Взводный Чутурило но без оснований гордился своими действительно прекрасными усами. Достаточно было только один раз посмотреть на них, чтобы уже никогда не забыть взводного Чутурило.
Потому что это были не такие усы, как, например, у повара Теодосия или завхоза Жарича: маленькие, жалкие, да еще пропитанные запахом партизанской кухни. Нет, у Чутурило были усы, о которых можно только мечтать. Но дело не в одной красоте... Кроме всей своей красоты и обворожительности, усы эти имели еще и необычную историю. Все уже знали, что взводный Чутурило из-за своих усов несколько раз дрался, что однажды дело чуть не дошло до стрельбы и что из-за них он, к общему удивлению, отказался даже от такой стародавней привычки, как курение.
А случилось это однажды ночью. Солдаты лежа курили в темноте сигареты, и взводному Чутурило упала на усы горящая крошка табака. Чутурило крикнул как от боли, смял тлеющую сигарету голой рукой и, как бешеный, помчался в лес. И сколько его потом ни уговаривали покурить, хоть немного насладиться божественным ароматом табака, он не хотел и слышать об этом. Так разве не удивительно, что эти усы со временем стали почти легендарными?! О них рассказывали и расспрашивали, и невозможно было даже представить, чтобы с ними случилось что-либо плохое.
Э, друг мой, знал бы ты, что это за усы! Будь уверен, если бы с ними вдруг что-нибудь случилось, ей-богу, это было бы трагедией и для всего отряда.
Так обычно говорили партизаны при встречах с бойцами других отрядов, и часто громкий смех слышался на лесных тропинках, где они встречались. Но были и такие люди, которые смотрели на все это серьезно.
— Перестаньте вы шутить над взводным, — говорил кое-кто. — Я вот, например, могу поклясться, что Чутурило за эти усы и голову сложить может. Вот увидите!
Взводный Чутурило со своими прославленными усами нормально бы воевал и исполнял дальше обязанности в отряде, если бы не одно необычное обстоятельство, которое в мгновение ока перевернуло всю жизнь этого человека а неожиданно бросило его в вихрь бездумных и необъяснимых поступков.
Однажды, а именно в то самое утро, когда взводный Чутурило, наверное, в последний раз спокойно расчесывал свои усы, из штаба пришел неприятный приказ. В нем говорилось, что на освобожденной территории вспыхнула эпидемия сыпного тифа. В связи с этим предписывалось провести соответствующие мероприятия, чтобы предотвратить распространение этой болезни хотя бы в партизанских отрядах. В этом приказе было сказано: армию очистить от вшей, всю одежду прокипятить, а в конце — и это было именно то, что могло вызвать зловещие последствия, — говорилось о том, что солдаты должны сбрить все волосы с головы и тела.
Казимир, командир отряда, в котором служил взводный Чутурило, так же, как и командиры других отрядов, поспешил выполнить приказ. Он вызвал отрядного парикмахера Заморана и приказал ему:
— Хорошенько наточи бритву и не жалей мыла! К вечеру головы бойцов должны быть гладкими как колено! Все покрытые волосами участки тела тоже должны быть побриты. Если у кого-нибудь останется хоть одна волосинка, пеняй на себя. Все ясно?
Парикмахер Заморан, всегда веселый и говорливый парень, при этих словах командира вдруг смущенно заморгал.
— Да, да, — невнятно забормотал он, — но... я... да...
— Что такое? — спросил командир. — Тебе что, непонятно, что ли?
— Да нет... мне все понятно, только я хотел спросить, относится ли это и к усам?
— Что ты сказал?
— Касается ли ваш приказ усов?
Командир Казимир посмотрел на своего парикмахера как на чудо, а затем угрожающе двинулся на него:
— Ты что мне глупости бормочешь? Под дурачка работаешь? Я тебе что, по-немецки или по-французски говорю? Тебе недостаточно один раз сказать? В приказе ясно написано — обрить все волосатые части тела! Все волосы, понимаешь? Разве усы — это что-нибудь другое?
Заморан испуганно вытянулся.
— Это я знаю, — пролепетал он. — Но вы забыли об усах взводного Чутурило! Что мне с ними делать?
— Что с ними делать?! — загремел командир. — Сбрить! Пусть поживет без этого палисадника под носом! У меня эти его усы уже в печенках сидят! Еще немного — и нас усатым отрядом прозовут! Побреешь его первым, ясно?
— Трудно будет это сделать... — начал было опять Заморан.
Но командир, сверкнув глазами, указал ему на дверь:
— Ни слова больше! Бритву в руки — и за дело!
Заморан не стал больше искушать судьбу и быстренько вышел из дома. На улице он остановился, испуганно озираясь. Он понял, что с этого момента в истории отряда начинается нечто такое, что может иметь весьма серьезные последствия. С тяжелым сердцем он решил зайти к повару Теодосию, чтобы хотя бы с ним поделиться своими грустными мыслями.
В то утро под дощатым навесом, где над котлами уже поднимался пар, повар Теодосий сдирал шкуру с козла. Он настолько увлекся своим делом, что ничего не видел вокруг. Повар задумал сварить для партизан хорошую похлебку. Но когда Теодосий заметил Заморана, такого поникшего и мрачного, выходящего из штаба отряда, он и сам испугался. «Вот, черт возьми, — подумал он, — наверное, приключилось что-то неладное». А когда Заморан медленно вошел под навес и упал как мешок на скамейку, повар ощутил, как у него самого даже засосало под ложечкой от смутного предчувствия.
— Что с тобой? — спросил Теодосий. — Что это ты так раскис?
