
Старик вынырнул из мрака и прижался к стволу вербы. Лодка напоминала лениво подплывающее водяное чудовище. Исаак был удивлен — в лодке сидели командир бригады Душан и разведчик Ратко. С трудом преодолев несколько метров вязкого илистого дна, он забрался в лодку и сразу сказал, что поход его оказался неудачным.
Командир мрачно вздохнул:
— Значит, ты не нашел золота?
— Мне не хватило времени. Все это не так-то просто... Вот немного бумажных денег. Я спрятал их в соседнем доме, — объяснил Исаак, протягивая деньги.
Ратко пощупал их. Совсем новые, не мятые. Не похоже, чтобы они были в обращении, а потом лежали в тайнике. «Хитрит старик», — решил Ратко.
Четыре дня спустя отряды бригады подверглись сильному удару артиллерии и авиации противника. Много бойцов было убито. Погиб Илия, а Бранко был ранен. В госпитале прибавилось раненых.
А старик снова ушел искать золото. Так же, как и в первый раз, через реку его переправили двое бойцов.
Старик выбрался из лодки и пошел по знакомой ему тропинке. Он не заметил, как, прижавшись к стволу тополя, за ним пристально наблюдает Ратко, переправившийся через реку заранее. Разведчик решил проследить за стариком.
Исаак шел по лесной тропинке, почти не оборачиваясь. У самого городка он вышел на открытое место, приблизился к вражескому посту. Прозвучал пароль, состоящий из одного слова.
Ратко внутренне был готов к этому. Укрывшись за кустами, он ждал, что будет дальше. Через несколько минут к Исааку подошел высокий офицер в очках, в фуражке, сдвинутой на затылок. Он похлопал Исаака по спине. Затем офицер и Исаак удалились. Больше Ратко делать здесь было нечего. Плюнув от злости, он пошел к реке, потрясенный предательством старика.
В возвращении старика Исаака Ратко не сомневался. Хозяева снова его пошлют, им нужна информация. Оставалось одно — ждать.
Весь день Ратко не находил себе места. Время для него будто остановилось. Наконец солнце скрылось за горизонтом, наступили сумерки.
Мысли Ратко прервал скрип двери. В избу вошли двое разведчиков. За ними — старик Исаак. Он улыбался...
— Можете идти, — сказал старик разведчикам. — Зайдите в комнату командира, скажите ему, что товарищ Исаак прибыл.
Вскоре в дверях показался командир бригады. Он поздоровался с Исааком и спросил:
— Ну что, на этот раз нашел, товарищ?
— Нашел.
— Показывай.
Исаак вытащил из-за пазухи мешочек, похожий на серую мышку, и вытряхнул его содержимое на стол. Во все стороны покатились золотые монеты. Их было десять штук. Старик стал ловить их и сгребать в кучу.
— Маловато что-то, — проговорил Душан.
— Нашел только маленькую коробку. В следующий раз постараюсь найти остальные.
— Хорошо, — сказал командир и вышел из комнаты.
Ратко испепелял глазами Исаака, его мышцы превратились в стальную пружину. Он дал волю своей злости и так ударил по дубовому столу, что золотые монеты слетели с него и раскатились по углам.
— Что такое?! — испуганно вскрикнул Исаак.
— Неправду говоришь, старик!
— Не понимаю!
— Твои золотые — жалкая плата за кровь наших товарищей. За их жизни!
Исаак хотел вскочить.
— Тихо, старый обманщик! Предатель! Иначе...
Старик весь сжался, сгорбился.
— Выкладывай все по порядку! Про твой побег... И про остальных...
— Я подлец... Я хотел признаться, но боялся... Гестаповцы узнали, что до войны я сотрудничал с полицией, и начали шантажировать меня. Я все расскажу... Поверьте, я горько раскаиваюсь...
— А остальные? Они знают о твоих делишках?
— Абсолютно ничего. Они думают, что им на самом деле удался побег...
— Связной! — крикнул Ратко.
В комнату влетел парнишка и стал навытяжку.
— Свяжи этого!.. И скажи дежурному, чтобы он передал командирам отрядов, пусть пришлют остальных беглецов.
— Есть!
Наступила ночь.
Утром Самуил, Яков, Берт и Соломон с ненавистью смотрели на старика. Потом раздалась команда, и они повели его к просеке в лесу, чтобы исполнить приговор. Вскоре по лесу пронеслось раскатистое эхо от выстрела, Правосудие свершилось...
На Томашицу опустились декабрьские сумерки.
Командир батальона Первой пролетарской бригады Боркан, черноволосый и сухощавый, сидел за столом, мучительно пытаясь составить хоть сколько-нибудь приличное донесение о боях, которые уже много дней вел его батальон. Тут же ждал связной из штаба Новица, веснушчатый мальчишка, с узким лицом и мягким пушком на щеках.
— Не получается, друг ты мой, как надо, — признался командир и отложил ручку.
— Ничего не поделаешь, в штабе бригады ждут донесения, — с подчеркнутой серьезностью ответил связной. Он ходил взад и вперед по просторной комнате, выжидательно поглядывая на командира.
Тот снова со вздохом взял ручку и начал тихо бубнить под нос, словно разговаривая сам с собой:
— «Нами подорван немецкий товарный поезд. При этом погиб комиссар Обрад. Тело комиссара на свободную территорию не вынесено. Фашисты здорово нам всыпали, подоспев из Майдана. Тогда я решил, что надо спасать живых, а павшего товарища комиссара мы спрятали в ивняке. Признаю свой промах, но деваться было некуда. Сейчас, воспользовавшись темнотой, я послал нескольких бойцов, чтобы они нашли и вынесли тело комиссара. С минуты на минуту жду их возвращения. С ними пошел Никола, член комитета из деревни Мандичи, который, кстати, был выбран как раз по предложению покойного Обрада. За него голосовала вся деревня. Никола взялся незаметно провести бойцов до того ивняка. Думаю, они проберутся, потому что немцы отошли назад от насыпи. Утром ожидаем карателей...»
— Готово? — нетерпеливо спросил Новица.
— Почти...
В дверь постучали. Сначала внутрь просунулась чья-то красная от мороза рука, потом дверь распахнулась, с треском ударившись о стену. Командир вскочил, рука его привычно потянулась к кобуре, но замерла на полпути. Вошедший отрапортовал:
— Командир взвода Гойко Роквич. Задание выполнено. Мы захватили и одного мародера. Застигнут на месте преступления. Свидетели — сопровождавшие меня Асим и Мочо.
— Кого он обирал?
— Покойного товарища комисара Обрада. Снял с него гимнастерку и вывернул карманы брюк.
Услышав это, командир онемел и судорожно сжался.
— Я могу идти? — прервал тягостное молчание связной Новица.
— Вот тебе донесение. Скажи в штабе, что товарища комиссара мы сегодня ночью похороним.
Когда связной ушел, Боркан повернулся к взводному Роквичу и приказал:
— Введи мародера!
Роквич поправил пояс, на котором висело штук пять ручных гранат, и вышел из комнаты. Через несколько секунд он ввел сгорбившегося человека. Боркан взглянул вошедшему в лицо и пораженно прошептал:
— Да это же Никола, проводник! Как опозорился!
— По недомыслию, товарищ командир... — плаксиво пробормотал старик с обвисшими свалявшимися усами, чуть кося глазом.
— Не виляй! Мародерство у нас запрещено и сурово наказывается! И ты это хорошо знал, Никола!
— Оно, конечно, знал, но ты пойми... Ведь старику неоткуда взять одежу... Я думал снять с убитого немца, но, на свою беду, наткнулся на нашего товарища. Я поначалу не разобрал... Теперь так казнюсь. Веришь ли, сердце болит...
— Не ожидал от тебя, Никола. Член комитета, уважаемый человек... Позор!
Голос командира заполнил всю комнату, вероятно, его было слышно даже на улице. Никола съежился и закрыл лицо руками. Ему казалось, что он легче вынес бы пощечину. Что угодно, только не это. Совсем недавно он был уважаемым человеком, отныне уже не будет. А когда ты опозорен, говорить труднее всего.
Молот командирского кулака поднимался и опускался над столом, грозя опрокинуть керосиновую лампу. Но вот командир примолк, а потом, точно раздумывая, спросил:
— Ну, Никола, что нам с тобой делать?
— Убейте! Лучше уж умереть, чем вот так...
Из горла старика вырвался стон, голос прервался. Он беспомощно взмахивал руками, глаза его налились кровью.
— Нет, Никола, мы тебя не убьем, хотя ты и совершил преступление. Соберем народ, пусть люди узнают, что ты сделал... Роквич, поднимай бойцов. А потом будите жителей деревни. Пусть все видят этого...
Николу захлестнуло отчаяние, Он впился ногтями в свои щеки...
Батальон ждал приказа о передислокации. Утром надо было выходить. Боркан хмуро молчал и, засунув руки в карманы брюк, безостановочно ходил по комнате. В глазах его застыло отвращение. Уж слишком тяжким было разочарование в человеке, в честности которого он был абсолютно уверен.
Никола выпрямился. В какой-то миг ему показалось, что командир смягчился, что он изменит наказание и, возможно, плюнув, просто выгонит его вон.
Молчание становилось невыносимым. Лампа мигала, по стенам раскачивались тени. Казалось, что вся комната погрузилась в дремоту. Только в Николе и Боркане все было напряжено, натянуто, неспокойно. Боркану почудилось, что они дышат в такт, глубоко и учащенно. Это ему не понравилось, и он стал контролировать вдохи и выдохи, стараясь подчинить дыхание своей воле. Однако тут же понял, что занимается ненужным делом. Он опустился на стул неподалеку от керосиновой лампы. На шершавый, изрезанный кухонным ножом стол лег лист бумаги, бережно хранимой и употребляемой только для донесений в штаб. Ладонь без нужды начала его разглаживать, ощущая под ним неровность поверхности стола.
Белое пятно, резко выделявшееся на темном фоне, словно магнит, притягивало взгляд Николы. В голове его носились тревожные мысли: «Что командир задумал? Небось настрочит донесение, чтобы меня совсем опозорить. Пошлет в штаб бригады. Ну и пускай. Чтоб его!.. — Ругательство уже готово было слететь с его пересохших губ, но он вовремя до боли прикусил язык. — ...Как Боркан не понимает, что и самый сознательный человек иногда может ошибиться?! Потому он и зовется — человек, а не святой! Охо-хо!»
Командир повернул к нему голову. Никола замер, ожидая нового града упреков. На лице Командира мелькнуло что-то похожее на улыбку, правда презрительную, но все же Николе от этого стало легче. Затем руки командира шевельнулись, правая потянулась к авторучке.
Что он будет писать?
Никола, шагнув вперед, вытянул шею, пытаясь заглянуть через плечо Боркана. Это ему удалось, хотя от напряжения у него даже задрожали ноги. На бумаге появились странно большие, жирные буквы. Никола не мигая смотрел на них, пытаясь понять, что пишет командир. И когда из этих букв сложилось слово «Мародер», Никола решился спросить:
— Зачем это?
Боркан неторопливо помахал листком, чтобы скорее высохли чернила, и сказал:
— Узнаешь, когда придет время.
В его голосе уже не слышалось злобы, но Николу это не успокоило.
Вошел командир взвода Роквич. Вместе с ним в душную непроветренную комнату ворвался свежий утренний воздух. Роквич вытянулся по стойке «смирно» и доложил:
— Наши все собрались, подходят деревенские. Мы их еле добудились. Они перепугались, думали, немцы наступают, хотели бежать. Мы кричим, что будет сходка, а они не понимают. Старики говорят, что добрые люди в такую рань только на пасху встают. Однако подходят. Я могу идти, товарищ командир?
— Останься, Роквич. Эту бумагу прицепи вот здесь. — Он пальцем показал на грудь Николы, где надо было прикрепить листок со словом «Мародер», и сразу же вышел, чтобы не видеть смертельно бледного лица Николы и его отвисшей важней губы цвета спелой сливы. Он остановился на крыльце и, прищурившись, посмотрел на восточную сторону неба, где уже занималась заря. За плетнем стоял часовой. На винтовке тускло поблескивал заиндевелый штык. У плетня, завернутое в плащ-палатку, лежало окоченевшее тело комиссара Обрада. Его еще не приняла в свои объятия земля, и не прозвучали еще над ним прощальные партизанские залпы.
Можно ли салютовать в непосредственной близости от неприятеля?
Боркану показалось, что он слышит звенящий сталью голос Обрада. Он содрогнулся, как от порыва ледяного ветра, сцепил пальцы рук. Потом его мысли снова вернулись к похоронам комиссара. Ему представилось, как лопаты долбят мерзлую землю, обрубают корни кустов. Он повернулся и крикнул:
— Выводи его, Роквич!
Никола неуверенно перешагнул через порог... Дрожь охватила его.
Люди в ожидании топтались перед крыльцом, согреваясь, дышали на ладони. Принесли табурет. Николу заставили взобраться на него, и теперь он возвышался над головами собравшихся. В руки ему сунули гимнастерку комиссара с красной ленточкой на рукаве.
Взгляды крестьян и бойцов были прикованы к листу бумаги, который висел на груди Николы. Неграмотные не могли понять надпись и просили, чтобы им прочитали ее. По толпе прошел ропот, и Николе он показался страшнее пулеметной очереди. Среди голосов он различил ругательства и проклятия. Над толпой послышалось:
— Позор! Кому же мы верили? Ведь мы же его в комитет выбрали! Не хотим его больше!
Люди возмущенно закричали все разом. Никола зашатался. Руки Роквича не дали ему упасть... От плетня отделились четверо бойцов, унося тело комиссара Обрада.
За взводом почетного караула пошли и люди. Выходя со двора, все снимали шапки. Некоторые незаметно крестились. Никола, стоя на табуретке, рыдал, шепча:
— Прости меня, товарищ комиссар...
Роквич приказал ему замолчать, стащил его с табуретки и отобрал гимнастерку комиссара. Потом яростно плюнул и прошипел:
— А теперь катись к черту! Прячь свой позор!
Никола постоял в растерянности, а потом медленно пошел вслед за колонной, которая уже вползала на деревенское кладбище. С далекого шоссе ударили немецкие орудия, и в соседней деревне прогремели взрывы снарядов, но похороны продолжались.
Взвод Маркана дежурил на партизанском аэродроме — это был недавно скошенный луг, по которому еще никогда не проезжала ни одна машина. Уже несколько суток подряд партизаны, сменяя друг друга, следили за небом, напряженно прислушиваясь, не раздастся ли гул моторов. Посреди луга были навалены охапки хвороста в форме огромной буквы «Т», под них подложены пучки соломы, чтобы побыстрее занялось пламя, когда придет время подавать сигнал. Маркан, вполне довольный подготовкой к приему груза самолетов союзников, крутил усы и обещал бойцам чудеса невиданные:
— Скоро сюда, други мои, свалится с неба амуниция и многое другое. Я вас, мои милые, под свою ответственность одену в новенькую форму, теплую, шерстяную.
— А как это она свалится с неба? — наивно спросил связной Мргуд, удивленно тараща глаза в голубую высь.
— Как? Да уж не по ступенькам скатится, — пытаясь скрыть смущение, ответил Маркан. Он никак не мог вспомнить название той штуки, на которой спускаются с неба на землю. — Раскроются какие-то шелковые скатерти, и груз опустится...
От ближайшего холма послышался крик разведчика Младена:
— С севера гудят самолеты, но их еще не видно!
Маркан сорвался с места, закричал:
— Все на поляну! И машите шапками, винтовками, пока руки не отвалятся. А ты, Мргуд, за мной, подожжем костры! Сейчас увидишь, как с неба подарки падают!
Бойцы суетились на поляне. Одни размахивали над головой гимнастерками, другие фуражками и винтовками. Все нетерпеливо смотрели в сторону гряды холмов, из-за которой должны были показаться самолеты, чье гудение уже было хорошо слышно. Маркан быстро поджег хворост. У него радостно забилось сердце, когда голубоватый дым, видный даже с большого расстояния, стал подниматься к небу. Вдали показались три черные точки. Они быстро приближались и росли.
— Увидели нас! Теперь все отойдите в сторону, чтобы чем-нибудь тяжелым не задело! — приказал Маркан.
Все попрыгали в ближайшую канаву. Командир не спускал глаз с самолетов, которые уже можно было довольно хорошо разглядеть. На всякий случай он, как и Мргуд, встал за большой развесистый куст. Стальные птицы сделали круг над лугом, окутанным густыми клубами дыма.
— Хотят удостовериться, что это сигнал для них, — объяснил Маркан Мргуду.
Тот нахмурился и недоверчиво покачал головой:
— Что-то не видно никаких опознавательных знаков. Как бы нас не провели...
— Они закрасили знаки, чтобы легче было пробраться над фашистской территорией.
Самолеты сделали еще один круг над лугом, теперь уже на очень низкой высоте. Вдруг первый накренился на крыло и дал очередь из пулемета. Пули засвистели над головами партизан, сбивая верхушки кустов. Мргуд, не обращая внимания на колючки, вжался в терновый куст. Маркан упал на колени и простонал:
— Ну вот, дождались погибели! Черт бы взял этих союзников вместе с их помощью!
— Мргуд, сынок, только не высовывайся, а то сразу пришьют!
— Да я уже получил подарочек! — ответил тот, сильно побледнев.
Из канавы послышался выстрел, потом другой, третий. Младен закричал:
— Бейте в винты, товарищи!
Как будто услышав эти слова, пилоты повернули самолеты назад, и вскоре те исчезли за холмами.
Бойцы выскочили из укрытия и побежали к Маркану, склонившемуся над Мргудом.
— Бедро тебе зацепило. Сейчас я тебя осторожненько перевяжу... — проговорил Маркан.
Младен перебил его:
— Вот это помощь! Мы на этой поляне были для них идеальной мишенью. Мргуда уже подстрелили, сейчас и до остальных очередь дойдет...
— Не мели языком, Младен. Жалуйся нашему штабу, если тебе что-то не нравится. Я ведь не сам придумал всю эту затею.
— Ничего, вы их тоже немного попугали, — простонал Мргуд, пытаясь приподняться.
— Давай-ка, Младен, в штаб. Расскажи там, что у нас здесь произошло, — приказал Маркан.
— Смотрите, опять самолеты! — с трудом шевеля губами и показывая на небо, произнес Мргуд.
— Все в укрытие!