Заморан только тяжело вздохнул и мрачно изрек:
— Катастрофа.
— Что ты сказал?
— Катастрофа, говорю... Вот что!
Услышав это слово, повар Теодосий выпучил глаза и застыл как памятник.
— Да о чем ты говоришь-то? Что случилось?
— Случилось, — проговорил парикмахер. — Ты что, о приказе не слыхал? Там все написано.
— Да что там написано, господи ты боже мой?! — воскликнул повар. — Уж не собрались ли они нас оскопить?
— Оскопить-то пока нет, а вот побрить — да. Побрить всех наголо, вот ты и подумай...
— Побрить, говоришь? Ха-ха! — прыснул повар. — Э, тоже нашел отчего печалиться! Стрижка и бритье, братец мой, первое правило гигиены. И нам нужно побриться, а ты как думал!
— А усы?
— Что усы? Неужели и усы приказали сбрить?
— Ну да, в этом-то вся беда! Дело, понимаешь, не в твоих усах, ты свои можешь сбрить, когда хочешь; они тебе вообще ни к чему. А что мы будем делать с теми усами, ты мне скажи? Попробуй их сбрить! Знаешь, что может получиться?!
— Да с какими теми усами-то?
— Да с усами взводного Чутурило. Что с ними делать, я спрашиваю? Ты думаешь, что я смогу просто так подойти к нему с наточенной бритвой и сказать: садись, братец! Пожалуйста, пожалуйста! Ну-ка скажи, что случится после этого?
— Ай-ай-ай, — вдруг забеспокоился и повар Теодосий. — Да неужели, черт возьми, и эти усы велели сбрить? Что они, с ума сошли?
— Сошли или не сошли, решение принято. Командир приказал побрить Чутурило первым. Не быть мне живому!
— Это действительно катастрофа! — загремел повар и как подкошенный рухнул на стул.
Они еще долго говорили о тех муках и неприятностях, которые могли случиться из-за этих усов, и в конце концов решили, что с таким делом никак нельзя торопиться.
— Он выхватит пистолет и будет стрелять, это точно, — сказал Теодосий.
— И в меня в первого! — ужаснулся Заморан.
Наконец они пришли к выводу, что эту операцию нужно провести крайне осторожно и деликатно, а начать с того, что сообщить бойцам о приказе, все подробно им рассказать и попросить их о помощи. Настроение у парикмахера и повара сразу поднялось, и они пошли собирать бойцов.
Через некоторое время под старым буком началась оживленная беседа партизан.
— Братцы, от него можно ожидать всего! — говорили одни. — Он же с этими усами был в таких переделках! Он не даст их сбрить!
— Тут нужно умно поступить, — говорили другие. — А если сделать это неожиданно? Например, так: подкрасться сзади, одному схватить его за руки, а другому начать брить.
— Да не получится так, что вы! Как это можно таким образом кому-то сбрить усы? У меня у самого усы, я знаю, что это значит — острая бритва под самым носом!
— Точно! — согласился пулеметчик Загора. — Это не шапка, браток, чтобы сразу снять, это усы! Нужно придумать что-нибудь поумнее. Я бы ему, например, сделал укол снотворного. У сестры Дары есть морфий, пусть она сделает ему инъекцию. После этого он бы ничего не почувствовал.
— Правильно! — зашумели партизаны. — Усыпить его, вот и все!
Но повар Теодосий снова возразил:
— Да зря вы говорите, не захочет медсестра этого делать. Чтобы она морфий дала для таких вещей?
— А почему бы и нет, если это ради дела? — закричали они. — Должна дать, обязательно!
И они, не медля ни минуты, бросились к медпункту, чтобы как можно скорее покончить с этим делом.
Медсестра Дара вместе с двумя своими помощницами кипятила бинты и развешивала их на веревке сушиться.
— Вот ведь какая история, — начали они объяснять, — ты сама знаешь, как Чутурило влюблен в свои усы, но теперь, как тебе известно, их придется сбрить. Сделай ему укол морфия... во имя революции. Никто не узнает...
Но Дара так возмутилась, услышав их просьбу, что они замерли.
— Еще чего придумали! У нас его раненым не хватает для операций, а вы из-за каких-то там усов!.. Уходите, пока я не доложила об этом товарищу комиссару!
— Но пойми ты, — начал убеждать ее пулеметчик Загора, — он помешан на своих усах! Это, конечно, верно, усы есть усы, не бог весть что, но если человек в них влюбился? Это же страшное дело, понимаешь?
— Меня это не касается, — отрезала Дара. — Убирайтесь отсюда!
Даже и парикмахер Заморан попробовал ее уговорить, но все было напрасно. Им не осталось ничего другого, кроме как попытаться найти какой-то новый путь. Решили они собрать поскорее остальных бойцов и всем вместе еще раз все обсудить. Собрался почти весь отряд, разумеется, без комиссара и командира.
— Всем понятна суть дела? — начал первым пулеметчик Загора. — Вносите ваши предложения. — Эта история с усами ему страшно нравилась, и вообще он любил похвастаться своей сообразительностью. — Я думаю, тут надо выработать особую стратегию.
— Стратегию, это уж точно! — согласились партизаны единодушно.
— Почему бы его не связать, а? Связать — это самое милое дело, — сказал один.
— А когда мы его развяжем? — заметил другой. — Что будет, когда мы его развяжем? Он же в парикмахера всадит пол-очереди!
— Ой-ой! — застонал Заморан. — Только не вяжите его!