Маркан и Младен подхватили Мргуда и перенесли под толстое дерево на краю луга. Остальные партизаны снова попрыгали в канаву. По небу тяжело плыли бомбардировщики, вокруг них кружились маленькие истребители, похожие на бабочек. Неожиданно из облаков вынырнули самолеты, видимо, те самые, которые недавно обстреляли партизанский аэродром, и устремились на строй бомбардировщиков. Им навстречу рванулись два истребителя, Разгорелся воздушный бой. Маркан, высунувшись из канавы и стараясь сдержать нервную дрожь, пробормотал:
— Вот это карусель! Как бы кто сверху не свалился прямо на нас!
— Пригни голову и не высовывайся. Черт их знает, чем там все кончится! — предупредил его Младен.
Небо пересекла полоса дыма. С пронзительным воем, заглушающим даже пулеметные очереди, падал горящий самолет.
— Это немецкий стервятник! Получил за нашего Мргуда!
Падающую подожженную машину бросало из стороны сторону.
— Не грохнется ли на нас? — с опаской спросил Маркан и придвинулся поближе к Младену.
— Вон парашютист! — воскликнул тот, показывая пальцем.
— А, холера, сейчас мы его... Он нам ответит за Мргуда! Пошли, ребята, поймаем фашиста!
Горящий самолет упал на склоне одного из холмов. Взрывом опалило траву вокруг. Парашютист попал на столетний дуб и застрял в ветвях и стропах. Он попытался освободиться, но только еще сильнее запутался. Маркан, осторожно подходя с бойцами к дереву, кричал издали:
— Не смей стрелять, если хочешь жить!.. Глядите, глядите, он висит! Вниз головой!
В редкой листве мелькали руки летчика. Он что-то громко и непонятно выкрикивал.
— Что будем делать? — спросил Маркан.
— Снимем его. Я залезу. Подсадите только немножко, — предложил Младен. Вскоре он уже проворно карабкался по ветвям дерева.
Запутавшийся парашютист беспомощно размахивал руками и ногами:
— Партизан! Партизан!
— Не бойся, мы не кровопийцы какие-нибудь. Видишь, выручаем тебя! А потом ответишь за свои пакости! — кричал Маркан снизу.
— Не кричи, это англичанин! — вдруг сказал Младен. — Ему, наверное, здорово досталось.
— Англичанин? Ты гляди!.. Как же он допустил, чтобы его немец сбил? — удивился Маркан.
Младен ножом перерезал стропы парашюта, и вскоре английский летчик оказался на земле перед Марканом.
— Ну, здорово! — протянул ему руку Маркан. — Неприятность с тобой случилась, ничего не скажешь! — С сожалением глядя на англичанина, он стал трясти своей узловатой пятерней его холеную белую руку. — И одежку ты, милый, порвал...
— Дай ему свои штаны. Не можем же мы голого союзника в штаб вести, — сказал Младен.
— А я как же? — встревоженно оглядывая себя, спросил Маркан.
— В трусах пойдешь. Ничего, переживешь. А союзнику надо помочь. Мои брюки будут ему слишком малы, да и ваши тоже, — сказал Младен партизанам, с любопытством столпившимся вокруг.
— Что ж, делать нечего... Раз для союзника... — Маркан стал расстегивать пояс.
Он что-то бормотал себе под нос, путаясь в штанинах, и по этому можно было заключить, что он несколько не в духе.
Высоко в горах залегли партизаны. Изредка раздавались одиночные выстрелы — это бойцы пытались хоть как-то разрядить накопившееся за много дней нервное напряжение. . Прямо перед ними в ярких лучах солнца тянулась узкая ложбина, покрытая зеленым ковром молодой травы.
Стоящее высоко в лазурном небе солнце за день раскалило скалы и камни, за которыми укрылись партизаны. Сейчас, сползая к западу, солнце незаметно для глаз удлиняло тени поросших чернолесьем холмов, на которых закрепились немцы.
— Скоро солнце уже не будет мешать немцам вести прицельный огонь, — заметил командир взвода Лазар.
— А нам станет бить прямо в глаза, — посетовал Мият, ожесточенно скребя свою густую, колючую бороду. — Долго нам еще здесь торчать?
— Ты думаешь, можно найти лучшую позицию?
— Надо куда-нибудь отсюда двигать. Мы заслужили передышку. Почему нас никто не сменяет? Пусть другие тоже здесь пожарятся.
— Чем языком трепать, ты бы лучше за фашистами следил.
— Я уже за ними наследился, чтоб они все подохли! — пробормотал Мият. — Шебуршатся — значит, что-то готовят.
Лазар сдвинул на затылок мокрую от пота фуражку. На его изнуренное лицо легла тень тревожного предчувствия.
Коротко ударил пулемет. Над головой прожужжали стальные осы. Командир взвода высунулся из укрытия, потом обернулся к притихшему Мияту и сообщил:
— Перегруппировались, паразиты! Пулеметы и минометы перебросили на левый фланг. Наверное, оттуда попробуют ударить.
— Да, не выдержим мы. Нас так мало, да и вооружены мы одними винтовками.
— Дрейфишь, Мият, и не можешь скрыть свою слабость. Говори тише, чтобы другие не услышали. Мы здесь ради великого дела, ясно тебе?
— Хочешь сказать, что нам не о чем беспокоиться, что мы списаны в расход и должны погибнуть, чтобы другие смогли драпануть и спасти свою шкуру?
Лазар ничего не ответил. Он обвел взглядом левый фланг немцев и заметил за поваленными деревьями головы в касках. Через несколько секунд раздался свист, неподалеку от партизан взорвались мины.
— Кидают? Ну и пусть! Говорю, ничего страшного нет, — произнес Лазар.
— Хочешь подбодрить? — едко спросил Мият.
— Такая у меня должность... И вообще, заткнись наконец!
— А мне, может, охота поговорить.
— Отложим до более подходящего времени.
— Эх, если бы знать, что оно будет... Тогда я бы и помолчал. А так не могу.
— Не можешь, так уходи отсюда!
— Один я никуда не пойду. Лучше пуля. Но ведь я знаю, что и другие так думают.
— Сомневаюсь!
Мият почувствовал, что командир взвода едва сдерживается, чтобы не сорваться.
Стрельба усилилась. У Лазара заложило уши. Пули ложились все ближе. Приглушенно застонал раненый боец, потом второй. Тяжелораненых товарищи отнесли по узкой тропинке к ущелью, заросшему пожелтевшими от палящих лучей солнца елями. По этому ущелью, скрытому от глаз врага, днем и ночью пробирались небольшие группы раненых и больных партизан. Они медленно двигались, идя на восток, в долину. Те, у кого уже не оставалось сил, не дойдя до желанной долины, до шумящей в ней быстрой реки, умирали в пути или искали хоть какого-нибудь, пусть ненадежного, убежища среди скал.
Взводу Лазара была поставлена задача помешать эсэсовцам завладеть господствующей над местностью высотой в прикрыть отход раненых.
«Без приказа не смей даже думать об отступлении. Ты защищаешь важнейшую высоту, это наше самое уязвимое место. От выдержки твоего взвода зависят сотни жизней» — вот что сказал командир батальона в ответ на его вопрос о возможности отхода к дубовой роще, и Лазар запомнил эти слова.
Он взглянул на Мията, который что-то бормотал себе под нос, Он терпел этого трепача, вероятно, за его удивительную интуицию. Тот обладал каким-то даром предвидения, хотя и любил все преувеличивать.
Лазар потер глаза, пытаясь отогнать сон, и стал пристально вглядываться в холмы, с которых немцы так щедро поливали их огнем. Но отяжелевшие веки сами собой закрывались, и, на секунду поддавшись дремоте, он уронил голову на руки. Но уже в следующее мгновение, очнувшись, он напомнил бойцам, чтобы они не тратили зря патроны:
— Эсэсовцев пугать — дохлый номер. Они воробьи стреляные и вернут нам пули с процентами. Спесь с них сбивает только неминуемая близкая смерть. Вот тогда они кидаются спасать свои шкуры.
Мият взглянул на Лазара, которого уже начала томить неизвестность, и, желая отвлечь его от тревожных мыслей, сказал:
— Мне не дает покоя вон та каска. Наверное, снайпер. Я на него пять патронов израсходовал. Он, подлец, в бинокль нас рассматривает! Или снайпер, или разведчик...
— Сейчас я ему стекляшки вышибу! — Лазар прицелился.
— Думаешь, попадешь?
Прозвучало три выстрела. Фашист пригнулся и остался невредим.
— Ничего, только не надо спешить. Нельзя же терпеть, чтобы нас так нагло рассматривали! — упрямо сказал Лазар и яростно ударил кулаком по камню, за которым лежал. Опытный стрелок, он понимал, что надо терпеливо ждать, когда голова немца окажется у него на мушке.
— Я, наверное, взял слишком низко, как думаешь, Мият?
— Пули легли перед ним. Я видел.
Лазар передвинул хомутик прицела на одно деление. Потом снова замер, выжидая.
— Не высовывается, сволочь! Чувствует, чем дело пахнет.
— Просто выбирает место поудобнее. Не очень-то приятно лежать на камнях. У меня вон все тело затекло, — проворчал Мият, — и кости ломит.
— Главное, чтобы не ушел, а ворочается пусть сколько угодно.
Заметив, что голова фашиста немного приподнялась, Лазар приник к винтовке и затаил дыхание. Грохнул выстрел. Каска немца подпрыгнула, точно подброшенная пружиной, тело его судорожно дернулось и покатилось по траве.
— Все в порядке! — громко, чтобы слышали остальные, воскликнул Лазар и вытер капли пота со лба.
Немцы заволновались, стали стрелять чаще, стремясь отомстить за своего разведчика и заставить партизан прижаться к земле.
— На стрельбу не отвечать, подождем, пусть тратят патроны! — крикнул Лазар и передернул затвор.
— Долго нам придется ждать. Судя по тому, как они палят, у них там целые вагоны с патронами! — стараясь пересилить сумасшедшую стрельбу, крикнул Мият.
— Откуда ты такой умный взялся? — насмешливо бросил Лазар.
— Жизнь — моя школа, товарищ командир взвода. Я ведь вдвое старше тебя и, с твоего разрешения, кое в чем поумнее...
— Кое в чем — да. Но не во всем...
— Конечно, по части разной там стратегии я с тобой тягаться не могу. И все-таки я бы не стал цепляться за эту чертову высоту и подставлять людей под пули... Не партизанская это тактика.
— Хватит трепаться! — оборвал его Лазар, не желая открывать настоящей причины, по которой они остались на этой высоте. Улучив удобный момент, он выглянул из-за камня. Мият вслед за ним тоже высунулся из укрытия и, увидев что-то необычное, закричал:
— Чудеса, братцы!.. Уж не мерещится ли мне? Нет, точно! Волки! Видать, их вспугнули...
— Мы тоже волки. Сейчас драка будет!.. — проворчал Лазар и, пошарив по карманам, достал пригоршню патронов и несколько гранат и положил их на каменный выступ.
— Настоящие волки, товарищ командир! — прервал его Мият.
Шесть животных, почти неразличимых среди камней и жухлой травы, бежали по небольшой впадине. Изумленные бойцы прекратили стрельбу.
— Может, это их дрессированные собаки? — недоверчиво спросил Лазар.
— Какие собаки?! Волчица со взрослыми волчатами. Уж волков-то от собак я как-нибудь отличу! — возмутился Мият.
Спор прервали пулеметные очереди. Пули взрыли землю перед камнями, за которыми укрывался Лазар.
— Паразиты, ждали, когда мы высунемся!
— Стреляют не только по нам. Вокруг волков тоже ложатся пули, — заметил Мият.
— Не высовываться! — предупредил его Лазар. — В два счета подстрелят.
— Не могу выдержать, тянет. Можешь ты понять старого охотника? Разрешил бы мне по ним стрельнуть...
— Ни в коем случае!
Тем не менее Мият сощурил левый глаз и прицелился. По тому, как напряглось его тело, как участилось дыхание, было видно, что ему нелегко отказать себе в удовольствии. Волки выбежали на открытое место и устремились в проход между скалами, густо заросший кустарником. Одно животное заметно выделялось своей величиной.
— А вот это, товарищ командир, волчица-мать. Разбойница!
— Мать не может быть разбойницей.
— Ты все понимаешь буквально!
— Привычка.
— У меня вот тоже привычка, можно сказать, страсть к охоте врожденная. Дай я выстрелю, пока они не ушли. Их же надо отстреливать. Такой закон был принят еще в довоенное время.
— Теперь в этих горах ни для кого нет закона.
— Я охочусь давно, с самого детства. У меня много охотничьих трофеев. Не знаю только, сохранились ли. Но это... Старая волчица впереди, за ней волчата... Такое не часто увидишь. Эсэсовцы вон стреляют. Они могут меня опередить.
— Они забавляются. Нам не до того.
— Ну будь человеком. Не камень же у тебя вместо сердца!
— Делай что хочешь, — сдался Лазар.
Мият глубоко вдохнул, весь подобрался и сделал два выстрела.
— Кто-то попал. Не знаю только, ты или фашист, — кивнул Лазар.
Мият приподнялся на локтях, чтобы лучше все разглядеть. Другие тоже стали высовываться, пораженные необычной картиной: волчица суетилась вокруг раненого волчонка, видимо пытаясь помочь ему, и не обращала никакого внимания на сильную стрельбу.
— Знал бы я, так и стрелять бы не стал, — пожалел Мият. — Если бы своими глазами не увидел, никогда бы не поверил, что волчица может проявлять такую заботу...
— Я вижу не волчицу, а мать! — бросил Лазар.
Немецкие солдаты тоже перестали стрелять в волков. Их офицер, худой и гладковыбритый, ослабил ремешок каски, поднес к глазам бинокль и сквозь зубы произнес:
— Партизаны — тоже волки! Сегодня мы должны их уничтожить...
Немцы пошли в атаку. Горное эхо подхватило грохот разгоравшегося боя.
— Дали они нам жару, — прохрипел Мият, поглаживая затвор винтовки.
— Идут на все, сволочи. Но другого мы и не ожидали... Мият, ты что молчишь? — встревоженно обернулся Лазар.
— Зацепило меня, — признался тот. — Платят нам эти паразиты, как ты говоришь, с процентами.
— У меня есть бинт, я тебя перевяжу.
— Ничего, я могу сам... Главное, ты поберегись. Ух, подлецы, как они нас прижали!
— Тебя бы сейчас надо подальше от этого пекла, — сказал Лазар.
Мият заметил двух подползавших бойцов, которые должны были перенести его в безопасное место. Стрельба снова усилилась. Эсэсовцы опять пошли в атаку...
Ночь скрыла гряду возвышенностей с разбросанными по ним небольшими рощицами. Из одной рощи выскользнула волчица и, принюхиваясь, приблизилась к тому месту, где еще недавно шел бой между взводом Лазара и эсэсовцами и где погиб ее детеныш. Осторожно оглядываясь, она подошла к трупам, лежавшим неподалеку от волчонка. Только командир взвода Лазар был еще жив. Весь израненный, он время от времени приходил в себя и тихо просил:
— Глоток воды... Слышишь меня?.. Воды!..
От жажды его страдания усиливались, шепот переходил в мучительный стон. Волчица зарычала и попятилась от него. Лазар, собрав последние силы, пошатываясь, встал на колени, подполз к волчонку, дотронулся рукой до его жесткой шерсти и упал. Из его горла вырвался предсмертный хрип...
Поздно ночью все смолкло. Слышался только тихий шелест деревьев. Теперь и волчица осмелела. Она подошла к Лазару и, заметив своего неподвижно лежащего волчонка, на некоторое время застыла на месте. Потом вытянула шею и завыла. В просвете между облаками показалась луна, и тогда волчица вернулась в кусты, где ее ждали оставшиеся волчата.
Подвал был полон народу. Слышались приглушенные причитания и испуганный шепот женщин. Со стороны реки, оттуда, куда бежала, извиваясь, узкоколейка, доносились взрывы. Матери успокаивали плачущих детей, что вовсе было не легко, особенно когда от близких разрывов вздрагивала земля и с потолка сыпался песок. У лестницы, сжавшись в комок, сидел дед Михайло, единственный в погребе мужчина. Озабоченно склонив лысую, без единого волоска, голову, он, тяжело вздыхая, повторял:
— Святые угодники! Удастся ли нашим ребятам сковырнуть вражеский поезд?
Женщины думали, что старик обращается к ним, и растерянно молчали, пытаясь понять, что он говорит. Их переполняли страх и тревога. Старику было не по душе это молчание, сейчас он предпочел бы даже обычную пустую бабью болтовню. Понимая растерянность женщин, он начал их успокаивать:
— Вам, бабам, война, понятное дело, в новинку. И боязнь, она, право слово, не сразу уходит. Человек потихоньку привыкает. Ничего, погремит, погремит и перестанет, все равно что гроза. Кой-чего порушит, конечно, не без того, но не много. А потом опять наступит мир и порядок.
Однако женщинам было не до его рассуждений. Плакали дети — их надо было успокаивать и поплотней укутывать, чтобы не озябли.
Мальчишки постарше уже вполне освоились, расселись вокруг большой бочки из-под ракии и спорили о разном оружии, не очень хорошо, впрочем, зная, что оно собой представляет. Второклассник Миланче кричал громче всех:
— Пушка может разрушить гору! Одним снарядом, точно говорю. Знаете, какая здоровенная Тодорова-Скала?
— Еще бы!
— Вот ее пушка-мортира могла бы разнести на мелкие кусочки.
— Откуда ты это взял? — недоверчиво спросил вихрастый Джокица.
— Мне дед Васо рассказывал о пушке-мортире.
— Не может быть, чтобы пушка могла разрушить такую гору, — не соглашался Микица, у которого взъерошенные волосы торчали во все стороны из-под старенькой шапчонки. — Твой дед, Миланче, никогда не выезжал из села, всю жизнь пас скот в долине. А мой дед Риста, жаль вот, что нет его здесь, говорит, что и самая большая пушка не может сделать в стене дыры большей, чем моя голова.
Ребята, чтобы установить, кто прав, решили разузнать о силе пушки у деда Михайло. Они подбежали к нему, и Миланче попросил:
— Дед Михайло, расскажи нам о пушке...
Старик вытащил из кармана потрепанного пиджака старенький фонарик, включил его и, направив на Миланче, строго спросил:
— А ты что, собираешься в артиллеристы?
— Нет, просто они не верят, что пушка-мортира может разрушить гору, — ответил мальчишка, показывая на приятелей, сидящих у бочки.
— Правильно не верят, сынок. Пушка — она только землю копнет, и больше ничего.
Где-то за домом раздался взрыв. С потолка посыпался песок. Закричал на руках у матери грудной ребенок. Она стала укачивать его, но это не помогло. Старик, морщась от детского крика, продолжал:
— Видите, ребята, снаряд же не разрушил дом. А грохнул вроде бы довольно близко. Какая уж там гора! — Дед махнул рукой и встал, чтобы размять затекшие ноги.
— Просто это была не мортира. А если бы она?.. — упрямо продолжал Миланче.
— То же самое было бы, и отстань от меня. Что ты такой упрямый? — рассердился старик.
— Упрямый как осел! Теперь все ясно, и можешь не хвастать своим дедом! — кричал Микица, ликующе глядя на Миланче.
Годовалый ребенок просто зашелся от плача на руках у матери, которая качала его и причитала:
— Ох и хлебну я горюшка с этим крикуном! И угораздило же меня его родить в такое проклятое время!
— Не тужи, Анджа, плач ребенка — это еще не беда. Главное, чтобы с узкоколейки не пришли черные вести, — встревоженно проговорила старуха Марта. Ее единственный сын Столе недавно ушел в партизаны.
Марта беспокойно теребила захваченный из дому узелок, часто крестилась и шепотом молила Спасителя. Мальчишки с любопытством глазели на нее и, ухмыляясь, подталкивали друг дружку локтями. Дед Михайло направил на них луч фонарика, и они сразу втянули головы в плечи и притихли.
Ожесточенная стрельба, казалось, никогда не кончится. Дед Михайло начал волноваться. Он осторожно выглянул наружу, но увидел только светящиеся ракеты, взлетавшие далеко за холмами. Так и не поняв ничего толком, он озабоченно проговорил:
— Придется здесь заночевать. Во всем селе нет надежнее укрытия. Надо только притащить соломы, чтобы можно было лечь.
— Соломы! Какой соломы?! Да не дай бог, придут душегубцы, они мне дом в два счета спалят! — воспротивилась Анджа и даже перестала качать ребенка.
— Не шуми, Анджа! Немцы сюда не придут. Зачем, ты думаешь, наши ушли в долину? Чтобы там с ними разделаться, — постарался успокоить ее дед Михайло.
Мальчишки натаскали соломы из стога за домом и постелили на полу в подвале. Самые маленькие заснули первыми. Взрослым не спалось, как, впрочем, и мальчишкам, улегшимся возле бочки. В глубине души они все-таки побаивались, что партизанам не удастся задержать вражеских солдат и те придут сюда. Лишь дед Михайло был спокоен. Он много повидал на своем веку и знал, что в таком бою на быструю победу рассчитывать не приходится. Он только опасался, как бы снова не начали палить пушки и не разбили дом.
— Всем спать нельзя. Не мешало бы кому-нибудь покараулить наверху, — предложила Марта, сдерживая зевоту.
— Там, чего доброго, подстрелят! — неуверенно ответил дед Михайло.
— Пушки замолчали, — заметила Марта.
— Ладно, я погляжу. Вы спите спокойно, — решился дед. Шагнув в угол, он поднял с пола заржавевшие вилы, потрогал их затупленные зубья и уныло пробормотал: — Да, против карабина с этим не попрешь!..
Вздохнув, он, хотя и без большой охоты, полез наверх. Михайло долго ходил взад и вперед по пустому двору, поглядывая в сторону узкоколейки, откуда доносились беспорядочные выстрелы. Стреляли и в другой стороне, там, где темной громадой высилась гора.
— Везде уже заваруха. Это смахивает на всеобщее восстание, — с гордостью прошептал старик.
Лицо ему стали сечь холодные капли дождя. Вытирая их рукавом, дед Михайло поспешил под навес. И тут на него напал приступ кашля. Обессиленный, он спустился обратно в подвал. От него ожидали каких-либо новостей, И деду пришлось оправдываться:
— Годы берут свое... Ноги быстро устают, да еще кашель навалился.
Женщины сочувственно заохали. Анджа посмотрела на своего ребенка, который наконец занялся соской, и сказала:
— Если бы не этот чертенок, я бы сама пошла!
Остальные женщины не выказали никакого желания идти караулить. Они пригрелись на своих соломенных постелях, разморенные дремотой. За бочкой что-то зашуршало, и показалось заспанное лицо Микицы.
— Дедушка, мы могли бы последить. Мы уже не маленькие. Ты только скажи, как надо караулить.
— Ах вы мои хорошие! Это совсем не трудно.
Показались головы остальных мальчишек. Дед Михаиле испытующе посмотрел на них и сказал:
— Если что увидите или услышите подозрительное, сразу бегом сюда. Караулить будете по двое. Так надежнее.
В первую смену дед Михайло назначил Микицу и Миланче.
Миновала полночь. Потом прокричали первые петухи. Два паренька прислушивались к выстрелам и нетерпеливо ждали смены. Неожиданно они вздрогнули и прижались друг к другу.
— Что-то шуршит, — прошептал Микица.
— Шуршит и вроде как ползет, — ответил Миланче.
— Бежим в погреб, разбудим деда. — Микица потянул друга за рукав.
— Тсс, подожди! — оттолкнул его Миланче. — Если он подлезет ближе, я его вилами.
— А если он пальнет из винтовки?
— Не пальнет. Слышишь, бой далеко.
Они пригнулись к земле и еще отчетливее услышали шуршание в траве у забора.
— Ползет сюда, бежим! — вскочил Микица.
— Ни за что. Я подползу и проткну его вилами, — храбро заявил Миланче.
— Ты сдурел!
— Идешь со мной?
— Ну уж нет!
— Тогда оставайся здесь.
Миланче двинулся вперед с бьющимся сердцем, твердо решив проверить, что там шуршит в траве. Он полз на коленях, не жалея штанов. Неожиданно перед ним возникло что-то черное. Послышался треск. Он в ужасе зажмурился, взмахнул вилами... и тут раздались визг и хрюканье.
Миланче оглянулся посмотреть, где Микица.
— Ты где? — крикнул он. — Это чей-то поросенок!
Ответа не было. Миланче решил, что его друг убежал, и сердито закричал:
— Разве часовой может покинуть свой пост?
— Неправда, я поста не покидал! — послышалось издали.
— Не покидал... только убежал подальше, — продолжал злиться Миланче.
— Я хотел позвать деда Михайло. Потому что ты из себя стал героя строить. Тетка Марта тебя убьет, когда узнает, что ты сделал с ее поросенком.
— Заткнись! И если будут расспрашивать, молчи. Я его вроде не сильно поранил, он вовремя отскочил.
— Ладно, я ничего не скажу.
Они опять стали прохаживаться перед домом и вскоре заметили, что на востоке уже начинает алеть край неба.
— Скорей бы рассвело, — зевнул уставший с непривычки Микица. — Все спят, и никто нас не сменяет.
— А мне нравится. Одну ночь можно не поспать! — выпятив грудь, проговорил Миланче.
Их разговор прервали чьи-то голоса. Они доносились издалека, от околицы села.
— Беги, Микица, разбуди деда Михайло!
Микица бросился к погребу, распахнул дверь и закричал:
— Дед Михайло, идут какие-то люди!
Старик очнулся от сна и зажег фонарик. Женщины тоже вскочили, подхватили детей и запричитали:
— Что же нам делать? Они ведь нас всех перебьют. Дед Михайло нахмурился и сердито бросил:
— Перестаньте выть! Это, наверное, наши возвращаются.
— Конечно, наши! — подхватила Марта, сразу успокоившись. Она достала откуда-то восковую свечу, зажгла ее и поставила в нишу в стене. Потом начала что-то тихо шептать.
— Что это она? Зачем ей огонь? — удивленно спросила Анджа.
— Перестаньте шуметь! Я пойду на дорогу, посмотрю, кто это идет, — бросил дед Михайло.
Голоса были молодые и звонкие, то и дело слышался смех. Михайло, который решил не отходить далеко от парнишки, стоявшего у калитки, сказал:
— Наши возвращаются! Раз спокойно разговаривают, значит, опасности нет.
Микица перескочил через ограду, просунул голову в подвальное окошко и весело закричал:
— Наши идут! Ура! Выходите встречать!
Женщины стали по очереди выбираться из сырого подвала. Дед Михайло распахнул калитку и пошел навстречу группе людей, среди которых был и партизанский командир Радоня.
— А, дядя Михайло! А мы пленного ведем.
— Добрый улов! — ответил дед и, отбросив вилы, поздоровался со всеми за руку.
В это время на улицу высыпали женщины. Начались объятия и поцелуи. Мальчишки бежали рядом с командиром и дедом Михайло.
— Взорвали узкоколейку? — спросил дед.
— В нескольких местах.
— Значит, за нашим селом больше не будут громыхать фашистские поезда?
— Не будут!
— Вот и хорошо! И немца в плен взяли?
— Итальянца. Это его поезд мы пустили под откос. Многие разбежались, а этот поднял руки. И все время повторяет, что он социалист.
— Ему верить нельзя, — предупредил дед. — Какой он социалист? Мне вон уже седьмой десяток пошел, а я все не могу похвалиться, что я социалист.
— Годы тут ни при чем, дядя Михайло, — заметил командир. — К тому же в Италии все по-другому!
— По-другому, конечно! Там фашисты в большинстве. Не верю я ничему, что идет с чужбины.
— С пленным мы должны обращаться хорошо, — предупредил командир.
Уже совсем рассвело. Старики и молодежь окружили пленного. Все с любопытством его разглядывали, а Джокица даже набрался храбрости и дотронулся до его одежды. Наибольшее удивление вызвала его каска с торчащим пучком перьев, что говорило о принадлежности его к берсальерам, горным стрелкам.
— Эта штука у него на голове очень похожа на хвост моего петушка, — сказала Анджа, покачивая хныкающего ребенка.
Пленного смущали эти взгляды, и он растерянно оглядывался. Наконец дед Михайло, решительно растолкав любопытных, подошел к нему и спросил:
— Тебя как звать-то?
Итальянец не понял его и выставил вперед руки, будто защищаясь.
— Он говорит, что никого не убивал, — объяснил командир Радоня. — Наверное, слышал о нашем законе: кровь за кровь!
— Что-то не верится, — упрямо покачал головой дед Михайло.
— Что ты к нему прицепился, старый? — упрекнула деда Марта, радостная, что ее сын вернулся. — Оставь его, может быть, он голодный.
Дед Михайло с досады плюнул. Марта взглянула ему в глаза и произнесла:
— Прости согрешившему против тебя! Я принесу итальянцу мамалыгу. Его ведь тоже где-то ждет мать.
Пленного усадили. Любопытные Миланче и Микица встали за его спиной, словно часовые. Дед Михайло, подумав, обнял их за плечи и сказал:
— Храбрые мои караульщики! Дайте-ка я предложу ему закурить. Он ведь, в конце концов, тоже человек. Да и бабы вон на его стороне.
Итальянец взял табак и ловко свернул цигарку. Когда он докурил и принялся за мамалыгу, на его лицо упала первые лучи солнца.
Во дворе, где ночью прятались женщины, парни и девушки закружились в хороводе.
На старой водяной мельнице, у печки, кто на колоде, кто на мешке с зерном, сидели помольщики, немолодые уже люди, и грели руки. В золе пеклась погача[9], и все нетерпеливо поглядывали туда. Немного дальше, поближе к дверям мельницы, сидел, облокотись о бревно, посасывая зажатую в зубах ореховую трубку, Ристо Куриджа, старик лет семидесяти. Дым раздражал его больные глаза, и слезы скатывались по морщинистым щекам,
— Что это ты, Ристо, сырость разводишь? — взглянув на него, спросил мельник Станое. — Льешь слезы, ровно всю семью похоронил.
Старик вытащил из-за пояса платок, вытер глаза, поднял голову и хмуро ответил:
— Свои слезы лью. Какое тебе до них дело? Следи вон лучше за мельницей да гляди, чтобы мука была чистая, не обманывай людей. А над чужой бедой не смеются. Мои глаза какая-то чертова болезнь ест. Я уж их и каплями лечил, и какой-то мазью мазал — ничего не помогает.
— У тебя, Станое, и у самого глаза не лучше. Слезы из них, правда, не текут, зато глянь, как кровью налились, — сказал помольщик, сидевший справа от Ристо, и плюнул в огонь.
— Это меня сквозняком прохватило. Ночью здесь из всех щелей несет. Я топлю ночью, но, пока спину согрею, грудь озябнет, повернусь одним боком — другой коченеет. Так и верчусь всю ночь, — закончил Станое и перепачканными в муке руками подкрутил усы. Это был высокий, с костистым лицом и низким, выдающимся вперед лбом, человек лет пятидесяти.
— Да-да, ослепнет наш Станое. Как он тогда за помол будет брать? Туго нам придется, когда начнет он наши мешки на ощупь половинить. Сейчас, когда видит, он берет себе с каждых десяти кило горшок муки, а уж слепой-то, не приведи бог, станет загребать ведром, если только сможет ведро в мешок засунуть, — произнес Ристо.
— Грешно жаловаться, что я беру слишком большую плату за помол! — рассердился Станое.
— У него и глаза голодные, завидущие, как у некормленой собаки, — поддал жару помольщик, что сидел рядом с Ристо.
Все громко расхохотались.
— Я вот сейчас тебя, Гавро, тресну, тогда посмеешься! — со злостью сказал Станое и потянулся к толстому полену. Однако он не поднял его, потому что все закричали:
— Брось, этим ничего не докажешь!
— Он у меня в прошлом году чуть не полмешка муки за плату взял. Я еще тогда с женой поругался, и с тех самых пор у нас в доме все вкривь и вкось пошло. — Лицо Гавро стало злым, зрачки его голубых глаз расширились.
— А правда, Станое, ты бы мог, к примеру, вообще не брать плату и молоть даром... Ну-ка скажи, как ты себя чувствуешь, когда летом от жары высыхает ручей и мельница останавливается? — ехидно спросил Ристо.
— Спрашивать мельника, может ли он молоть без платы, — это все равно что спрашивать попа, может ли он обойтись без приношений прихожан... — заявил Гавро.
— Раз я такой грабитель, то вообще больше не буду вам зерно молоть. Идите на Петрину мельницу. Вот потопаете два десятка километров с мешками на плечах, тогда узнаете, легче ли это, чем отдать каких-то полкило муки.
— Ты нам не грози, что молоть не будешь. Не дразни Ристо, а то и с твоей мельницей будет то же, что с фашистским поездом, который он во время оккупации под откос пустил, — пригрозил Гавро.
— А ну-ка, Ристо, расскажи о том поезде! — закричали все, а Станое, поднявшись и открыв дверь, вышел на порог.
— Как рассказывать — так Ристо, а как табачком угостить — так никто... Скупые вы люди, жадные. Негоже это.
— Вот тебе полный кисет. Этим летом сам табачок сажал. Только вот я его плохо высушил, и он язык дерет. — Говоря это, Гавро протянул Ристо грязный кисет из выдубленной бараньей шкуры.
Ристо развязал его и взял ровно столько, сколько было нужно, чтобы набить трубку.
— Ты что, Станое, отделяешься от общества? Давай садись вместе со всеми, — позвал Ристо, повернувшись к дверям.
— Я смотрю на зелень. Это хорошо для моих глаз, да и для твоих тоже.
— Оставь его, Ристо. Расскажи лучше о поезде, — вмешался Гавро.
— Ну, раз уж вы хотите послушать, отказать не могу.
— Что-то мне не верится, чтобы такой невзрачный старик пустил под откос целый поезд, — бросил Станое.
— Что он там бурчит? — презрительно улыбаясь, спросил Ристо. — Уж, наверное, он не сам слетел с рельсов.
— Ты там помолчи, Станое! — приподнявшись, чтобы видеть мельника, крикнул Гавро. — Ты во время оккупации якшался с четниками и не имеешь никакого права рассуждать о нашей борьбе. Чести у тебя нет и не было. Наш суд был слишком добрый, когда присудил тебе только два года за твои подлости, чтобы теперь ты нам снова на шею сел. Слишком добрый!
— Наверное, надо было тебя спросить, сколько мне присудить! — прошипел Станое.
— Черт с ним! Начинай, Ристо! — снова попросил один из помольщиков, помешивая в печке.
Когда Гавро и Станое сели, старик вытер платком глаза и начал:
— В сорок третьем, этак под Юрьев день, когда только-только зазеленели поля, начались жестокие бои под Топич-Горой. Навалились немцы, усташи, четники, вся эта разномастная братия, так что упаси бог...
— Тебя, Станое, с ними не было? Может, ты нам о них поподробнее расскажешь? — съехидничал Гавро.
Станое смерил его злым взглядом, но даже не шевельнулся.
— ...От взрывов дрожала земля. Народ, пытаясь спастись, бежал в горы. Мои тоже тронулись, а я не пошел. Снохи кричали: «Пошли, батя, скорее!» Я же в ответ сказал: «Вы уходите, забирайте детей, а я спрячу посуду и вас догоню. Я старый солдат, знаю немца и его тактику». Я надеялся, что немцев задержат. Наши партизаны дрались стойко, хотя и были плохо вооружены. Может, кто-нибудь из вас помнит эти бои?
— Меня тогда здесь не было, я был в Пятой козарской бригаде в Центральной Боснии вместе со своими сыновьями, — ответил Гавро.
— Мы тоже дрались в других местах, — сказали остальные.
— ...Бились партизаны, — продолжал Ристо, — но гады перли — не остановишь, да и патроны у наших были на исходе. К ночи они отошли, а я остался дома. Стар я уже, думаю, и одной ногой в могиле. Если меня фашисты убьют, невелика беда. Пожил я уже достаточно... Был у меня кое-какой скот, и хотел я его сберечь. Годами я за ним ухаживал и не мог допустить, чтобы в один день все пошло прахом... Занялся я своими коровками, как будто ничего не произошло. Немцы ворвались во двор как раз тогда, когда я поил бычка. Направив на меня винтовки, они приближались ко мне. Когда увидели, что я делаю, начали что-то спрашивать, а я ни черта не понимал, только кивал и кивал. Они показали, чтобы я убирался. Я шагнул к двери и получил еще тычок в спину, а они стали отвязывать скотину и выгонять ее во двор. Один фриц вывел бычка и все повторял: «Гут, гут». Я уже больше не мог вынести и бухнул ему: «Будь ты проклят, поганый!» Думал, прибьет он меня. А тот не понял и опять: «Гут, гут». Я ему: «Гут или не гут, а я тебе высказал все, что у меня на сердце было...»