После этого снова встал повар Теодосий и обратился к ним, осторожно выбирая слова:
— Я тут кое-что придумал, а вы рассудите. В этом случае нам поможет только хитрость. Например, скажем ему, что из штаба бригады пришел приказ о том, что взводный Чутурило будто бы должен быть направлен во главе делегации в Верховный штаб. При этом, скажем мы, в приказе говорится, что все делегаты должны быть побритыми и что даже усы не дозволены. Только это может заставить его согласиться сбрить усы.
Но на эти действительно мудрые слова повара солдаты ответили оглушительным хохотом.
— Эх, ну и придумал, нечего сказать! Да неужели ты думаешь, что это может подействовать? Он откажется от любой делегации, только бы сохранить свои усы!
— Пожалуй, да, вы правы, — почесал в затылке повар.
В конце концов все согласились, что иного пути, кроме убеждения, нет.
— Послушайте, товарищи, — взял слово пулеметчик Загора, — если взводный сознательный боец, он должен согласиться. Мать остается без сына, сестра без брата, дети без родителей — и живут, а он, видите ли, не может без усов! Вполне допустимо, что усы представляют для человека какую-то особую ценность, но нельзя же ставить их выше интересов революции! Вырастут потом новые! А вот если ему голову снимут из-за этих усов, другая уже никогда не вырастет. Дело нужно повернуть так, чтобы он понял: это, мол, в интересах революции, и так ему все объяснить. По моему мнению, это самое лучшее...
— Верно, — согласились партизаны и, обрадованные таким решением, перешли к практической стороне дела.
Теперь нужно было найти бойца, который лучше всех агитировал и который был бы ему другом. Споря об этом, они обнаружили, что пулеметчик Загора прямо-таки создан для этого. Он, как отмечали все, и поговорить любил, и находился в хороших отношениях с Чутурило, так что Загору взводный, конечно, должен послушать.
— Лучше всех это сделаешь ты, — заключили они.
Пулеметчик Загора, который был о себе очень высокого мнения, воспринял это решение как самое умное и с готовностью произнес:
— Ладно. Я ему обо всем сообщу. Попробую сделать это хитро. Разговор нужно начать умело, тонко, нельзя сразу бухнуть: тебе, мол, надо сбрить усы. Ну, я пошел!
Сопровождаемый подбадривающими взглядами, он двинулся к домику под горой, возле которого, он знал, находился в это время взводный.
Чутурило в то утро действительно был там. Он возился с патронташами, время от времени бросая взгляд на партизан и пытаясь понять, что бы там такое могло быть, из-за чего они так громко спорят... Но это не настолько его интересовало, чтобы идти к ним и спрашивать, что случилось. Он собирался пойти к парикмахеру Заморану и попросить у него бритву. Взводный всегда брился сам. Единственный раз, после освобождения одного города, он доверился местному парикмахеру, и тот нечаянно отхватил ему уголок левого уса, нарушив симметрию. С тех пор Чутурило никому больше не доверял брить себя.
По какой-то непонятной причине в это утро он был в очень хорошем настроении. Через два-три дня партизанские отряды должны были освободить близлежащий город, и он уже мечтал о том, как встретит там какую-нибудь славную девушку, которой тут же понравятся его усы, и она в первую же встречу скажет ему об этом. Так уже случалось прежде. Познакомятся, например, они, найдут укромное местечко, и она в порыве нежности умильно прощебечет:
— Какие у тебя усы! Так приятно щекочут! А какие красивые...
После таких слов его охватывало чувство гордости. Ему хотелось обнять весь мир. Он весело шагал в расположение своего отряда, не пропуская ни одной уцелевшей витрины, чтобы не посмотреться в стекло и не полюбоваться своими роскошными усами.
Вот и теперь он надеялся пережить несколько таких приятных приключений, чтобы сохранить о них воспоминания на всю жизнь. Кроме того, в этот раз он хотел купить себе принадлежности для бритья, чтобы больше не мучиться с бритвой парикмахера, такой тупой, что эта процедура всегда превращалась для него в пытку.
Мечтал он и о расческе, и о новой щеточке, и о зеркальце...
Погруженный в свои мысли, Чутурило и не заметил, как к нему подошел пулеметчик Загора и поздоровался.
— Эх, какая жара, братец! — заговорил пулеметчик после паузы. — Так и хочется все снять с себя и даже под мышками сбрить.
Взводный равнодушно посмотрел на него и пригласил сесть.
Загора присел, вытащил из кармана грязную тряпицу и начал вытирать ею лицо. При этом он отдувался и как-то особенно яростно чесался.
— Что это с тобой? — опять посмотрел на него взводный. — Температура, что ли?
— Ей-богу, температура, — выдохнул Загора и тут нее продолжил: — От такой жары с ума сойти можно. Сегодня же остригусь и обреюсь наголо. Волосы при такой жаре больше всего мешают человеку. Завелась там вошь проклятая, а когда так припекает, мочи нет от нее! Эх, смотрю я на тебя... и как тебе не надоест носить эти усы?
— Мои усы? — вздрогнул взводный.
— Да, братец, твои усы. Что с того, что они у тебя под носом? Не сегодня завтра и в них вошь заведется, что же в этом хорошего?
Если бы взводный Чутурило сразу понял, куда клонит пулеметчик, он, вероятно, тут же прогнал бы его. Но так как Чутурило даже и вообразить такого не мог, он только нахмурился и холодно ответил Загоре:
— Ты мои усы оставь, их я ношу, а не ты.
— Конечно, ты их носишь, — подхватил Загора, яростно почесываясь, — только я смысла не понимаю. В таких условиях вообще противно иметь заросли, тем более под носом. Просто ужас! Заползет, например, поганая вошь и превратит их в настоящий зоопарк. А там, глядишь, гниды появятся — и вот растет погибель человеку. И где — под самым твоим носом!