— Это «гут» по-ихнему значит «хорошо», к примеру, хороший теленок, раз он на него показывал, — объяснил Станое.
— Да, ты с ними их поганому языку выучился. Что бы только без тебя делали? — презрительно махнул рукой Ристо.
— Может, ты еще какое ихнее слово знаешь? — спросил Гавро под общий смех, заглушивший журчание ручья и шум воды, падавшей на мельничное колесо.
Покраснев от ярости, Станое опустил голову, едва сдерживаясь, чтобы не вспылить.
— Давай, Ристо, продолжай, — сказал Гавро, кладя руку на плечо старика.
— Надо бы перевернуть погачу, а то сгорит, — заметил Ристо.
— Не сгорит. У нее еще, наверное, вся середина сырая.
— Забрали фрицы скотину и погнали по дороге. Обчистили у меня двор, только что коровьи лепешки с собой не прихватили... Стоял я и с тоской глядел вслед моей скотинке, которую годами выхаживал. Понимал, что сразу всего лишился, и из глаз моих слезы катились, крупные, как вишни. Что было делать? Лучше бы уж они меня сразу убили... Однако живым в гроб не ляжешь... А фрицы в это время по дороге на грузовиках проезжали. Поезда уже ходили, и все туда, в горы, где непрерывно грохотали пушки. Все мои были там, но за них я не беспокоился: они были с партизанами, и я надеялся, что с ними ничего не случится. О внучатах только я очень скучал, каждый вечер, как лягу, все мне кажется, что слышу, как они кричат: «Дедушка, а дедушка, пойдем бычка чистить!» Сердце у меня так и зайдется. «Нет, — думаю, — фриц, ты у меня еще узнаешь».
Дни проходили. О своей скотине я уже стал понемногу забывать, а бычок все никак из головы не шел. Думал я его для приплода оставить, добрый бык вырос бы. Мать его была породистая, и молока у ней много было. Ночью, как задремлю, он у меня сразу появляется перед глазами. Вы не поверите, я его любил, как человека, хоть и грешно так говорить. По сей день не могу его забыть. Сейчас вот рассказываю, а так и вижу его: шерсть у него мягкая, блестящая, хвост до земли, глаза карие, умные, рожки гладкие, в один день появились, шея крепкая. У меня и сейчас сердце ноет, когда слышу, как чей-нибудь телок мычит. Тяжелее всего бывает весной, когда по всей деревне телята мычат. Тогда мне кажется, что меня кто-то ножом в сердце колет. Эх, люди, какой бычок был! Просто загляденье!
— Не тогда ли у тебя и слезы начали течь, как ты бычка-то своего потерял? — спросил помольщик Джуро.
— Да, как раз в то самое время, — подтвердил Ристо и продолжал: — Вот я и думал, как бы мне немцам отомстить, а вместе с ними усташам и четникам, всей этой нечисти. Неожиданно мне пришло в голову заминировать железную дорогу, хотя раньше я никогда этим рискованным делом не занимался. «Погоди, фриц! — думал я. — Будь проклят весь твой поганый род! Увидишь еще, на что я способен». Как-то вечером, после захода солнца, когда небо было еще светлое, но уже показался молодой месяц, я вышел из дома, прихватив с собой старую скатерть. Оглянулся — нигде никого, всюду тихо. Только щенок скулил в саду. Я крадучись направился к винограднику. Там отыскал неразорвавшуюся немецкую бомбу, осторожно откопал ее и положил на скатерть. Весила она килограммов десять. Я ее обернул соломой, как тыкву, которую хотят уберечь от морозов, и в ту же ночь понес к железной дороге. Ну и натерпелся страху! Взобрался я на вершину Тадичева-Скалы, откуда хорошо видно железнодорожное полотно. Нигде ни одной живой души. Внизу, со стороны города, послышался шум поезда, видать, как раз отходил от станции. Я быстро спустился по склону, положил бомбу между рельсами — и назад. Поднялся наверх, до того места, откуда начинался лес. Сразу за железной дорогой был обрыв, под которым шумела река. При свете луны она блестела, как серебряные-украшения у нашей попадьи, которой Станое почему-то зерно мелет бесплатно...
— Оставь меня в покое и не болтай без толку! Не то я за себя не отвечаю! — вскипел тот.
— ...Я на глаз прикинул высоту от реки до рельсов, и тут из-за поворота донесся стук колес. Я скорее в лес, подальше от этого места, а сам все время прислушивался, когда загремит. Прошло минут пятнадцать. Поезд проехал, а взрыва не было. Я вернулся на железнодорожное полотно. а бомба так и лежала там, как я ее оставил. «Фрицевская и своих не трогает», — подумал я, не зная, как быть дальше. Поднял ее и спрятал в кусты поблизости, а сам пошел домой. Я знал, что нужны какие-то специальные штуки, чтобы ее взорвать, да только у меня их не было. Однако я придумал, что сделать — взять кирку моего сына, который долго работал на железной дороге, и вытащить клинья, что держат рельсы. Тогда поезд обязательно сорвется вниз, пусть его хоть сам бог бережет.
На другую ночь я снова отправился туда. Потихоньку подкрался к дороге, вытащил несколько клиньев, сдвинул немного рельсы — и в лес. Ждал я долго, до самого утра, пока не подошел поезд. Сначала до меня донесся скрежет железа и свист пара, вырывающегося из котла, а потом послышались грохот, крики и стоны. Я спокойно вернулся домой. Мало фрицев осталось в живых, некоторые поразбивались, слетев с обрыва, других придавило вагонами. Многие утонули в реке.
На следующий день к тому месту подошел другой поезд. Немцы подобрали мертвых и раненых. Рассказывали, что все они были жирные как свиньи... Может быть, кто-нибудь из них сожрал и моего бычка, однако на пользу это ему не пошло... А железки, что остались от поезда, и до сих пор ржавеют в реке, никто не может их вытащить... Это вы знаете... Вот так я и отомстил фрицу, хотя и не было у меня мины.
— А что ты сделал с бомбой? — спросил Гавро.
— Она так и лежала в кустах у железной дороги, пока не пришли партизаны и куда-то не унесли ее.
Довольные, помольщики вытащили из огня дымящуюся погачу, разломили ее и дали Ристо самый большой кусок. А мельничный жернов по-прежнему однообразно скрипел, заглушая шум воды.
Базарная площадь, где собралось почти все население небольшого городка, гудела от возбужденных голосов и выкриков. Особенно будоражил толпу вид дубового столба с раскачивающейся на нем, подобно длинному маятнику, веревочной петлей. Сотни людских глаз горели ненавистью и презрением. Люди нетерпеливо требовали расплаты за те унижения и страдания, что они перенесли. Виновником всех их бед был усташский жупан[10] Виктор...
— Давайте сюда жупана! — неслись крики с разных концов площади.
Волнуясь, толпа то и дело приходила в движение, над головами взлетали угрожающе сжатые кулаки.
— Успокойтесь, люди добрые!.. Да, вы будете его судить. Но не напирайте же так!.. И в таком деле должен быть порядок, поймите! Не вынуждайте меня на крайние меры, а то ведь придется силу применить! — кричал командир Любан, чей взвод оцепил пространство около виселицы.
Любан взобрался на стол, поставленный под виселицей. Над ним раскачивалась веревка с петлей на конце, которая притягивала к себе взгляды стоявших в передних рядах.
— Примкнуть штыки! — приказал Любан бойцам из оцепления. — Люди, сколько можно вас уговаривать? В последний раз прошу: успокойтесь! Сейчас выведут подлеца жупана. Ну что вам не терпится? — пытался он образумить народ. Ему не хотелось прибегать к силе.
— Поглядите-ка на него! Тоже мне народный защитник и товарищ! Залез на стол, чтобы народу зубы заговаривать, да еще и угрожает! Народ не проведешь! Вот навалимся все вместе, тогда держись!.. Кого это ты, командир, защищаешь, интересно мне знать? А ну отвечай, чтоб всем слыхать было! Немедленно давайте сюда жупана, мы с ним по-свойски поговорим! Знаешь ли ты, сколько жупан людям зла причинил? — яростно кричала, размахивая руками, очень худая женщина, покрытая черным платком, с темными кругами под глазами.
— Мне известны все его злодеяния! Как же мне их не знать? — пытался успокоить ее Любан.
— Ничего ты не знаешь! А я знаю. У меня сердце кровью изошло, как только еще бьется... Жупан Виктор увел моих деточек, и с тех пор от них ни весточки... Ой, детки мои, голубочки мои сизокрылые, как я хочу найти и обнять вас! — запричитала женщина во весь голос и стала бить себя в грудь.
— Петар, подсоби! Люди, помогите мне ее унять! — Какой-то усатый человек в полушубке с трудом удерживал обезумевшую женщину. Несколько человек поспешили ему на помощь. — Это моя родная сестра, — стал объяснять он. — Троих детей у нее взяли. Сказали, что жупан так велел. С тех пор она начала таять, как свечка, и все плачет. Мы с ней измучились. А тут услышала, что жупан арестован и что назначен суд. И вот, хоть мы и старались отговорить ее, пришла сюда. Я чувствовал, что ей это на пользу не пойдет и что она, наверное, не выдержит...
— Правильно, что нас пригласили его судить. Это по справедливости...
— Усташский ублюдок не смог бы за все расплатиться, будь у него хоть тысяча жизней.
— Не смог бы, это ты верно подметил, но мы с ним все-таки посчитаемся!
— Давайте сюда жупана, паразита окаянного, я у него кое-что спрошу! — послышался звучный бас с другого конца площади.
Из здания, где когда-то размещалась городская управа, вышли десять бойцов и стали расчищать дорогу к виселице.
— Сейчас вы будете удовлетворены... Освободите проход! Быстрее! Сейчас сюда приведут проклятого усташского палача, вы его и вздернете! — слышался голос Любана.
Кое-как удалось освободить узкое пространство, по обе стороны от которого волновалась возмущенная толпа. На пороге бывшей управы появилась сгорбленная фигура жупана. Площадь на секунду замерла. Бойцы конвоя чувствовали, что это лишь затишье перед готовой в любую минуту разразиться бурей, и плотным тройным кольцом окружили преступника. Тот шел медленно, опустив глаза. Он, видимо, боялся думать о том, что его ждет, и старался не смотреть на страшный столб с петлей. В эти последние минуты перед смертью он испытывал слабость и страх и не мог перебороть их. Как ни старался он вызвать в памяти такие картины прошлого, которые придали бы ему мужества в эти страшные минуты, в голову почему-то лезли мысли о том, как он награждал своих подчиненных за убитых ими людей: за взрослого мужчину платил тысячу кун[11], за женщин и стариков — вдвое меньше. Детей он обычно отправлял в концлагерь, обрекая на медленную смерть. Об этой «системе» как-то узнал Артукович, начальник Виктора, и похвалил его... Нельзя сказать, чтобы эти воспоминания приободрили жупана. Наоборот, он почувствовал даже нечто вроде раскаяния. Он напрягся, пытаясь справиться с постыдной слабостью в коленях, но от этого его шаг сделался комично-неуклюжим.
С помощью Любана он поднялся на стоявший под виселицей стол. Все, кто собрался на площади, снова притихли в ожидании. К ним обратился командир партизан Жарко, высокий и сухощавый, с решительным и суровым лицом.
— Товарищи! Перед нами палач, которого мы сейчас будем судить. Не подумайте, что приговор вынесен заранее, раз поставлена здесь виселица. Мы решили, что она может нам пригодиться. Каждый день бойцы народно-освободительной армии задерживают разного рода кровопийц, предателей и подлецов...
— Да здравствует наша армия! — раздался чей-то голос.
— Да здравствует!.. Ура!.. — закричали вокруг.
— А сейчас, люди, спасибо вам за то, что вы все здесь собрались, и давайте его судить, — закончил Жарко.
— На куски его разорвать! Он у меня детей отнял! А теперь делает вид, что ничего о них не знает... Ох, детки мои, голубочки мои!.. — опять запричитала несчастная женщина и стала проталкиваться к столу, на котором стоял жупан.
Тут закричали все разом:
— Повесить его!..
— Я бы ему сам глотку перегрыз! Пропустите меня к нему, и вы увидите!..
— На виселицу его! Нечего канитель разводить. Петля его давно дожидается! На веревке его лучше видно будет.
— Это для него была бы слишком легкая смерть. Пускай сначала муку примет, а уж потом наденем ему петлю на шею.
Командир Жарко спокойно слушал эти яростные крики, потом поднял голову и громко, отчетливо произнес:
— Ваши предложения, товарищи, внимательно выслушаны. Все они вполне уместны, раз мы судим такого изверга. Но надо выбрать что-нибудь одно. Я за то, чтобы его повесить. Этого вполне достаточно.
— Правильно! — закричали все, кроме помешанной Петры, которую женщины отвели в сторону и постарались успокоить.
Веревка дернулась и натянулась под тяжелым грузом. Люди стали расходиться. Многие, проходя мимо виселицы, плевали на жупана.
Перед мраморным памятником собрался народ, чтобы отдать дань уважения давно погибшим. Взгляды всех были прикованы к выбитым на мраморе именам. То и дело слышались еле сдерживаемые вздохи. Из чьей-то груди вырвался приглушенный стон.
В первом ряду, напротив стола, поставленного для выступающих, сидел, склонив голову, шестидесятилетний Обрад Крагуль. У него не хватало половины правого уха, а все лицо покрывали шрамы, однако густые усы были лихо закручены. Одет он был просто, но аккуратно — в отглаженный костюм и расшитую рубашку. Три ордена поблескивали на его впалой груди. Оратор с волнением говорил о павших героях, а Обрад, опершись на палку, старался побороть внезапно охвативший его озноб. Дрожащей рукой он достал ореховую трубку, набил ее, закурил и жадно втянул дым, пытаясь успокоиться. Чем больше он старался отогнать воспоминания, тем отчетливее вставали перед ним картины прошлого. Мысли старика уносились к этому прошлому, будя в душе полузабытые образы.
«Если бы я погиб, мое имя тоже стояло бы на памятнике. Наверное, рядом с именем Остое Кнежевича, пусть земля ему будет пухом. Он был совсем мальчишкой, когда пошел навстречу танку в том горном ущелье. Сумасшедший! Думал ручной гранатой разбить стальную броню».
Обрад палочкой выковырял пепел из гаснущей трубки и наполнил ее новой порцией желтого резаного табака, потом снова затянулся.
«Если бы я сложил голову на войне, а я ведь только чудом спасся, мои кости потом тоже поместили бы в братскую могилу. Должно быть, холодно лежать под этими каменными плитами...»
Обрад поежился, представив себе этот холод, и поплотнее запахнул пиджак.
«Я бы наверняка оказался между Остое и Стевой. Немалая честь, черт возьми, навечно оказаться в обществе таких героев. А так — кто знает, где тебя закопают, когда навсегда успокоишься... Кто бы поверил, что человек может жалеть, что остался в живых? Мне-то вот таких почестей не будет. Отвезут на какое-нибудь деревенское кладбище, завалят глиной, деревянный крест поставят. Кто-нибудь скажет речь и... Крест скоро сгниет, и все зарастет травой. А на камне выбитое имя дождем не смоется».
Словно услышав чей-то упрек, он стал оправдываться: «Ничего не поделаешь, стар я уже стал, вот мысли дурацкие и лезут в голову. Незаметно подступает тоска. Хотите верьте, хотите нет, а мне жаль, что я пережил товарищей, чьим геройством все восхищаются. Так я тогда школьникам и ответил, когда они попросили меня рассказать о войне. Странно у меня как-то на душе, скорее плохо, чем хорошо. Что мне с этим делать? Труднее всего бороться с самим собой. Говорят, что у меня нервы сдают. А у кого из тех, кто все это перенес, они не сдают? Меня сторонятся, хотя я никому не мешаю. А может, мне это только кажется? Впрочем, если кажется, то это тоже плохо».
Тягостные мысли и беспокойные сны Обрада всегда были связаны с одним трагическим днем войны, когда погиб весь его взвод, а сам он только чудом проскользнул сквозь кольцо вражеского окружения. День тогда стоял пасмурный. В сумерки поредевший взвод партизан отходил к вершине горы. Бойцы страшно устали. Командир, напряженно искавший способ вырваться из окружения, спросил Обрада:
— Сколько отсюда до реки?
— Километра три.
— На той стороне реки наши... Если бы мы смогли туда переправиться... Но, как назло, большинство бойцов не умеют плавать. А река, говорят, очень широкая и быстрая...
— Там полно водоворотов, и она опасна даже для хорошего пловца. Особенно в это время года, — ответил Обрад.
— Кто-нибудь должен переплыть на тот берег и сообщить о нашем положении. Нам нужна помощь. Если только она не опоздает... Ты, я слышал, хороший пловец?
— Да, я неплохо плаваю, — подтвердил Обрад.
— Доставишь пакет.
— Хорошо, я попробую пробраться.
Как только стемнело, Обрад тронулся в путь по небольшой лощине. Он неслышно прополз сквозь кольцо вражеских солдат, которые должны были уничтожить партизан, закрепившихся на самой вершине горы. Темнота помогла Обраду подойти к реке незамеченным. Он бросил на берегу все, что могло помешать ему плыть. Все, кроме винтовки, остаться без которой было для него равноценно гибели. Он уже собирался войти в воду, когда заметил на фоне неба несколько человеческих фигур. Они быстро приближались. Надо было где-то спрятаться.
«В реку прыгать нельзя, — решил он. — Заметят и подстрелят. Назад в лес — тоже не годится. Остается только уходить вдоль берега». Обрад побежал, как не бегал еще никогда в жизни. За спиной он услышал свистки немцев и с ужасом понял: заметили!
Выстрелы раздавались совсем близко, и это придало ему сил. Тяжело дыша, он убегал от настигавшей его смерти. Ему вдруг пришло в голову: «А что, если меня попытаются взять в плен? — И он тут же решил: — Река — мое последнее убежище. Если придется совсем туго, прыгну. Может быть, удастся уйти».
Силы покидали Обрада, бежать становилось все труднее. Пока что разрыв между ним и преследователями сохранялся. Но сколько он еще сможет выдержать?
В том месте, где река делала поворот, Обрад увидел в траве ровные ряды каких-то длинных предметов с одинаковыми промежутками между ними. Через несколько предметов он перепрыгнул, но потом любопытство победило страх. Он, задыхаясь, нагнулся, чтобы рассмотреть эти странные препятствия. Гробы!
Содрогнувшись от неожиданности, Обрад стал гадать, что бы это могло значить. Видимо, немцы привезли сюда гробы для своих погибших солдат. А где же охрана?
Он услышал крики за спиной, и это заставило его перепрыгнуть еще через несколько гробов. Бросив взгляд на реку, Обрад заметил у берега лодку с тремя неподвижно застывшими в ней людьми. Со своего места он не мог определить, были то солдаты или крестьяне, силой приведенные сторожить гробы.
«Заставить их, чтобы они перевезли меня через реку? Нет, вряд ли это получится. Может, лечь в какой-нибудь гроб и переждать погоню?»
Обеими руками он приподнял крышку одного из гробов и содрогнулся от ужаса. Окоченевший труп немецкого солдата испугал его сильнее, чем свист пуль над головой. Обрад опустил крышку и оглянулся. В темноте преследователей не было видно, зато он хорошо различал их голоса. Немцы, видно, тоже устали, однако и не думали отказаться от погони.
«Почему они оставили своих покойников без охраны? Хотя кому нужны трупы? Или, может, люди в лодке — это охрана?»
Обрад точно на раскаленном железе стоял. Раздумывать было некогда. Он приподнял крышку следующего гроба и боязливо сунул внутрь руку. «Пустой. Спрячусь здесь».
Сначала он положил винтовку так, чтобы она ему не мешала. Потом сам осторожно лег на деревянные доски гроба. Обеими руками опустил крышку. Сердце его бешено колотилось, и это мешало слышать, что происходит снаружи. Он попытался успокоиться. Но оно билось все сильнее, словно стремясь выпрыгнуть из груди. Обраду ничего не оставалось, кроме как ждать и надеяться, что немцы не обнаружат его. Вскоре он услышал топот. До него донеслись возбужденные голоса. Обрад не понял смысла фразы, сказанной на чужом, непонятном языке, к которому он никогда не питал никакого интереса. По визгливой интонации он догадался, что кто-то, по всей вероятности офицер, ругает своих подчиненных. Обрад с беспокойством подумал о том, что будет, когда офицер устанет орать. Если крышку гроба поднимут, то обнаружат. Обрад осторожно взялся за рукоятку ножа вытащил его из ножен. Обратись в слух, он в напряжении дал, досадуя, что не понимает, о чем говорят немцы, и не может узнать их намерений. Но вот наступила тишина, а затем кто-то заговорил по-сербски:
— Немецкий офицер прав. Он нас послал сюда с этим коротышкой немцем, чтобы мы работали, а мы заснули, укачавшись в лодке. Давно доказано, что могильщики и мобилизованные мужчины в годах — самый ненадежный народ. Видишь, Бумбар, офицер сказал, что здесь кто-то пробежал. Подозревает, что мы помогли ему скрыться. Вот тут он ошибся. Разве ж мы решились бы на такое? Человек, который в своем уме, никогда бы такого не сделал. Правда, и чокнутых сейчас много. Но какое нам дело до других? Слышишь, офицер спрашивал у нашего коротышки, не заметили ли мы кого. Черта лысого мы заметили! Нас и самих мог кто-нибудь украсть, так крепко мы спали. На этот раз, мне кажется, немцев кто-то обдурил. Они все хвастают, что партизан уничтожили, а партизаны, видать, все же есть...
— Не знаю, Пестрый, — сдержанно ответил другой голос.
— Как ты думаешь, Бумбар, почему могильщиков так мало интересует окружающее? Может быть, это из-за нашей не очень приятной профессии?
— Может быть. Нам часто приходится видеть, как земля скрывает бренные останки человека. Участвуя в похоронах и привыкая к однообразию, мы привыкаем и к людскому горю... Смотри-ка, фары грузовика! Наверное, новых покойников привезли. Сейчас будет нам работенка, чтобы мы не скучали и не занимались пустой болтовней.
Обраду показалось, что шум мотора доносится из-под земли. Он осторожно пошевелился, чтобы хоть немножко размять затекшие члены. Обрада все больше тяготило его положение. Сквозь щели между гробом и крышкой проник тоненький лучик света от фар грузовика. По стенам гроба запрыгали неровные тени. Обраду показалось, что чьи-то огромные когтистые лапы хотят схватить его и разорвать на куски. Он крепко зажмурился, пытаясь справиться с неприятным ощущением. Свет ослабел, и мотор затих. В наступившей тишине раздался голос Бумбара:
— Пестрый, еще трех покойников привезли. Я забыл, сколько у нас пустых гробов?
— Четыре, если я вчера ничего не перепутал.
— Сейчас мы этих положим. Ну-ка, помоги мне этого донести. Кажись, унтер-офицер.
— Мертвецам чины ни к чему.
— Ты прав, Пестрый. Однако тяжеленный же он. А солдаты и не думают помочь.
— Они, Бумбар, сами едва на ногах держатся. Видать, им здорово всыпали наверху, в горах.
— Не наше это дело. Давай лучше работать.
— Верно, опускай унтера. Погоди, я сниму крышку. Так, теперь давай... Ну вот, лежит, этому гроб словно по заказу делали. Иди, Бумбар, подтащи следующего к борту грузовика. Я пока открою остальные гробы, а потом подсоблю тебе.
Пестрый громко зевнул и сильно потянулся, чтобы разогнать дремоту, потом нагнулся и поднял крышку. Заметив неподвижного Обрада, он в первый момент растерялся. Удивленно вытаращив глаза, он пытался понять, откуда взялось тело в гробу, который еще вчера был пуст. Пестрый хотел дотронуться до Обрада рукой, но тут услышал шепот:
— Тсс! Враз кишки выпущу, только пикни!
Пестрый от ужаса потерял дар речи. Воспользовавшись его замешательством, Обрад прошептал:
— Наклонись, не бойся!
Могильщик нагнулся и увидел холодно поблескивающее лезвие ножа.
— Только попробуй меня выдать, сразу отправишься на тот свет...
— А что же мне делать? — тихо спросил Пестрый, не зная, как поступить.
— Погрузите меня в лодку вместе с мертвыми немцами. Может, мне где-нибудь по дороге удастся сбежать.
Поняв, что отказ равносилен смерти, Пестрый спокойно положил крышку на место, скрыв Обрада от глаз, немецких солдат, стоявших поблизости.
«Сказать об этом Бумбару?.. Нет, лучше уж промолчать», — решил Пестрый. Неторопливо подойдя к грузовику, он помог Бумбару перетащить немца, шея которого была изуродована рваными ранами от пуль. Он все время с ужасом думал о том, что в гробу могут найти живого партизана. «А тогда...» Что может быть «тогда», он боялся даже представить себе и потому торопился поскорее со всем покончить. Наконец он заколотил последний гроб...
Отделенный от окружающего мира досками гроба и мучимый неизвестностью, Обрад вытирал со лба пот, прислушиваясь к ударам молотка по дереву и шуму реки... Кто-то сказал, чтобы осторожнее заносили гробы в лодку. Подошли и к гробу, в котором был Обрад. Сначала гроб потащили волоком, потом чьи-то руки подняли его. Обрад услышал хрипловатый от натуги голос Бумбара:
— Этот что-то уж очень тяжел. Хорошо, что последний. — Положим его вот здесь, с краешка. Потом легче будет вытаскивать, — стараясь говорить безразличным тоном, сказал Пестрый.
— Кажется, не хватает одного пустого гроба, — заметил Бумбар, и от этих слов Обрада прошиб холодный пот.
— Что это тебе взбрело в голову? Ты просто напутал, когда считал трупы, — стал уверять приятеля Пестрый и сел на крышку гроба, в котором лежал Обрад.
— Да нет, не мог я обсчитаться. Хотя, бог его знает... Гробы все на месте. Пустые или нет — один черт. Может, действительно оказалось на одного покойника больше?
— Конечно, мы обсчитались, — успокоил его Пестрый и взялся за весло.
На другом берегу гробы перегрузили в машину. Судя по быстроте погрузки, Обрад решил, что это сделали солдаты. Грузовик медленно покатил в город. Голосов могильщиков больше не было слышно.
В гробу было нестерпимо душно. У Обрада мелькнула мысль, что они едут на городское кладбище, и он со страхом подумал о том, что может живым оказаться в могиле. К счастью, гробы установили в каком-то помещении, и вскоре все стихло. Тут Обраду невыносимо захотелось спать. Проснувшись, он почувствовал, что все его тело затекло. Обливаясь потом от духоты, прислушался. Тишина, запах плесени и воска наполнили его душу непонятной тревогой. Он решил, что, наверное, еще не рассвело, потому что сквозь щели гроба не проникал дневной свет. «Надо открыть крышку, тогда можно будет сориентироваться». Упершись локтями в дно, он напряг все силы, пытаясь приподнять крышку плечами. Наконец она отскочила.
«Церковь... Я по-прежнему в обществе мертвых фрицев. Интересно, стерегут ли живые немцы своих покойников?»
В ноздри ему ударил тяжелый запах разложения. Зажав рукой нос, он выглянул в маленькое окошко, через которое в церковь проникал слабый лунный свет. С этой стороны церкви было кладбище — он увидел очертания памятников. Обрад взял свою винтовку и снова вернулся к окну. Теперь он заметил немецкого солдата, который прохаживался по дорожке между церковью и кладбищем.
«Часовой! Так я и думал! Черт бы его побрал!..»
Обрад прикусил губу, лихорадочно размышляя, как поступить. Осторожно обойдя гробы, он подошел к двери и легко нажал на ручку. Дверь подалась, она была незаперта. Обрад начал обдумывать, как обмануть часового. Но все, что приходило в голову, казалось трудно осуществимым. Приближение рассвета заставило его действовать быстрее. Выбор у него был небольшой: или проскользнуть за спиной часового, рискуя быть обнаруженным, или же неожиданно напасть на него и убить. Оба варианта требовали выдержки и точного расчета. Обрад остановился на втором, хотя он и казался более трудным. Поставив винтовку у дверей, Обрад осторожно выглянул наружу. К часовому шла смена. Обрад неслышно прикрыл дверь и замер.
«Этому не придется заплатить за мои несчастья. Случайность... Но удастся ли мне спастись?..» — промелькнуло у него в голове.
С ножом в руке, босой, Обрад подкрадывался к врагу для решительного броска. Как тигр прыгнул он немцу на спину, повалил и ударил ножом. Затем перетащил немца в часовню и положил в тот самый гроб, который еще недавно служил убежищем ему самому. Он опустил на гроб крышку и пробормотал:
— Ну вот, теперь им придется поломать голову, куда девался часовой.
Потом он засунул винтовку немца в бурьян за церковью, а свою вскинул на плечо.
Когда рассвело, Обрад был уже далеко от города. Войдя в лес, он вскоре наткнулся на партизанский патруль. Его проводили к командиру отряда, которому он и нес пакет. Командир встретил его хмуро:
— Мы уже сами пытались прорваться к ним, но не смогли. А сегодня узнали, что твой взвод вчера вечером принял свой последний бой... Так что оставайся пока с нами.
У Обрада потемнело в глазах, когда он услышал это страшное известие. Он попросил воды. Командир налил ему из глиняного кувшина. Обрад залпом выпил и тяжело опустился на стул. Командир, на зная, что сказать, и понимая, что любые утешения излишни, вышел...
Оратор закончил говорить, и Обрад, очнувшись от воспоминаний, тряхнул головой. Он поднялся, намереваясь уйти, чтобы никто не мог увидеть его лица и прочитать на нем всю невысказанную боль.
— Куда ты? — положил Обраду на плечо руку его старый товарищ, который только что закончил свою речь.
— Я хотел уйти вон туда, в тень, — махнув палкой в сторону молодых акаций, ответил Обрад.
— Нет, сегодня ты не уйдешь в тень. Я понимаю твою скромность, но... Пожалуйста, останься. Поговори с матерями павших партизан, постарайся смягчить их боль...
— Раз просишь, останусь. Хотя, сказать по правде, мне и самому нелегко...
Долина была залита солнечным светом. Колыхались спелые хлеба. В той стороне, где между стройными березами бежал ручеек, цепочкой двигались жнецы. На краю долины высилось несколько холмов, покрытых яркой зеленью. В конце ее, там, откуда бежал ручей, холмы становились выше и круче. На их склонах виднелись в беспорядке разбросанные небольшие домишки, окруженные сливовыми садами... В другом конце долины белела одинокая церквушка. А над всем этим в легкой дымке плавилось от зноя лазурное небо. Вдали, над круто вздымавшейся вверх горной вершиной, появилась туча и медленно поплыла на север.
Ложились под серпом колосья, за жнецами на стерне оставались ровные ряды снопов, а перед ними от легкого ветерка, который со склонов холмов струился в долину, качались волны спелой пшеницы. Жнецы раскраснелись, по их лицам тек пот. Обогнав всех женщин, ловко вязала снопы стройная черноволосая девушка. Толстые косы падали ей на грудь, мешая работать, и она то и дело быстрым движением откидывала их за спину. У нее были большие лучистые глаза, лоб закрывал платок, из-под которого выбивался непослушный вьющийся локон.
Первым шел молодой парень в длинной рубахе навыпуск. Работая серпом, он время от времени поглядывал на девушку, прикидывая на глаз, сколько ей до него еще осталось. Торопясь, он иногда, неосторожно взмахнув серпом, задевал землю, быстро вытирал его о штаны и спешил дальше. Пройдена была уже почти половина поля.
На меже устало выпрямилась женщина. Упершись руками в бедра, она посмотрела, много ли еще осталось, вытерла платком лицо и пронзительным голосом закричала остальным:
— Глядите-ка, Дара-то поджимает суженого! Заставляет попотеть своего женишка! Смотри, Раде, — добавила она, — не давай девке куражиться. А то ишь, собралась замуж и думает, что ей равной нет. — И женщина снова взялась за серп.
Все рассмеялись, а Раде еще быстрее заработал серпом. Когда ему удалось оторваться от девушки на несколько шагов, из-за холма, перепрыгивая через кусты ежевики, выбежали вооруженные люди. Крестьяне на поле не сразу их заметили. Дара первая услышала топот сапог по камням у ручья и, выпрямившись, испуганно оглянулась. Серп выпал у нее из рук.
— Усташи! — в ужасе прошептала она, не решаясь крикнуть, чтобы предупредить остальных, которые, ничего не подозревая, по-прежнему работали, наклоняясь низко к земле.
В этот момент к ней подошел Раде и увидел выражение ужаса на ее лице. Такого ему еще никогда не приходилось видеть. Он бросил взгляд в ту сторону, куда смотрела Дара, и заметил усташей, которые уже шли по полю, направляясь прямо к ним. Остальные жнецы, тоже заметившие усташей, так и застыли с серпами в руках.
Усташи быстро приближались, держа оружие наперевес.
— Вы убили нашего Анте! — хрипло крикнул один.
— А тело спрятали!.. — подхватил другой.
— Мы не убивали. Мы даже не знаем, кто это такой, — испуганно проговорила Дара.
— Молчи, сволочь! Ты ему отрезала уши, а теперь изображаешь из себя невинную! — прошипел один из усташей.
Раде крепко сжал руку Дары, понимая, что будет лучше, если она помолчит.
Ругаясь и дыша перегаром, усташи приказали жнецам бросить серпы и погнали всех мужчин и женщин вдоль ручья.
На поле в несжатой пшенице осталась широкая примятая полоса. На один из снопов села ворона, открыла клюв и растопырила крылья, точно ей было жарко. Откуда-то появившаяся на поле собака вспугнула ее, и ворона полетела вслед за крестьянами, которых уводили усташи. Пролетая над ними, она несколько раз каркнула и скрылась за деревьями.
Раде шел рядом с Дарой, касаясь ее плечом. Они находились в самой середине толпы и изнемогали от жары. Босые ноги жег раскаленный песок. Лицо Раде с черным пушком на щеках было бледным, глаза смотрели устало, на бровях дрожали капельки пота. Дара еще не остыла от работы, на щеках ее играл румянец, но в глазах уже не было прежней веселости. Губы у девушки пересохли, ее мучила жажда.
Когда они вышли на дорогу, усташи ударами прикладов стали выстраивать их в колонну. Больше всего ударов пришлось на долю уже немолодой женщины, которая шла последней. Она все время причитала, еще больше озлобляя этим усташей:
— Ой, малютки мои бедные! Остались вы без матери!.. А я даже не простилась с вами!
Раде оглянулся. Женщина упала в пыль. Из носа у нее пошла кровь. Усташи продолжали избивать ее, а потом поволокли окровавленное тело к обочине дороги.
К вечеру крестьян, избитых и истерзанных, привели в какое-то село и загнали во двор дома католического священника. Открылась дверь, и показался жирный священник.
— А, стадо божье! Сейчас вас принесут в жертву богу нашему Иисусу Христу. Господь будет доволен.
Он взмахнул крестом, который висел у него на шее, и вернулся в дом. Окруженные разъяренными усташами крестьяне в ужасе переглядывались. Через некоторое время толстый священник снова вышел. Его сопровождал жупан. По знаку священника на крестьян посыпались удары. Потом их погнали мимо старой церкви к околице села. За селом у оврага, где росли два дерева, усташи остановились. Священник встал на краю оврага и, держа в правой руке крест, а в левой библию, сказал:
— Сейчас вы по очереди исповедуетесь, чтобы с просветленной душой перейти в мир иной. Может, и райские врата перед вами распахнутся, если вы покаетесь в своих прегрешениях. Начинай ты, дочь моя, — обратился он к стоявшей перед ним Даре. — Поведай мне о своих грехах.
— Ах ты собака! Кровопиец проклятый! — закричала она, сжав кулаки.
К девушке подскочил один из усташей, толкнул ее к краю оврага и поднял винтовку. Раздался короткий выстрел.
— Продолжим исповедь, — произнес священник.
Обезумев от отчаяния, Раде бросился бежать, вслед за ним кинулись и остальные. Загрохотали выстрелы. Спастись удалось только одному из несчастных.
Солнце заходило за холмы, окрашивая стволы деревьев в кроваво-красный цвет. Прижимая библию к животу, священник расхваливал усташей за усердие. Он ухмылялся, и его золотые зубы горели на солнце.