Эти слова Загора повторил дважды и опять стал чесаться.
Взводный Чутурило помрачнел:
— Мои усы оставь в покое! Поговори лучше с Теодосием.
— А почему с ним? Разве все дело в том, что его усы неухоженные, а твои ухоженные? По моему мнению, тут никакой разницы нет. Повар находится в более выгодном по сравнению с тобой положении. Он свои усы раз десять в день в суп обмакнет, а в таких мокрых да жирных усах вошь не выживет. А у тебя, ей-богу, чистота, порядок, ну просто как специально для ее размножения. Одним словом, держишь инкубатор под носом.
— Слушай, ты, — проговорил взводный, и глаза его засверкали, — если ты еще хоть раз сравнишь мои усы с зоопарком или с каким-то там инкубатором, я с тобой шутить не буду! Ты зачем сюда пришел, а?
Пулеметчик Загора только небрежно отмахнулся и продолжал:
— Чего ты, ей-богу, сердишься? Как будто я хочу что плохое сказать о твоих усах. Никаких дурных намерений у меня нет: я просто кое-что сравниваю. Вот, например, есть такая страна — Африка, в ней водятся всякие там тигры, львы и другие опасные звери. Почему не живут у нас тигры и львы или, например, змеи по пятнадцать метров длиной? Совершенно ясно почему: Африка — жаркая страна, тропический климат и непроходимые джунгли создают все условия для развития животного мира. Размножаются носороги, воют гиены, лязгают зубами крокодилы на берегах ее рек. А все из-за жары и непроходимой чащи, где на деревьях живут и обезьяны. По-научному это все называется джунгли.
— Ну и что? Зачем ты это мне говоришь? — спросил взводный. Мрачное предчувствие охватило его.
— Потому, браток, — без колебания ответил Загора, — что с усами дело обстоит так же. Вошь — маленькая зверюга, но без чащи нет ей жизни. Заберется она в твои усы, как тигр в джунгли, там для нее и будет сущий рай... А тут человечество пропадает от сыпняка, и революция теряет своих борцов.
Лицо взводного уже пылало от едва сдерживаемой ярости. Наконец он взорвался:
— Слушай, ты, убирайся! Ты что, оскорблять меня пришел? И не друг ты мне больше! Видеть тебя не хочу!
— Эх, — вздохнул Загора, — я ж к тебе, брат, с самыми лучшими намерениями пришел. Приказ для всех, и тебе его тоже придется выполнять.
Но взводный уже не слышал его. Он собрал патронташи и, отвернувшись от пулеметчика, буркнул:
— Уходи!
— Сбрей их, и дело с концом! — плюнул Загора.
Взводный повернулся к нему с искаженным лицом:
— Что сбрить?
— Да усы!
— Мои усы?
— Да твои, не мои же!
— Никогда!
— Приказ пришел!
— Меня не касается.
— Силой заставят.
— Это мы еще посмотрим! Убирайся!
Загора почесал в затылке, растерянно посмотрел на него и тихо пошел назад. Взводный метнул ему вслед яростный взгляд и смачно выругался.
Весть о том, что надо сбрить усы, поразила Чутурило как гром среди ясного неба. Он кинулся в хатенку, отбросив патронташи, и упал на кучу соломы. Еще немного — и он зарыдал бы. Чтобы он сбрил усы? Усы, которые он так берег и холил, на которые так рассчитывал? Да разве кто-нибудь Имеет право требовать это от него? Он мял под собой солому и ругался шепотом. Нет, это у них не выйдет! С какой стати, позвольте вас спросить, сбривать усы? Зачем это? Может, он их содержит не в порядке? Может, они воняют? Или в них что-нибудь завелось? Ну погодите же! Ни за что ни про что — взять да и сбрить усы! И что же, что сыпняк? При чем здесь его усы? Кто виноват, тот пусть и бреется. И он тоже за это. Разве не он еще когда говорил, что грязные усы нужно сбривать? Если уж усы, так пусть будут усами. Зачем же тогда такой приказ? Э нет, он на это не пойдет, пусть его хоть режут!
Чутурило вскочил с соломы и с решительным видом направился к лагерю. Он был готов защищать свои усы как важную высоту от неприятеля.
А Загора в это время уже пришел к своим и начал рассказывать им о том, что случилось.
— Товарищи, да он скорее жизнь отдаст, чем свои усы сбреет. Я ему все так хорошо объяснил, и ничего. Такую агитацию перед ним развел! Бесполезно. Полагаю, быть беде.
— Ей-богу, так и будет! — ужаснулся парикмахер Заморан и застыл с бритвой в руке. — Я боюсь ему на глаза показаться.
Все присутствующие поняли, что из-за усов взводного их ждут большие неприятности. Они знали, что он способен на что угодно. Повар Теодосий стянул с ветки сушившуюся козлиную шкуру и в волнении стал размахивать ею.
— Он кого-нибудь убьет из винтовки, — говорил при этом повар. — А я вот что думаю: по-моему, мы все должны попросить командира, чтобы он ему разрешил оставить усы. Я свои сбрею и глазом не моргну, а его нельзя трогать. Пусть это даже против приказа идет, но тут лучше отступиться.
Партизаны не знали, на что решиться.
— Действительно, от него, черт его подери, всего можно ожидать, — вздохнул кто-то.
— Тогда пошли к командиру! — решил пулеметчик Загора. — Все ему и объясним. А то, в самом деле, сбреешь взводному усы, а он еще с ума сойдет. Это дело такое.
Партизаны были согласны с ним.