На дне оврага журчал ручеек.
С клена, под которым лежала Дара, с жалобным писком упал еще не оперившийся воробушек. Смешно растопырив слабые крылышки, он доковылял до Дары и забился под упавший с ее головы платок, который чуть шевелился от легкого ветерка. Тут же слетели еще два воробья, видимо его родители, и начали хлопотать вокруг, пытаясь спасти свое чадо.
— Проверьте, все ли мертвы, а то, может, кто-нибудь только притворился покойником, — приказал командир усташей и сел у ног священника.
Когда усташи осмотрели всех убитых и добили старика Мията, который еще дышал, они вернулись в дом священника, где их ждала ракия и жаркое.
На следующее утро два местных могильщика вырыли в овраге неглубокую яму, свалили в нее трупы и засыпали землей.
Спасшийся крестьянин рассказал в селе обо всем, что случилось. И вскоре по долине поползли слухи, что будто бы «дышит» земля в том месте, где закопаны крестьяне, и на поверхности проступает кровь.
Митар очнулся, когда полил дождь, и не сразу понял, где находится. Сначала он почувствовал, что насквозь промок, а левая нога совершенно занемела. Он осторожно вытянул ее и попробовал пошевелить ступней. Под пяткой образовалось углубление, которое сразу же наполнилось мутной водой. Туго наложенный бинт сдавливал голень, грудь тоже была забинтована, и от этого было трудно дышать.
Митар помнил, как его ранило. Сначала он почувствовал, как его ударило в грудь слева, потом обожгло ногу. Он застонал, и к нему тут же подползла санитарка Айша. Она начала останавливать толчками бившую из раны кровь. Потом глаза его застлало какой-то розоватой пеленой... Что было после, он не помнил...
Митар вытянул шею и прислушался. Дождь шумел в верхушках сосен, капли быстро стекали по коре.
«Я был на запасной позиции. Да-да... — Его блуждающий взгляд остановился на черневшей в ветвях ближайшего к нему куста каске. — Немец! Нашим все-таки удалось вырваться из кольца. А я?..»
Его охватил страх, одна за другой замелькали тревожные мысли. Митар усилием воли заставил себя не думать о плохом.
Он пошевелил пальцами ноги, проверяя, хорошо ли держатся бинты. Раны под набухшими от крови повязками болели все сильнее.
«Надо что-то сделать, что-то предпринять. Сейчас же!.. Попробую идти».
Опираясь на согнутую правую ногу, он стал осторожно подниматься. Взмахивая рукой, чтобы не потерять равновесия, выпрямился во весь рост, отставив раненую ногу далеко в сторону и боясь наступить на нее.
«Так, потихоньку, еще немножко... — Он осторожно нажал на ногу, ее пронизала боль, но терпеть было можно, — Наверное, смогу идти...»
Сделав несколько шагов, он подобрал толстую сухую палку, чтобы опираться на нее при ходьбе. Еще два-три шага — и он оказался у того куста, где несколько минут назад заметил немецкую каску. По ней стекали струйки дождя. Немец лежал, уткнувшись в землю. Митар хотел заглянуть ему в лицо, но потом понял, что это стоило бы ему слишком больших усилий, и отказался от своего намерения. Плечо немца оттягивали ремни ранца, из которого торчала свернутая плащ-палатка; в руке, наполовину скрытой опавшей листвой, поблескивал пистолет.
«Пригодится и то и другое», — решил Митар. Он вытащил плащ-палатку, а потом, боясь согнуться, палкой подцепил за скобу пистолет и поднял его.
«Это иногда удобнее, чем винтовка, да и полегче». Митар поднял глаза к небу. Непогода стихала, темные тучи уползали за далекие горы. В просветы между облаками стало выглядывать солнце. «Куда теперь?»
Тревожно, неприветливо шумели обступившие его со всех сторон сосны. Митар огляделся. От мокрой земли поднимались пахнущие гнилью испарения. Справа от него на поляне чернело что-то похожее на корявый пень. Это оказалось скорчившееся человеческое тело. Партизан был сражен очередью разрывных пуль. Об этом говорили рваные раны на его теле.
«Может, наши пробивались в этом направлении?»
Митар стал внимательно осматривать землю в надежде отыскать следы. Однако дождь позаботился о том, чтобы не оставить ничего. Раненый отправился дальше. Нижние ветки деревьев были сбиты пулями. По множеству свежих следов от пуль и осколков на стволах деревьев можно было понять, какой жестокий бой шел в этом лесу. На небольшом пригорке лежал, широко раскинув руки, еще один немец. Он был изрешечен пулями. А внизу, за трофейным пулеметом, тесно прижавшись друг к другу, лежали двое партизан: наводчик и его помощник, который, казалось, спал, подложив под голову фуражку.
«Эх, товарищи мои, никогда не думал, что вы послужите мне безмолвными ориентирами».
Лес казался бесконечным. Митар шел уже полдня, то и дело натыкаясь на убитых партизан, среди которых оказалось много его знакомых. Он с трудом сдерживал слезы. Однажды Митар все-таки не стерпел. Прислонившись к толстому буковому стволу, он заплакал. Плакал в голос, не обращая внимания на то, что его рыдания далеко разносятся по притихшему лесу.
Из-за дерева слева от него, у самой земли, показалась немецкая каска. Затем высунулась рука с парабеллумом. Рука дрожала. Раненый немец собрал последние силы, чтобы унять дрожь и лучше прицелиться. Он очень боялся промахнуться. У него сильно дергалось левое веко, лоб покрыли крупные капли пота. Он целился Митару в грудь. Потом судорожно нажал на спуск. Руку с пистолетом подбросило вверх. Это был последний патрон. Немец ждал, что Митар упадет. Тот, однако, лишь дернулся от неожиданности, но уже в следующее мгновение спрятался за ствол дерева и выхватил свой пистолет. Потом осторожно высунулся, удивленный тем, что немец больше не стреляет. Два человека — один в шапке со звездой, другой в стальной каске — настороженно выжидали. Митар догадался, что этот немецкий солдат находится в таком же положении, что и он. Партизан решил пойти на переговоры. Труднее всего было начать.
«Позвать его? Что он будет делать? Откликнется или будет стрелять?..»
Митар помахал рукой, предлагая перемирие. Ничего. Лес дышал спокойствием, на него тихо опускались первые сумерки.
— Эй, ты!
Лишь эхо тревожно прокатилось по лесу.
«Не ждать же так до ночи», — решил Митар, поднял пистолет и вышел из-за своего укрытия.
Немец задрожал, увидев хромающего человека, который направил на него пистолет, хотел было бежать, но раздумал, боясь выстрела в спину. Он поднял руки и ждал.
— Не бойся, я не стану тебя убивать, — сказал Митар.
В глазах немца сквозил страх.
— Почему ты не стрелял? Что, все патроны израсходовал?
Немец не понял его. Он вдруг расстегнул свой френч и показал Митару рану на животе, кое-как перевязанную нижней рубашкой вместо бинта.
— Понятно! Болит. Еще бы!.. В общем я даже рад, что тебя встретил. Я не выношу одиночества. Один я бы загнулся в этом чертовом лесу.
Он показал немцу тропу, и они молча побрели вперед.
Через некоторое время немец вдруг остановился и рухнул в негустую траву. Из его груди вырвался хрип. Он заговорил о чем-то, размахивая руками, но Митар не понимал ни слова. Дыхание немца участилось, ноги судорожно царапали землю.
«Он не притворяется. Ему худо...»
Митар с трудом нагнулся, снял с него каску. На потный лоб немца упали густые льняные волосы.
— Бедняга, конец тебе приходит!
Митар осмотрел рану — это была страшная студенистая масса.
— Сейчас я тебя получше перевяжу...
Он не успел закончить перевязку. В застывших глазах немецкого солдата отразился холодный свет только что взошедшего месяца. Митар закрыл каской его лицо и тяжело вздохнул. Потом отошел в сторону и лег в густом папоротнике.
Утром его нашли партизаны, которые вернулись, чтобы собрать оружие и проверить, не остался ли кто живой на месте боя. Митар узнал, что немцы отступили берегом реки, вероятно, вернулись в город, чтобы передохнуть и пополнить свои поредевшие батальоны.
Люди кричали, что надо бежать. Одни бросились на восток, другие на север. Стана сидела на телеге. Правил лошадьми ее сын Бранко. Перегруженная телега жалобно скрипела. Из дома было взято все, с чем не хотелось расставаться. А с чем было легко расстаться, если люди жили в доме не одно десятилетие? К большому тюку была привязана сухая тыква. Семечки в ней шуршали, когда телега ехала по ухабам. Этот звук раздражал Стану, и тогда она оборачивалась к сыну и просила:
— Брось тыкву!
Она и сама не знала, почему именно этот негромкий звук выводит ее из себя, а того, что противно скрипит телега и вдали то и дело раздаются взрывы, она не замечает.
Они доехали до перекрестка и увидели перед собой три дороги.
— Куда теперь? — спросил Бранко.
— Лучше нам свернуть в сторону.
Мать очень волновалась; от ощущения близкой опасности лоб ее прорезали глубокие морщины, губы чуть-чуть дрожали. Она хотела сказать еще что-то, но от волнения не могла произнести ни слова. Горло сдавило, стало трудно дышать.
— Ну же, сынок, поворачивай куда-нибудь! Быстрее!.. Они уже близко!..
Она взмахнула рукой, словно пытаясь отогнать страшную опасность. Поводья натянулись, и телега, свернув с дороги, покатилась по целине.
— На нас кто-то смотрит! — обернулась Стана к сыну.
Из-за куста боярышника за ними действительно следили чьи-то внимательные глаза. Потом человек этот выпрямился во весь рост, привычным жестом коснулся рукой усов и спросил:
— Ну, что стали? Езжайте дальше!
Бранко оглядел незнакомца с ног до головы. Тот было снова открыл рот, чтобы что-то сказать, но тут вмешалась Стана:
— Чего расшумелся-то? И без тебя тошно!
— Бежите, куда глаза глядят?
Стана заметила за спиной незнакомца залегших партизан и поняла, что немцы уже совсем близко.
— Можно у вас тут телегу оставить? Мы пока хоть коней уведем.
Усатый партизан ничего не ответил, но Стана поняла его молчание как согласие. Мать с сыном распрягли лошадей и побежали с ними к лесу. Стана на бегу обернулась и, задыхаясь, прошептала:
— Берегите себя, милые! Помоги вам господь!..
Так она всегда благословляла людей — на уборке урожая и жатве, на крестинах и свадьбах. Во многих крестьянских домах пелись ее песни, из уст в уста передавались ее слова. Стана всегда радовалась и гордилась тем, что люди ее уважают и внимательно прислушиваются к тому, что она говорит...
Брко, молодой партизан, осторожно выглянул из-за редких кустов. Он даже не снял винтовку с плеча. Остальные бойцы были целиком поглощены предстоящим боем; приготовив оружие, они напряженно ждали, не открывая огня. Их было немного, и у них осталось мало патронов. А немцы подходили все ближе, ведя огонь из автоматов.
— Каждый может израсходовать по десять патронов. Если они не остановятся, придется отходить к реке. Лодки уже готовы, — раздался из середины цепи хрипловатый голос командира.
«А эти двое, парень с матерью, и их дивные кони?.. Зачем они здесь?» — мелькнуло в голове у Брко.
Он оглянулся. Из села в направлении гряды холмов вела песчаная дорога, растекаясь на несколько узких тропинок. Они петляли между заборами и живыми изгородями, спеша увести идущих под прохладную тень соснового бора. А среди деревьев еще различались фигуры отставших беженцев. Над их головами свистели пули, и люди испуганно жались к толстым стволам.
«И чего эти двое не бросили сразу к чертям свое барахло? Они бы теперь уже где были! Сейчас ведь главное — уцелеть!..»
Брко подумал, что надо было посоветовать им укрыться в траншее, но поздно: мать с сыном находились уже далеко.
Стрельба участилась, и он прижался к земле. Рядом ударила в землю разрывная пуля. Брко сжался в комок, ему уже приходилось видеть раны от таких пуль: входное отверстие маленькое, с лесной орех, а выходное — огромная рана с рваными краями.
Брко нажал на спусковой крючок. Винтовка подпрыгнула в его руках, приклад ударил в плечо. Немцы, однако, продолжали наступать, хотя и несли серьезные потери. Спотыкаясь о камни, путаясь в кустарнике, они все же спешили пробиться к дороге.
Командир понял, что им не сдержать яростного натиска немцев, — партизан слишком мало.
— Надо уходить! — решил он и стал выбирать, где удобнее спуститься к реке. Он отдал необходимые распоряжения, выделил нескольких бойцов для прикрытия.
Партизаны стали отходить. Брко, шедший последним, предложил:
— Может, пойдем опушкой леса, захватим тех двоих? И лошадей... Ох, хороши кони, товарищ командир!
Лощиной, укрывавшей их от неприятельских пуль, партизаны стали пробираться к лесу.
— К реке пройдем за холмами. Ты прав, надо вывести тех двоих, — сказал командир.
— А кони?
— Черт с ними!
Оставшиеся для прикрытия бойцы залегли в канаве у дороги. У кустов, где еще недавно лежали партизаны, теперь находились немцы.
С дороги было видно далеко вокруг. Вдали серебром поблескивала река, временами ветер доносил до партизан ее негромкий шум. На берегах ее качались стройные березы.
Брко с группой партизан уже добрались до леса. Скрываясь за деревьями, они рассыпались по опушке. Надо было спешить, и Брко громко позвал:
— Эй, мать, где вы? Выходите скорей!
Эхо разнесло его голос по лощине. Заржал конь, затем невдалеке раздался крик:
— Мы здесь! Немцы далеко?
— Сейчас будут здесь, скорее!
— А кони?
— Да бросьте вы их!
Со стороны дороги донеслась ожесточенная пальба, послышались взрывы гранат. Брко выругался. Стане показалось, что это относится к ней, но она все равно была благодарна партизанам, которые не забыли о них в суматохе боя.
Все бросились к реке. Бежали молча, слышно было только прерывистое дыхание людей.
— Эх, какие жеребцы были! — запричитала Стана.
— Да ты... — Брко едва сдержал уже готовое сорваться резкое слово.
— Как я их выхаживала! — все никак не могла успокоиться женщина, и в ее голосе слышалось отчаяние.
— Немцы!
Пока Брко перезаряжал винтовку, Стана опустилась на землю у его ног, остальные партизаны залегли поодаль.
— Бегите!
Стана поднялась первая и бросилась бежать, крича:
— Бранко, скорее! Ох, пропали наши жеребцы!
Петляя, чтобы помешать противнику целиться, партизаны спешили через лес. Дышать стало труднее: бежать приходилось в гору. Брко отступал последним, отстреливаясь на ходу.
Среди грохота выстрелов его привычный слух различил характерные хлопки разрывных пуль, и ему стало не по себе.
— Не убежать нам! — задыхаясь, кричала Стана. Она все время оглядывалась на сына, боясь, как бы он не отстал.
А юноша растерялся, в его широко раскрытых глазах появился ужас. Позади них яростно заливались автоматы...
Когда послышался крик сына, мать в ужасе застыла на месте:
— Бранко, сынок!
— Не останавливайся! — закричал Брко. — Я ему помогу!
Юноша бездыханный лежал на земле. Стана, не слушая криков Брко, бросилась к нему. Но Брко, использовав короткую передышку, преградил ей дорогу:
— Я его вынесу, беги!
Под ливнем пуль Брко пополз назад. Вражеский пулемет бил не переставая, не давая приблизиться к скорчившемуся на земле телу. Брко пополз в обход. Стана не могла двинуться с места и только шептала молитвы, стараясь не думать о самом страшном. Брко был уже рядом с ее сыном. Он окликнул Бранко, но в ответ не услышал ни звука. Он перевернул юношу на спину:
— Черт, так и есть, разрывная!..
Брко осторожно поднял погибшего.
— Неси его сюда! — закричала мать. — Он поправится, вот увидишь! Дай мне винтовку!
Глядя, как Брко несет ее сына, она еще надеялась, что Бранко жив.
Схватив винтовку, она открыла огонь по немцам.
Когда партизаны были уже по другую сторону холма, Брко проговорил, боясь взглянуть Стане в глаза:
— Вот он, мать.
— Ну, как он? — Она склонилась над телом сына и сразу поняла, что случилось самое страшное. По щекам ее покатились две слезинки, она судорожно прижала руки к груди. Постояв так несколько минут, она глухо сказала:
— Уходите! А меня оставьте. И винтовку мне дайте.
Командир не сразу понял, что она хочет делать.
— Идите, а я здесь дождусь изуверов! Я хочу отомстить!
— Нет, надо идти. Пойдем, мать. Мы понесем твоего сына. — Командир потянул ее за руку. — Брко, Ранко, будете прикрывать нас, пока мы не переплывем на ту сторону.
— Я останусь с ними! — твердо сказала Стана...
Лежа на вершине холма, она со злым хладнокровием выпускала пулю за пулей в мелькавшие среди стволов черные фигуры. Она стреляла, забыв обо всем на свете, и партизанам, оставшимся с ней, пришлось окликнуть ее, когда настало время уходить.
Лодка быстро перенесла их на тот берег. Словно утешая мать, тихо и ласково шумели березы.
На другом берегу Стана подошла к командиру:
— Я хочу остаться с вами. Буду шить, стирать, всегда ведь найдется какая-нибудь работа и для меня.
— Оставайся, мать! — согласился командир, стараясь загородить от нее бойцов, торопливо отрывавших могилу под березой.
Пес неподвижно сидел на пепелище, грустно глядя в одну точку. Казалось, он чего-то ждал.
Собачью морду украшала белая полоса, которая шла от лба до самого носа, и это придавало псу вид задумчивый и сосредоточенный.
Из села донесся приглушенный расстоянием лай. Пес даже не повернул головы. Морда у него была испачкана пеплом, а в глазах отражалась горестная картина. От дворовых строений остались лишь обугленные стены. Судя по всему, животное сидело здесь без движения уже не первый час и, видимо, успело привыкнуть к этому невеселому зрелищу.
Медленно текли минуты. Пес не уходил. Он сидел в обычной собачьей позе: выпрямив передние лапы. Вокруг прыгали птицы, щебетали, раскапывали золу, не сводя настороженных бисеринок-глаз с неподвижного животного. Самым нахальным оказался один воробей. Он сел псу прямо на спину, потом осторожно перебрался ближе к голове, заглянул в морду, в тоскующие собачьи глаза. Вдруг он заметил у него на шее блоху и клюнул.
Пес зарычал, тряхнул головой и поднялся. Он подошел к кучке углей, на которую так долго смотрел, понюхал ее, но тут же с рычанием отскочил. Рычание перешло в протяжный вой. Пес хотел позвать людей, обратить их внимание на этот засыпанный золой и пеплом труп. Однако никто не отозвался. Поджав хвост, пес отбежал под старую грушу, на стволе которой виднелись совсем свежие следы от пуль, и, свернувшись в клубок, снова стал ждать.
Что же произошло здесь?
Утром небо было безоблачным и ясным. Все обещало погожий, солнечный день. Крестьяне готовились идти на уборку кукурузы. Вдруг все разом замерли и встревоженно прислушались. Издалека донеслись крики и винтовочная стрельба. Можно было или остаться в селе и переждать, или, пока не поздно, уйти в горы. Люди выбрали последнее и, подхватив детей и узелки с едой, которую они собирались взять с собой в поле, побежали к лесистым склонам гор, поднимавшихся за околицей села.
В спешке никто не вспомнил о полупарализованной Андже. Ее соседи, чуть живые от страха, убежали из села первыми, вероятно понадеявшись, что Андже поможет кто-нибудь другой. Около нее осталась только ее собака. Пес жался к постели хозяйки, жалобно скуля, когда выстрелы раздавались особенно близко.
— Замолчи, — попросила больная. — Я не выношу, когда ты скулишь.
Пес отбежал к двери и сел у порога. Анджа бросила ему корочку хлеба и проговорила:
— Да я не гоню тебя, только прошу не скулить...
Казалось, стрельба понемногу стихает. Но вот где-то совсем рядом грохнул взрыв. Анджа кое-как дотянулась до окна и прижалась лицом к стеклу. На улице было полно солдат с факелами, и это не предвещало ничего хорошего. Ее пробрал озноб, грудь сдавило тяжелое предчувствие. В изнеможении она откинулась на подушку.
«Почему же на меня все несчастья сыплются? — думала она. — Хотя, может, как раз в немощи мое спасение и они меня не тронут? Я никому не сделала ничего плохого. Да и не смогла бы сделать... Ведь эти солдаты, наверное, воюют только со здоровыми?..»
Эта мысль ее немного успокоила, и она стала говорить собаке, что бояться, конечно, нечего. Пес внимательно слушал Анджу, по-прежнему вздрагивая от близких выстрелов.
— Я не знала, что ты такой трус. Как тебе не стыдно? — ласково укоряла его Анджа.
Однако эти укоры не действовали на него. Пес вертелся у порога, скреб лапами дверь, пытаясь открыть ее.
— Я не в силах добраться до двери, чтобы тебе помочь. Почему ты не ушел со всеми?
Больная перегнулась к столику, стоявшему у изголовья, и сгребла с него свое рукоделие: вязаные и вышитые вещи — единственное ее развлечение в часы бесконечного досуга.
После долгого и безуспешного царапания в дверь пес подошел к кровати, положил голову на одеяло и тихонько заскулил.
— Ну, чего тебе? — спросила Анджа.
Собачьи глаза выражали безысходную тоску. Анджа испугалась этих глаз и хотела прогнать животное, но тут же поняла, что это было бы бессмысленной жестокостью, и сдержалась. Не стоило обманывать себя, стараясь не думать о том ужасном, неотвратимом, что ждало ее. Дрожащим голосом она спросила:
— Ты пришел проститься, мой верный страж? Ты уже чувствуешь беду?
Тяжело вздохнув, она отвернулась к стене. Конечно, она никого ни в чем не винила. Кто виноват в том, что ей выпала такая злая судьба? Она не упрекала своих родственников и соседей, которые сбежали, забыв о ней. «У них свои заботы, — думала она. — Им не до меня... Только мать никогда не бросила бы своего ребенка в беде... Разве я виновата, что осиротела так рано? Господи, господи, есть ли ты на самом деле? Или несчастные всегда взывают к тебе потому, что им ничего другого не остается?»
Она снова взглянула на пса и уже спокойно сказала:
— Ты хочешь уйти. Но я не могу добраться до двери, понимаешь? Даже пять метров — слишком большое расстояние, если ноги мертвы. И все же я попробую тебе помочь. У меня ведь есть это!
Она подняла палку и ударила ею по оконному стеклу. Осколки со звоном посыпались на пол. Пес в испуге забился под кровать.
— Вылезай оттуда и уходи!
Пятясь задом, пес выполз из-под кровати. Он дрожал.
— Тяжко мне, однако давай расстанемся как друзья. Ты вырос у моей постели. Я всегда разговаривала с тобой и много рассказывала тебе о своем несчастье. Не знаю, все ли ты понял, но в одном я не сомневаюсь: ты был мне верным другом. Давай свою лапу! Прощай! Лезь сюда, — показала она на разбитое окно. — Беги и не попадайся им да глаза!
Пес вскочил на кровать, на секунду замер в нерешительности и прыгнул в окно. Забравшись под густые кусты за домом, он стал рычать на людей с факелами, которые бегали по улицам.
Когда Анджа осталась одна и почувствовала доходивший с улицы запах гари, ее охватил страх. Она в исступлении колотила палкой по своим парализованным ногам, словно мстя кому-то за все страдания. Палка тупо ударяла по не чувствующим боли лодыжкам, ступням, коленям... Она выпустила палку лишь тогда, когда на чердаке послышалось потрескивание горящего дерева. Комната стала заполняться дымом. Это был конец. Анджа, правда, еще надеялась, что эти люди откроют двери и помогут ей выбраться. Она молча ждала... Но вот занялись доски двери, от едкого дыма стало трудно дышать. Тогда она попыталась добраться до окна, но парализованные ноги были словно прикованы к кровати. Она ужасно закричала и, задыхаясь, упала на подушку...
Услышав крик, пес выскочил из своего укрытия, заметался по двору, хватая поджигателей за ноги. В него несколько раз выстрелили, не попали, и он бросился прочь. Опрометью промчавшись по улицам села, он скрылся в лесу, откуда вышел лишь тогда, когда в селе все стихло, огонь погас и люди с факелами ушли.
...Он дремал под грушей, ждал, когда вернутся люди. Но наступил уже вечер, а никто не приходил. Устав ждать, он задрал к небу голову и завыл протяжно и тоскливо. Через некоторое время он замолчал, снова обнюхал обугленный труп, а потом начал передними лапами рыть рядом с ним землю. Тут подошел Стоян, сосед Анджи.
Пес в испуге отскочил, бросился было бежать, но тут же узнал старика и вернулся. Понурив голову, он подошел к нему и тихонько заскулил. Стоян нагнулся, ласково провел рукой по его спутанной шерсти и горестно проговорил:
— Ах ты, бедолага. Не бросил свою хозяйку... Ну ладно, не скули, этим уже горю не поможешь. — И он взялся за лопату.
Свет от костра падал из открытой двери сарая и разгонял тьму. Неподалеку от огня была навалена солома. Делегат АВНОЮ[12] Стево сидел, прислонившись спиной к стене, и пытался заснуть. Стоило ему лишь прикрыть веки, как перед глазами вставала картина сожженного села, из которого они вчера выбили усташей. Напротив него лежал на соломе партизанский связной Младжен. Разувшись, он протянул ноги к огню, а голову засунул в большой деревянный чан из-под ракии, чтобы свет не мешал спать. Он никак не мог устроиться поудобнее и беспрестанно ворочался, шурша соломой.
— Эх, дружище Стево! Запах-то какой в этой кадушке!.. Сейчас бы сюда поллитровочку ракии! Глотнешь — и спи себе до утра.
— Ты еще молодой, чтобы водку пить... Она печень сжигает, — проговорил Стево.
— Да, молодой! — Слова Младжена гулко отдавались в деревянной посудине. — Молодой, а сколько всего повидать пришлось! С тринадцати лет воюю. Привык уже. Девчата вон говорят, что я грубый, но тут уж ничего не поделаешь — таким меня жизнь сделала. Можно сказать, состарился молодым. Однако вот ты, товарищ делегат, нисколечко не похож на старого, закаленного в боях партизана. — Младжен осторожно вытащил голову из чана и сел. — Вот скажи, ты убил хоть одного врага? — спросил он.
— Всякое бывало, — неопределенно ответил Стево.
— Нет, ты скажи, хоть одного усташа отправил на тот свет?
— Какой ты любопытный! Я стрелял во всех усташей, которые попадались мне на мушку.
Щеки молодого партизана раскраснелись от жаркого пламени. Он был явно недоволен ответом.
— Эх, трудно с вами, с образованными, разговаривать! Непонятные вы какие-то. А вот если бы ты меня спросил, как я тебя сейчас, то я бы ответил так: дорогой мой, связной Младжен прикончил их немало, но ни одного — просто так, от нечего делать. Не люблю я этого. Даже расстреливать не могу. Не по-мужски это как-то — стрелять в безоружного... Другое дело в бою, когда он в тебя тоже целит.
— Это верно, — согласился Стево.
— Еще бы не верно! — очень серьезно заключил Младжен.
Он задумался, собираясь задать новый вопрос. Молодые всегда очень любознательны. Война помешала их учебе, и обычное стремление к познанию превратилось у них в настоящую страсть.
Младжен взглянул на кучу соломы:
— Маркан с головой закопался. И храпит, как медведь. Вот у кого все просто! Бывало, идешь с ним по бездорожью, спросишь, где ночевать будем, а он отвечает: «Не бойся, земля — перина, небо — одеяло, переночуем лучше, чем в доме». И добрый он очень. Я готов поспорить: не пройдет и нескольких дней, и ты его полюбишь, как родного брата.
Стево посмотрел на ворох соломы, который медленно поднимался и опускался в такт дыханию спящего. Оттуда доносился мощный храп, заглушая потрескивание сырых поленьев в костре. Стево вчера впервые встретился с этим уже немолодым партизаном, который представился ему так: «Маркан, командир взвода связистов, остальные подробности про мою личность пусть тебе другие рассказывают. — Он держал небольшой кусок кукурузного хлеба, тут же разломил его и протянул Стево: — Пожуй-ка! Чем богаты, тем и рады». Стево поблагодарил и отказался. «Кто на войне не ест того, что само в руки идет, тот долго не продержится», — заметил Маркан. Ничего не говоря. Стево показал ему кусок зачерствевшей погачи, который уже три дня таскал в кармане. Однако Маркан, похоже, все-таки немножко обиделся. Это было видно по его лицу. Он подкрутил усы, кашлянул в кулак и сказал: «Тебе здесь, товарищ делегат, будет хорошо. Отдохнешь, подлечишься. Будешь нам газеты читать, чтобы Младжену передышку дать. Попутно и его подучишь. Надо из него настоящего человека сделать. Он молодой еще, горячий не в меру, да и мозги у него немного набекрень, но это все ничего. Веселый он, пошутить, посмеяться любит. И смекалистый... Меня-то, дурака старого, уже ничему не научишь, а он все ухватывает... Ну ладно, пойду-ка сосну, а то ведь весь день топать пришлось». И он побрел к сараю. Обернувшись, он бросил: «Еще наговоримся, товарищ делегат!»
В сарае он разложил костер, к которому потом подсели Стево и Младжен. Весь отряд ушел в Унскую долину — партизаны получили приказ взорвать немецкий бронепоезд.
Младжен бросил взгляд на открытую дверь сарая.
— Не привык я спать, не выставив часового. По-моему, мы стали забывать об осторожности.
— Так ведь мы же на свободной территории, — заметил Стево.
— Осторожность никогда не помешает. Я вовсе не хочу, чтобы меня прирезали во сне, как ягненка. Здесь уже были такие случаи. Вот в Комленаце, например... Усташи ворвались ночью в село и перерезали всех. Даже скотину и собак не пощадили. Оттого-то там теперь и собачьего лая больше не слышно.
— Ты эти места хорошо знаешь?
— Как свои пять пальцев. Кроме того, я записываю все, что случается с нашим отрядом, и помечаю, по каким местам мы проходим.
— И много у тебя таких записей накопилось?
— Нет, я только недавно начал. — Он вытащил из-под соломы сумку, расстегнул ее и достал потрепанный блокнотик. — Вот это мой дневник.
Стево начал осторожно перелистывать покоробившиеся от сырости страницы. Почерк был твердый, четкий.
— «Маркан поцеловал эту здоровенную Стевку из Тимара», — прочитал он несколько строк и удивился: — Так ведь это, кажется, моя родственница! «Я этого не видел, только слышал чмоканье. Они думали, что я сплю в сарае, а я не спал. Уж я их подразню! Они еще потом долго шептались, но я уже не прислушивался. Со стороны Подкозарья раздавалась канонада, и я заснул». — Он перевернул страницу и продолжал: — «Я долго уговаривал Маркана, чтобы помог мне стащить в одном богатом дворе жирную курицу, но он отказался. Ну и дурак! Весь день в животе урчало от голода. Постреляли в немцев через реку. Они в ответ выпустили, наверное, тысяч десять пуль, а все без толку. Здорово!»
Стево листал дальше. Коротенькие записи о виденном, описания боев, имена погибших... Открыл последнюю страницу. Вверху стояла цифра, по-видимому дата. Чернила расплылись, и разобрать ее было трудно.
— Когда ты это писал? — спросил Стево, показывая блокнот Младжену.
— Вчера.
— Это самая последняя запись?
Стево прочитал:
— «Бой был страшный. Штаб был почти окружен, и нам, связным, пришлось вступить в бой. Я стрелял и орал, как сумасшедший, чтобы создать видимость, что нас много. Даже голос сорвал. А Маркан, кажется, немножко струхнул. Он ругался и кричал, чтобы мы берегли патроны, а я тут несколько раз подряд выстрелил из карабина. Видел, как один усташ упал. Маркан как заорет: «Ты что, не слышишь, что тебе говорят?» А я ему: «Одного я уложил, можешь посмотреть». Но он не стал смотреть, а закричал, что надо сменить позицию. Он боялся, что немцы откроют огонь из минометов. Мы бросились в густые заросли ивняка, куда уже отошел штаб. Ранко разодрал штанину до самого бедра, и она у него болталась сзади, как хвост. Когда мы прошли уже несколько километров, Маркан вдруг вспомнил, что мы оставили немцам штабную кобылу Белку. Он рвал на себе волосы и кричал: «Она, бедная, к сливе была привязана! И ведь ни один про нее не вспомнил, черт бы вас всех побрал!» Не знаю, почему он так шумел. Сомневаюсь, чтобы Белка кому-нибудь понадобилась: она была кривая на один глаз и тощая, как скелет. Я не любил на ней ездить. Да и другие связные тоже. Один только Маркан часто разговаривал с ней, обещал, что после войны купит ей хомут, запряжет и будет пахать землю. Мы все над ним потешались, а Ранко как-то сказал: «Все это хорошо, вот только вопрос, доживете ли вы с ней до конца войны? Ведь даже если пуля вас минует, вы сами, того и гляди, богу душу отдадите, непонятно, в чем она у вас до сих пор держится!» Маркан даже не обиделся на него.
После обеда к нам подошло подкрепление, и мы заставили усташей отойти. Потом меня отправили с пакетом в соседнее село. Когда шел, наткнулся на убитого крестьянина. Рядом с ним лежала собака. Это было на самой дороге, возле сожженной церкви. Под ними растеклась большая лужа крови. Ох, как тяжело видеть такие картины!» Где ты видел убитого человека и собаку? — Стево поднял голову от блокнота.
— При выходе из села. Здесь всех перебили.
Стево продолжал читать. Это была самая последняя запись:
— «В Стригове не лают собаки. Усташи поубивали их вместе с людьми».
На последней странице стояла подпись: «Младжен М. из 6-й бригады».
Стево поднялся. Младжен, который все это время внимательно за ним следил, спросил:
— Думаешь, я понапрасну порчу бумагу?
— Почему же?
— Пишу, чтобы все это не забылось. Если погибну я, останется дневник...
Стево обнял за плечи юношу, ставшего ему удивительно близким и дорогим.
Они вышли из сарая.
— Ты хорошо пишешь, Младжен, не бросай этого, — сказал Стево.
— Мне и самому интересно.
Они стояли перед раскрытой дверью, и по двору протянулись их тени. Стево стал расспрашивать Младжена о жизни. Этот молодой партизан очень заинтересовал его. Вдали, где проходила железная дорога, занялось зарево. До них донеслось несколько взрывов и нечастая стрельба.
— Там сейчас мой друг Ранкан. Очень я за него боюсь, — тихо проговорил Младжен. — У него сегодня день рождения. А вчера он со мной поделился: его мучает предчувствие, что он должен погибнуть.
— Ерунда, только дураки верят в предчувствия.
— Знаешь, я тоже иногда начинаю очень бояться смерти, только никому не говорю об этом, — признался Младжен.
Он вернулся в сарай, улегся на солому и вскоре заснул, А Стево еще долго стоял, прислушиваясь к далеким разрывам...
Партизанский суд собрался, чтобы решить дело бойца Йои. Зрители испытывали различные чувства: одни пришли из простого любопытства и теперь с интересом ожидали начала, другим было явно не по себе, третьи шепотом спорили об исходе суда. Йоя в партизанах давно, с первых дней восстания. До этого работал на шахте «Любия», рубил уголь. В отряде он показал себя превосходным пулеметчиком и, кроме того, специалистом по организации засад на дорогах. Руки у него были большие, мозолистые. Он очень этим гордился и любил повторять, показывая собеседнику свои ладони:
— Вот здесь вся моя биография! От начала и до конца. Смотри и завидуй!..
Когда у него отобрали оружие, Йоя сначала растерялся.
— Меня — арестовывать?! — пораженно спросил он у партизан, которые должны были отвести его под конвоем в штаб.
Партизаны молчали, и это молчание было яснее всяких слов. Йоя вспыхнул. Он понял, что на прежнее уважение товарищей может не рассчитывать. А все из-за пестрого и крикливого петуха, взятого без спроса у вдовы Елены из деревни Криваи.