— Да, братцы, все это не так-то просто. Пошли к командиру! — подхватил и парикмахер Заморан.
Командир встретил их так, как может встретить начальник своих солдат, которые хотят нарушить приказ. Он тут же раскричался:
— Какой еще взводный?! Что он себе позволяет? Чтобы я из-за его усов нарушил приказ? Никогда!
Тут пулеметчик Загора выступил вперед:
— Вот ведь в чем дело, товарищ командир. Приказ есть приказ, это правильно. Но его усы сбривать нельзя, они для него дороже всякой драгоценности. Вот послушайте: лежим мы однажды в засаде. Я ему и говорю, значит, что было бы хуже всего, если бы сейчас мне в глаз попали, так, черт возьми, человек на всю жизнь уродом останется — даже баба на него не поглядит, я уж не говорю о других вещах — человека без глаза и в собственном доме будут бояться. Ну так вот, говорю я ему об этом и всяческие страсти наворачиваю, а он меня вдруг обрывает: «Да ну, вот уж нашел самое страшное! Плевать мне на глаза! Сейчас и стеклянные вон как хорошо делают! А вот если бы мне осколок верхнюю губу поранил, я бы тут же покончил жизнь самоубийством. Не моргнув, отдал бы один глаз, только бы такого не случилось». Так и сказал. Так что ж тогда, думаю я, разговаривать, если ему усы важнее глаз?! Вот почему, товарищ командир, к этому делу надо отнестись весьма осторожно. Разрешите нам написать коллективное письмо в штаб бригады и по-товарищески попросить оставить ему усы.
Командир сжал кулаки, нахмурился, но, увидев, что бойцы не шутят, повернулся и шагнул в избу. Через несколько минут он вернулся и сказал им строгим голосом:
— Я переговорил с комиссаром. В штабе будут смеяться над нами. Будут называть нас усатым отрядом. Вы подумали об этом?
— Мы все взвесили, товарищ командир, — ответил пулеметчик Загора. — Нам легче носить такое прозвище, чем потерять друга. Вы согласны, товарищи? — спросил он у партизан.
— Согласны! — дружно гаркнули они.
Командир невольно поскреб лоб, посмотрел на них:
— И именно написать?
— Да, написать!
— Из-за каких-то усов?
— Из-за них!
— И опозориться?
— Это лучше, чем его потерять!
— Ну ладно, делайте что хотите, — махнул командир рукой и, огорченный, удалился.
Пулеметчик Загора повел бойцов под грушевое дерево и, собрав их в кружок, сказал:
— Товарищи, пусть письмо будет кратким, но горячим, искренним. Давайте бумагу — и за дело!
Через несколько минут все уселись под грушей и стали сочинять письмо. Бойцы рассказали всю историю усов взводного. Объяснили, что потери усов взводный не переживет по причине того, что питает к ним слабость. В конце изложили просьбу штабу помочь им. Потом письмо запечатали и попросили связного срочно отнести его. А затем все разошлись, чтобы до возвращения связного успеть побриться самим...
Этот вечер в отряде был особенно напряженным. Взводный Чутурило, узнав у бойцов, что они предприняли, сам с нетерпением ожидал возвращения связного. Он страшно волновался. Пулеметчик Загора подбадривал его:
— Поймут нас в штабе бригады, не бойся. Мы так написали, что земля и та расплачется. Составили так, как надо. Хочешь есть?
— Не хочу, — сказал взводный.
— Почему?
— Не хочу, и все!
— С каких это пор ты снова стал курить?
— С сегодняшнего утра. После того как ты меня «обрадовал»...
Взводный Чутурило, на удивление всем, снова курил, часто-часто затягиваясь и нервно отгоняя дым.
Заморан уже заканчивал свое дело. Партизаны по очереди подходили к нему, снимали рубашки, а он им сбривал все волосы. Повар Теодосий уже ходил побритый и говорил, что без усов он себя чувствует гораздо лучше.
— Братцы, легко-то как, будто я птица!
Но взводный Чутурило косо поглядывал на него, вовсе не склонный разделить с ним веселье. Наконец на тропинке, спускающейся с горы, появился долгожданный связной. Взводный вскочил и затоптал только что зажженную сигарету. Пулеметчик Загора встал рядом с ним и гаркнул:
— Радуйся, идет твое спасение!
Взводный посмотрел на него с надеждой и отчаянием одновременно, и усы его слегка задрожали.
— Думаешь, они разрешат? — коротко спросил он.
— Конечно! — восторженно выпалил Загора. — Можешь их носить с гордостью! Считай, что все в порядке!
Взводный грустно улыбнулся и пошел к груше, боясь, что просто не выдержит, когда будут читать ответ из штаба бригады.
— Я побуду тут неподалеку, — сказал он, — посижу немного.
— Как хочешь, можешь уйти совсем, — сказал пулеметчик Загора. — Вопрос-то ведь уже решен.
Весь отряд был в сборе, и бойцы нетерпеливо следили за приближением связного. Даже парикмахер Заморан прекратил бритье и, опустив бритву, щурясь, глядел на тропинку. Многие хотели пойти навстречу связному, но пулеметчик Загора задержал их.
— Нужно здесь прочитать ответ, — сказал он. — Мы все хотим послушать.
Связной приближался, потный от быстрой ходьбы. Конечно, никто не мог знать, какой ответ он несет в сумке, но все ожидали лучшего. Когда он подошел, многие загалдели:
— Ну что там, говори!
Связной молча вытащил из сумки письмо.
— Здесь все написано, — сказал он, — устно ничего не передали.
Пулеметчик Загора схватил конверт и с лихорадочной поспешностью начал его вскрывать. Взгляды собравшихся жадно устремились к его рукам. Наконец Загора вытащил листок бумаги с печатью. Как только он заглянул в него, глаза у него округлились и на лбу выступила испарина. Увидев это, партизаны нахмурились. Загора прочитал приглушенно:
— «Дорогие товарищи, приказ есть приказ, и никаких исключений быть не должно. Передайте товарищу Чутурило наш самый горячий привет. Начальник санитарной службы бригады».
Тяжкий вздох вырвался у партизан. Заморан выронил бритву и замер. Повар Теодосий бросил половник.
— Братцы, — простонал он, — а где же взводный?
Все вмиг повернулись туда, где находился взводный Чутурило, и переглянулись. Лица у них вытянулись. Там, под грушей, вместо взводного стояла бледная смерть в солдатской форме и с красивыми усами.
— Конечно, — сказал пулеметчик Загора, — сейчас он помрет!
Повар Теодосий закрыл руками лицо, бойцы сникли. Но именно в этот момент над их головами, как призыв в атаку, прогремело только одно слово:
— Брей!
Подняв головы, все увидели, как взводный Чутурило размеренным шагом приближается к парикмахеру Заморану.
— Брей! — повторил он и рукой смахнул шапку. — Пусть начальник санитарной службы будет доволен!
Заморан нагнулся за упавшей бритвой и, дрожа как лист, в отчаянии пролепетал:
— Люди, можно?
— Брей, если сам говорит, — решился пулеметчик Загора. — Видишь, он хочет добровольно. Товарищи, что это вы все остолбенели, черт вас подери! Да здравствует товарищ взводный! Да, прав он! Зачем ссориться со штабом из-за каких-то усов?! Ничего страшного, вырастут новые! Может, они еще лучше будут, чем старые! Ведь правда же?
— Точно! — подхватили партизаны. — Брей, Заморан, не раздумывай!
Все сразу почувствовали облегчение, потому что проблема была хоть как-то решена. Каждый торопил парикмахера. Один быстро пододвинул стул и помог сесть взводному. Другой вытащил откуда-то старое полотенце и повязал Чутурило вокруг шеи. Пулеметчик Загора, увидев, как у Заморана дрожат руки, схватил кисточку и сам начал взбивать пену.
— Люди, не толпитесь, не удивляйтесь, это вам не святой бреется, а наш взводный Чутурило! Сейчас все будет готово.
Пока он это говорил и энергично намыливал под носом взводного, Чутурило молча сидел с закрытыми глазами, откинувшись на спинку стула. Ему вдруг показалось, что весь мир стал черным и что дальнейшая жизнь в нем будет для него сущим адом. «Завтра я покончу с собой, — сказал он себе. — Пусть пока начальник санитарной службы порадуется». Он не испытывал никакого желания жить. Ему все было безразлично. Мучила лишь мысль о том, что подумают люди о его внешности в тот день, который ему осталось еще прожить. Если бы он умер сразу, когда принесли письмо! Но он не умер, и теперь ему безумно хотелось, чтобы эти двадцать четыре часа как можно быстрее прошли. «Проклятие! Как по-идиотски устроен этот мир», — подумал он, чувствуя прикосновение бритвы.
Партизаны не могли себе представить, как будет выглядеть взводный, когда ему сбреют усы. Они даже не предполагали, какое впечатление это произведет на них. Это стало ясно лишь в тот момент, когда дрожащая рука Заморана наконец опустилась, а пулеметчик Загора убрал полотенце с шеи взводного. И тогда вдруг вместо лица взводного они увидели искаженную, как в кривом зеркале, маску со странной белизной под носом. Это уже был не их взводный, а какой-то таинственный пришелец, похожий на привидение.
— Матушка родимая! — охнул повар Теодосий.
— Ой, люди, чудо-то какое! — воскликнул и маленький чернявый партизан, все это время прилежно державший миску с мыльной пеной и подбадривавший Заморана.
— Чего только не бывает на этом свете! — застонал коновод Радула и в страхе поднял руки.
Только пулеметчик Загора в эту критическую минуту попытался сохранить выдержку.
— Ну, вот и готово! — сказал он. — Будь здоров, товарищ взводный!
Он бодро заглянул в лицо взводного и замер в изумлении. Вместо Чутурило перед ним сидел кто-то другой. Ничего не осталось от прежнего сильного тела — на стуле горбилась какая-то безвольная масса, расплывчатая и качающаяся, как куст на ветру.
— Я унижен! — простонал взводный Чутурило. — Мне так тяжело!
— Да кто тебя унизил? — махнул рукой пулеметчик Загора и постарался его успокоить: — Подумаешь, усы! Черт с ними! Да ты сейчас в три раза красивее стал! Тебя просто не узнать.
— Точно, меня не узнать, — грустно согласился взводный, — потому что это больше не я.
— Что ты сказал?
— Меня больше нет, я не существую!
— Э-э, что ты мелешь! — ужаснулся пулеметчик Загора. — Как ты можешь не существовать, когда ты тут, передо мной? Разве я тебе не сказал, что ты сейчас раза в три красивее стал? Правда, нос у тебя вроде больше сделался, ну да какая разница; важно, что ты ничего не потерял от своей красоты. Давай успокойся, и поговорим по-человечески.
— Нет для меня больше покоя... умру я! — вдруг жалобно простонал взводный Чутурило и бросил безумный взгляд в сторону леса. — Я сейчас ухожу, чтобы побыть одному. Если не сдохну до ночи, завтра покончу с собой, точно! — Словно прощаясь, он грустно оглядел своих товарищей и ушел.
Пулеметчик Загора даже подскочил:
— Вы все слышали?