В одном из классов сельской школы на длинной скамье расположились судьи. Лица были хмурые, неприветливые. Лишь глаза одного человека смотрели грустно, без недоброжелательства. Это был связной Малиша, самый молодой партизан в батальоне. Он не очень-то хорошо чувствовал себя в непривычной роли судьи. К тому же он никак не мог понять, почему это Йою, одного из самых храбрых партизан, каких он знал, подвергли такому унижению, почему товарищи смотрят на него с презрением.
«Неужели все это из-за какого-то паршивого горластого петуха? — думал Малиша огорченно. — А скольким петухам я сам свернул головы в своей жизни? Перелетят, бывало, через забор в наш огород и начинают семена из грядок выклевывать. Я бегу их разгонять. Тех, которые побольше да понахальнее, иногда и палкой огрею, а если поймаю, то и голову сверну. Мать меня за это сколько раз за уши таскала, потому я таким лопоухим и стал. Не очень-то красиво, но кто будет смотреть на уши на войне? А Йоя всего одного петушка стащил — и вот, пожалуйста. Чего только этим взрослым не взбредет в голову! Решили человека погубить. А из-за чего? В конце концов за этого куренка и заплатить можно. И все бы решилось само собой без шуму и сраму».
Малиша мучился в томительном ожидании. Пытаясь успокоиться, он крепко сжал колени и положил на них руки, чтобы удержать дрожь. Украдкой огляделся, не заметили ли товарищи его слабость. Однако все сидели с равнодушными, как ему показалось, лицами, у многих на коленях лежали планшетки и блокноты. «Чтобы записывать грехи Йои», — подумал Малиша.
Йоя, сгорбившись и горестно опустив голову, сидел на стуле перед судьями. Порой казалось, что он внимательно рассматривал рваные носки своих опанков, из которых выглядывали грязные пальцы. Потом он тяжело вздохнул и поднял голову: его тусклый, ничего не выражающий взгляд устремился прямо на Малишу. Тот весь сжался — ему почудился в этом взгляде горький упрек. А судьи неторопливо листали какие-то бумаги, обстоятельно готовясь к такому серьезному делу... Малиша смотрел на лицо Йои, и ему казалось, что губы Йои шевелятся и он слышит слова: «Неужели и ты против меня? Ты ведь знаешь, у меня трое детей, Как же им жить с таким позором? Малиша, Малиша, я помог тебе стать настоящим партизаном и никогда не думал, что ты мне за это так отплатишь...»
Паренек заерзал на своем месте, отвернулся к окну, за которым на холме виднелись крестьянские дома. Скользнув взглядом по почерневшим крышам с закопченными трубами, он снова повернулся к Йое. Их взгляды встретились, но оба сразу же опустили глаза.
«Я не один здесь судья. Что я могу сделать? Меня включили в состав суда, потому что больше некого было», — рассердился Малиша.
Он снова посмотрел Йое прямо в глаза. Казалось, только они одни и жили на известково-бледном, обросшем густой бородой лице партизана. Малише вдруг пришла в голову страшная мысль, что эти глаза, возможно, скоро навсегда закроются. Когда партизанский суд, который не прощает ничего ворам и мародерам, вынесет свое решение, раздастся выстрел, другой — и все... Это произойдет у подножия горы, в лесу, который всегда приглушает любые звуки. Где-нибудь на поляне вырастет небольшой холмик, и не будет над ним никакой надписи. Малиша вспомнил слова командира батальона, сказанные им на крестьянской сходке в деревне Криваи:
— Революция, если необходимо, может покарать и тех, кто за нее стоит. Знайте: если кто провинится перед народом, пусть пощады не ждет.
Трудно сказать, о чем бы еще успел подумать Малиша, если бы председатель суда Обрад не встал. Одернув гимнастерку, он откашлялся и, заглянув зачем-то в свои бумаги, начал:
— Мы должны разобраться в нехорошем деле, товарищи! Надо быть объективными. Йоя запятнал имя бойца народной армии. Вы все знаете, по деревне говорят — партизан украл петуха! Может ли вор быть партизаном?
— Не может! — гневно закричал партизан, сидящий слева от Малиши.
— Но я же не украл! — воскликнул Йоя, с мольбой протянув к судьям свои большие руки.
— Сиди и молчи, тебе еще дадут возможность сказать! — оборвал его председатель.
— Да чего уж там говорить, и так все ясно! — обреченно пробормотал Йоя, в отчаянии закрывая лицо ладонями...
Обрад приказал конвойному вывести Йою, попросил зрителей выйти. Суд должен был вынести приговор без посторонних. Люди вышли на улицу и столпились у школьного крыльца.
Обрад снова прокашлялся и глухо произнес:
— Помните, товарищи, как мы наказывали за подобное других?
Он сделал паузу, а потом договорил, что, по его мнению, Йою надо расстрелять.
Малиша вздрогнул всем телом, услышав это, хотя с самого начала ждал именно такого исхода.
Председатель обвел всех взглядом и спросил:
— Ваше мнение, товарищи?
Все хмуро уставились в пол. Скрипнул под кем-то стул, кто-то прошуршал листком блокнота. Тягостное молчание нарушил не очень уверенный голос Перы, немолодого уже партизана, сидевшего по левую руку от Обрада.
— Я думаю... Да что тут думать?.. Голосую за смертную казнь. Обстоятельства такие, что иначе нельзя.
Малиша не мог больше молчать. Он встал, и ему показалось, что пол уходит у него из-под ног. Он глубоко вздохнул, собираясь с духом, и сказал:
— Мне кажется, не стоит наказывать так сурово... Товарищ Йоя — самый бесстрашный боец в роте. И пережить ему столько пришлось, двое детей у него остались на занятой немцами территории. Неужели он погибнет от нашей руки? Нет, за это я не могу голосовать...
У Обрада зло сузились глаза. Малиша заметил это, но не смутился и продолжал:
— По-моему, наказание должно быть иным — Йою надо перевести в другую роту и пусть в бою смоет свой позор.
— Да, но потерпевшая жалуется. Справедливость должна быть удовлетворена! — хмуро бросил Обрад.
— Мы возместим ей убыток, купим другого петуха. Вот деньги, я сам куплю! — Он сунул руку в карман. — Я знаю, у кого можно купить отличного петуха. У Перы Поповича полон двор птицы. Можем выбрать. И потерпевшая будет довольна. А Пера петушка продаст. Или даже даром отдаст, когда узнает, что речь идет о жизни нашего товарища. — Раскрасневшийся Малиша сел на свое место.
Партизаны стали негромко переговариваться.
Поднялся четвертый член суда — молодой партизан с круглым румяным лицом.
— Товарищ Йоя, конечно, виноват, но я против того, чтобы его наказывать так строго. Малиша правильно говорил, и я согласен с его предложением...
Пятым выступил ездовой Решид. Видно, что он не очень-то привык произносить речи, но заговорил горячо:
— Не надо его расстреливать! Йоя — хороший боец, ничего не испугается! Петуха за петуха — это правильно!..
Обрад сердито нахмурился, видя, что товарищи не поддерживают его. Стараясь говорить спокойно, он произнес:
— Жаль, что у нас нет согласия... Я остаюсь при своем... Вора надо наказать, чтобы другим неповадно было...
— Ты в меньшинстве, Обрад, — сказал Пера. — Я было согласился с тобой, не подумав, но теперь, выслушав остальных, считаю, что нельзя из-за ерунды человека жизни лишать. Давайте голосовать.
Поднялись руки. Все проголосовали за предложение Малиши. Только Обрад воздержался.
Приказали ввести Йою. Ему не предложили сесть, и было видно, что колени партизана заметно дрожат. Лица судей были серьезными и суровыми. Обрад негромко прочитал решение суда:
— «...Пулеметчика Йою наказать, переведя его в соседний батальон. Оружие будет ему возвращено. Вдове Елене Лазич возместить убыток, купив хорошего петуха. Названную птицу купит и передаст вдове связной Малиша. Решение принято большинством в четыре голоса, один воздержался».
Йоя быстро зашагал туда, где размещался второй батальон. Партизаны с нескрываемой радостью смотрели ему вслед. Он шел не оборачиваясь, стыдясь взглядов своих товарищей. Никогда ему не забыть того, что произошло сегодня.
Только в полдень учительница Юла пришла в себя. Она тихо коснулась руки Мары, школьной нянечки, сидящей у ее постели. На полу виднелся солнечный лучик, отражаясь от зеркала, висевшего над кроватью. Черный кот, удобно устроившийся в ногах учительницы, потянулся, взглянул на Юлу, умыл лапкой морду и снова свернулся в клубок.
— Учительница моя дорогая, как же они тебя измордовали, изуверы! Чтоб у них руки-ноги поотсыхали! На тебя, бедную, набросились! Паразиты окаянные! Я вот все себя спрашиваю, какая женщина могла родить таких? — причитала старая Мара, осторожно, чтобы не причинить боль, дотрагиваясь до синяков, которыми было покрыто все лицо учительницы.
Юла приподняла голову. На ее избитом лице застыло недоумение. Ей показалось, что она очень долго не была в своей школе, и учительница заволновалась:
— Журнал! Где классный журнал?
— Успокойся, милая. Тебе нельзя сейчас нервничать. — Мара ласково положила ей на лоб руку, пытаясь немного успокоить Юлу.
Но учительница не слушала ее.
— Где журнал? — вопросительно посмотрела она на нянечку, и Мара ответила:
— Да кто ж его знает! До него ли было, когда детей уводили! У меня чуть сердце не разорвалось.
Глаза Юлы наполнились слезами. Комната вдруг поплыла куда-то, и учительница начала падать в темноту. Она схватила Мару за руку и в ужасе закричала:
— Они хотят забрать меня! — Глаза ее закатились, стали видны белки.
— Опять сомлела, бедняжка. Надо ей голову приподнять.
Мара поправила Юле подушку и тяжело вздохнула. Кому можно было бы пожаловаться, посетовать на жизнь, на все те несчастья, что свалились на них? Что это за время такое пришло, когда невинных людей мучают, убивают, детей отбирают у родителей, угоняют неизвестно куда, ни за что ни про что жизни лишают? И все это во имя каких-то новых порядков...
На кровати металась в бреду молодая учительница, дыхание ее было прерывистым, волосы рассыпались по подушке. Вот она входит в свой класс, снова испытывая освежающую радость встречи со своими учениками. Они сидят, сложив руки перед собой на партах, кто-то подпер голову кулаком. «Сейчас будет урок гигиены», — говорит она и идет между рядами. Руки у всех чистые, ногти аккуратно подстрижены. Она довольна, хвалит ребят. Но вот с одеждой дело обстоит хуже. У одних она обтрепалась почти до дыр, у других — заплата на заплате.
Юла замечает, что рукав черного пиджака у Марко заштопан белыми нитками. Она ничего не скажет мальчику. Это ведь мать штопала. Надо будет поговорить с ней, и сделать это как можно скорее, даже если придется сходить к ним в село.
Она проверяет и прически. У маленького Павле волосы уже спускаются на уши.
— Ты опять не подстригся, Павле.
Она хочет показать, что любая неопрятность не останется незамеченной.
— Вчера папа водил меня к парикмахеру, но у того на машинке ручка поломалась.
— Все-таки к завтрашнему дню подстригись. К тому же у тебя сербский язык хромает. Подготовься получше, я буду тебя спрашивать.
— Хорошо. — Мальчик с облегчением садится на место.
Еще нескольким ребятам надо бы подстричься. А вот девочки — молодцы, как всегда. Их она все-таки больше любит, хотя и старается, чтобы никто этого не заметил, не подумал, что у нее есть любимчики. Поэтому она иногда отчитывает девочек, даже если в этом нет нужды.
До конца урока остается еще много времени. Надо чем-то занять класс. Можно спросить кого-нибудь из отличников. Они очень не любят, когда их неожиданно вызывают к доске. А ведь надо всегда быть готовым и к этому.
Она раскрывает журнал. Колонки отметок, показывающих прилежание ее учеников... Палец учительницы останавливается на имени Райко. Она поднимает голову. Класс напряженно следит за ней. Все замирают в томительном ожидании.
— Райко, к доске! Подойди сюда, к карте. Повторим кое-что из географии.
Мальчик краснеет, вздыхает и нехотя вылезает из-за парты. Очень медленно подходит к карте, опасливо берет тонкую указку, с помощью которой должен находить реки и озера, перебираться через горы, спускаться в глубокие ущелья.
— Ну-ка скажи, какие реки впадают в Адриатическое море?
Райко растерянно смотрит на карту. На ней обозначено несметное множество разных рек и речушек. Он переводит взгляд на кончик своей указки.
— Например, Неретва! — подсказывает она.
Он снова смотрит на карту, вглядывается в голубые линии, но они, видимо, мало о чем говорят ему. Приходится отличнику придумывать себе оправдание:
— У меня сегодня голова болит.
— Неправда. Просто ты не ожидал, что я тебя спрошу, и не подготовился, — говорит учительница.
Она наклоняется над журналом, и в ряду пятерок появляется двойка...
Когда уже смеркалось, она снова очнулась, приоткрыла глаза, постепенно приходя в себя. Ее немного тошнило, в горле стоял какой-то комок. Она посмотрела на Мару.
— Ты что-то бормотала, бредила, — сказала Мара. — Я тебе горячего чаю сделала, выпей, полегче станет.
— Не могу, — отказалась Юла. — Во рту так противно и тошнит.
— Ну хоть несколько глоточков, а то ведь совсем пропадешь.
— Нет, не могу.
Учительницу раздражала эта докучливая забота, но она привыкла сдерживаться.
— Как знаешь. Только нельзя так — целый день не емши, — укоризненно покачала головой Мара и унесла горячий чайник.
Юла все никак не могла избавиться от страшной картины, неотступно стоящей перед глазами... Беда, как это почти всегда бывает, пришла неожиданно. На солдатах была желтая форма, в руках — винтовки с примкнутыми штыками. Они не обращали никакого внимания на мольбу учительницы пощадить ни в чем не повинных детей, только ругались и кричали, чтобы она заткнулась. Ворвавшись в класс, они бросились на ребят. Дети стали плакать и кричать. Обезумевшая Юла налетела на солдат. Она кусалась и царапалась, но ее свалили с ног ударом приклада и стали бить ногами...
Она позвала Мару:
— Что было после того, как я потеряла сознание?
— Не думай об этом, милая...
— Я хочу знать.
— Избив тебя, они стали выгонять детей наружу. Один стоял в дверях и тех, которые поздоровее, выстраивал отдельно. Кто-то кричал, что всех детей партизан надо отправить в концлагерь. Во дворе поднялся крик и шум. Рыжий Марко, что сидел за третьей партой у окна, схватил большую деревянную линейку и ударил одного из солдат. На моих глазах мальчишку забили до смерти. Известное дело — сила милости не знает. Угнали всех до одного и мальчиков, и девочек. Несчастные матери...
Юла села на постели, с трудом сдерживая лихорадочную дрожь. Ее взгляд остановился на вышитом платке, который висел на стене. Этот платок она получила в подарок от учеников третьего класса. В этом подарке для нее было нечто гораздо большее, чем обычное внимание. В нем была любовь ребятишек к своей учительнице, открывающей перед ними многие увлекательные тайны. Из всех подарков, какие она получала в своей жизни, этот простой платок был для нее дороже всего.
— Мара, принеси мне журнал, — попросила она, — может быть, он все-таки сохранился?
— Я поищу.
Мара ушла и вскоре вернулась с журналом. На обложке в нескольких местах виднелись пятна засохших чернил. Со скорбным лицом Мара протянула журнал учительнице. Юла взяла его, задумчиво погладила обложку, раскрыла. Она стала читать колонки имен, мысленно прощаясь со своими учениками. Перед ее глазами возникли лица ребят этого класса. Дети часто приходили к ней со своими заботами и горестями, знали, что она всегда поймет и поможет. Она редко ругала их, но, когда это случалось, ребята всегда знали — за дело.
Как она радовалась, когда ее слова находили отклик в ребячьих душах! Она видела в этом смысл своей жизни. А теперь?..
Юла сидела, превозмогая сильную боль во всем теле. Она только подложила под спину подушку, а дневник пристроила на коленях. Учительница знала, что теперь сделает. Она выставит своим ребятам итоговые оценки.
— Мара, принеси мне, пожалуйста, перо и чернила.
Старая нянечка тихонько перекрестилась. Она в душе молилась, чтобы бедная учительница не тронулась умом от всех переживаний. Трясущейся рукой она подала Юле чернильницу.
— Райко Агич. Оценки довольно пестрые. Все-таки он много занимался и часто очень хорошо отвечал. Поставим «отлично»! Реля Банович. Лучший друг Агича. Они были чем-то похожи, у обоих курчавые волосы и голубые глаза. Пусть и оценки у них будут одинаковые. «Отлично»! Йовица Верич, больше всего на свете не любил задач по арифметике. Он как-то сказал, что арифметика отнимает у него столько же времени, сколько все остальные предметы, вместе взятые. Зато географию знал лучше других, любил играть в путешествия. Всегда с нетерпением ждал каждую новую экскурсию, на которые они ходили всем классом. Заслуживает отличной оценки. Мочо Гагич, черноволосый, похожий на негритенка. Этот часто тайком заглядывал в классный журнал, чтобы узнать свои и чужие оценки. «Отлично»! Мира Кецман, примерная ученица. «Отлично»!
Она добралась до имени Марко Стегича. Перо задрожало в ее руке.
— Марко, милый мой мальчик... Никогда я больше тебя не увижу. — Горло Юлы перехватило. — Храбрый мой мальчик, ты оказался настоящим мужчиной. С деревянной линейкой бросился защищать себя и своих товарищей. Ты заслужил пять с плюсом! Еще никому я не ставила в журнал такой отметки... Но что это? Когда-то я поставила тебе тройку по поведению. За что? Да, да, драка и озорство. Ты ударил мальчика, который был сильнее тебя, и у него пошла из носа кровь. Ты защищался. Но я должна была тогда тебя наказать. Замараем эту тройку. Ты ее исправил.
Дойдя до последней страницы, Юла закрыла журнал, со слезами на глазах поцеловала его и отдала Маре:
— Хорошенько спрячь его. Когда кто-нибудь придет и спросит про моих учеников, какие они были, покажи этот журнал.
— Хорошо, милая, все сделаю, только ты успокойся.
По щекам старой нянечки текли слезы.
Плоский пресный хлеб (сербскохорв.).
Предводитель. — Прим. ред.
Денежная единица в Хорватии в 1941—1945 гг. — Прим. ред.
Антифашистское вече народного освобождения Югославии. — Прим. ред.