— Сейчас самый критический момент! — взволнованно проговорил повар Теодосий. — Сейчас ему тяжелее всего! Давайте придумаем что-нибудь, чтобы его не потерять! Сообщите комиссару!
— Никому не будем сообщать! — воспротивился пулеметчик. — Раз мы взялись сами его спасать, то сами и сделаем это. Главное — облегчить ему эти тяжелые минуты... Готов обед?
— Все готово, — ответил повар.
— Налей ему супу и неси следом за ним в лес. Смотри, чтобы он все съел. А после я пущу в ход свою тактику.
Повар Теодосий поспешил к котлу, а партизаны отошли в тенечек, чтобы там продолжить разговор об усах.
— Братцы, да разве это возможно, чтобы человек так переживал из-за каких-то паршивых усов? — спросил кто-то.
— Это не паршивые усы, а крылья горного орла, — возразили ему. — Разве вы, черт возьми, не видели, что усы и впрямь были красивы?
— Видели, но только могут ли усы быть важнее жизни? Да пропади пропадом все усы на свете, если человек из-за них способен до такой крайности дойти!
— Не скажи... Раньше, например, усы играли бо-ольшую роль, — почти философски заметил пулеметчик Загора. — Я думаю, что взводный — человек с предрассудками. Он их раб. Может, в его роду усачи были в почете.
— Как это — в его роду?
— А так. В моем роду, видишь ли, был когда-то дед Кузман, который из-за пол-уса порезал соседа ножом. Из-за таких усов в прошлом бог знает что делали.
Пока они так беседовали и искали разные объяснения этому случаю, повар Теодосий с миской в руках прошел через лагерь и скрылся в лесу. Через некоторое время он возвратился, все так же держа миску. Подойдя к бойцам, он устало присел и прохрипел:
— Не ест, хоть ты лопни! Уж как я ему нахваливал похлебку, и все бесполезно!
— Ты сказал ему, что сегодня ночью мы идем в атаку и что ему с пустым животом придется нелегко? — спросил Загора.
— Да чего только я ему не говорил! И о пустых кишках, и о голодной смерти! Ничто не помогло. Одного я боюсь больше всего: как бы он себе дырку во лбу не сделал!
— Придется и мне постараться, — сказал Загора. — Если не удастся, тогда приставьте к нему на ночь дежурного, пусть понаблюдает за ним. Ночь для чокнутых особенно опасна. Ну, я пошел! — С этими словами он двинулся к лесу, размышляя на ходу о всевозможных хитростях, коими мог бы отвлечь взводного от тяжелых дум.
С приходом вечера обстановка в лагере стала еще более нервозной и тягостной. Мысли бойцов упрямо возвращались к взводному. Они едва дождались пулеметчика Загору, таково было их нетерпение. Но, увы! Пулеметчик вернулся и принес новые тревоги.
— Я, товарищи, ежели еще раз пойду с ним разговаривать, то и сам свихнусь, это точно, — сказал он. — Вы и представить себе не можете, что он мне наговорил об этих проклятых усах! Начал со средних веков и как понес, как понес! Усы, говорит, в славные старые времена были символом чести и гордости. Безусые, говорит, были презренными отбросами общества. Женщины не хотели и смотреть на безусых. Усы, говорит, значили в жизни так много, что ценность человека измеряли по ним. Вот чего он мне наболтал. Я прямо-таки в феодализме побывал... А потом он сообщил мне вот что: «Я завтра покончу с собой, и вам больше не придется обо мне беспокоиться».
— А почему именно завтра? — заинтересовались партизаны.
— Наверное, хочет всей бригаде что-то доказать и начальника санитарной службы поставить в неудобное положение. Готовится отомстить, что ясно.
— Э, его бешенство уже перешло все границы! — загалдели партизаны и, по-настоящему сердитые, разбрелись по сторонам, чтобы закончить последние дела перед выступлением на марш.
Через какое-то время из леса вышел и взводный Чутурило и стал заниматься своим делом, как будто ничего не случилось. Бойцы могли только заметить странную неподвижность его теперь уже безусого лица да темные круги под глазами. Речь его была скупой, слова короткими и едва слышными, а движения — замедленными. Когда все легли спать, он еще что-то делал, а когда до сигналу подъема поднялись, Чутурило уже стоял на месте построения. Он лихорадочно курил; сигарету, обжигая пальцы.
Командир Казимир подошел к строю, и первое, что он спросил, было:
— А где взводный Чутурило?
После этого вопроса лицо Чутурило потемнело от ярости, а голос загрохотал как из бочки:
— Нет его! Нет больше взводного Чутурило, товарищ командир!
Командир отряда Казимир смутился, некоторое время помолчал, как бы раздумывая, потом со злостью заметил:
— Что это за ответ, черт возьми? Что это значит?
Но взводный Чутурило еще злее ему отрезал:
— Нет меня, вот что! Я стою в строю, а вы меня и не замечаете. Это значит, что меня нет! Я исчез, и точка!
Еще вечером командир узнал, что случилось со взводным, поэтому сейчас он не хотел продолжать этот разговор, а только махнул рукой и приказал отряду следовать для выполнения боевой задачи. Сделав несколько шагов, Чутурило гаркнул:
— И не будет меня, так и знайте!
Близился рассвет, когда отряд занял позиции на холмах невдалеке от железнодорожной станции. Бойцы напряженно вглядывались в здание вокзала и вырытые перед ним блиндажи и окопы. Ожидая условленного сигнала и команды к атаке, они уже забыли и о взводном Чутурило, и о его усах. Но именно в этот момент, когда они находились в лихорадочном ожидании, когда знали, что ничего неожиданного не должно случиться, из залегшей цепи вдруг поднялся какой-то партизан и побежал к рельсам. Всего лишь несколько прыжков — и он оказался внизу. Он перескакивал через рельсы, направляясь прямо к блиндажам. Кто-то тяжело охнул:
— Товарищи, да это же взводный Чутурило!
И тут раздалась очередь, за ней — другая, послышался звук разорвавшейся гранаты. В следующую секунду началась бешеная стрельба с обеих сторон.
— В атаку! — разнеслась команда, и отряд рванулся к окопам и блиндажам.
Бой продолжался недолго. Застигнутый врасплох враг был окружен и разгромлен. Подняв руки, солдаты в черной форме уже строились в здании вокзала, а партизаны спешно обыскивали блиндажи и выносили оттуда оружие. Несколько человек под руководством командира отряда разрушали железнодорожное полотно.
Лишь пулеметчик Загора не принимал в этом участия. Он бегал повсюду, разыскивая мертвое тело взводного Чутурило. Он знал, что уже первая очередь должна была скосить беднягу. Сейчас оставалось только найти труп. Он обошел все блиндажи, окопы и в конце концов решил осмотреть здание вокзала. Большие двери были распахнуты, и Загора бросился туда. Вбежав в просторный зал ожидания, он остановился как вкопанный. Посреди зала на перевернутом снарядном ящике сидел взводный Чутурило и лихорадочно курил. Вокруг него валялось множество трупов усташей.
— Так ты жив? — удивленно воскликнул пулеметчик Загора.
— Да, не повезло мне, — спокойно ответил взводный. — Эти вояки даже не заметили, как я ворвался. Слабаки какие-то.
Пулеметчик Загора сдернул с головы шапку, вытер ею вспотевшее лицо, с трудом перевел дыхание:
— Так ты, значит, хотел погибнуть? Поэтому и бросился до команды, да? Вот что значило твое: «Нет его!» Так, что ли?
— И не будет, запомни это, — сказал взводный. — Сегодня не получилось, но завтра получится наверняка, найдется пуля и для меня.
Пулеметчик вытаращил на него глаза, а потом вспыхнул гневом:
— А вот с этим ты немного подождешь! Что касается смерти, так пусть смерть придет, но придет так, как того требует война. Не тебе решать, когда надо вставать под пули. Это право командира, а не твое!
— Мое право бить врага так, как я смогу, — спокойно ответил взводный. — И этого права у меня никто не отнимет.
— Но у тебя нет никакого права нарушать приказ! — крикнул пулеметчик. — Кому это позволено, я тебя спрашиваю, делать такие вещи без приказа?
— Я сделал это сознательно, принял огонь на себя, а этого мне никто не запретит, — отрезал взводный.
— Ну, это мы еще увидим! Вставай и к командиру — шагом марш! Сейчас я командую!
Взводный Чутурило только кисло усмехнулся при виде взъерошенной фигуры пулеметчика Загоры, взял свой автомат и поднялся. Но, прежде чем пойти, он бросил презрительный взгляд на одного из убитых.
— Посмотри, — сказал он, — и у этого были усы. Ты только взгляни на эту паутину под носом. За такие усы я бы убивал.
Пулеметчик посмотрел в сторону лежавших. Усы у мертвого усташа были, по правде говоря, обыкновенными, и Загора не понимал, почему из-за таких усов надо кого-либо убивать.
— Э, да ты совсем дурак! — бросил он. — Что ты тут разглядываешь чужие усы да еще судишь-рядишь о них? Может быть, этот усташ тоже восхищался своими усами. В конце концов, это дело вкуса.
— Именно потому я и говорю, — пробормотал взводный. — Если он не знает цены этому украшению, то зачем отпускать усы? Это же не усы, а насмешка! Если ты не способен ухаживать за такой красотой, то и жить не надо. Усы — это красота, это самое что ни на есть замечательное у мужчины!
От этих слов пулеметчика Загору просто затрясло.
— Знаешь, — сказал он, — мне надоело слушать твои бредни об усах! Ты понимаешь, что и мне уже голову заморочил? Клянусь тебе, что с этих пор я всех усатых буду за километр обходить! Да это же чистое безумие! Когда же конец-то этому придет?!
— Да-да, — безвольно согласился взводный, — по-твоему, это безумие. Но разве безусые могут мыслить по-другому?
После этого замечания пулеметчик Загора просто онемел. Если взводный еще не сошел с ума, тогда он, Загора, сойдет. Нужно положить этому конец и направить взводного в соответствующее заведение. Действительно, дальше уже некуда.
— Пошли! — сказал Загора. — Идем к командиру, а то от тебя тошно становится! А когда образумишься, я тебя поспрашиваю кое о чем. Давай!
После этого оба вышли из здания вокзала и направились прямо к командиру Казимиру.
В этот день на долю взводного Чутурило выпало еще несколько испытаний. Он, собственно, никому не мог объяснить суть дела, а когда происшедшим заинтересовались даже высшие штабы, он вообще отказался говорить о своих усах. Все свелось к выяснению его проступка. Командование отряда ругало его за нарушение дисциплины, хотя и не оспаривало его храбрости и готовности к самопожертвованию; в штабе же бригады сказали, что право каждого бойца — бить неприятеля и что разумную инициативу во время боя необходимо всячески поощрять. В штабе бригады даже подготовили официальный приказ об объявлении ему благодарности, который надлежало прочесть перед всем строем. Под вечер взводный Чутурило вернулся в отряд в очень дурном расположении духа. Бойцы же смотрели на него с восхищением.
— Видишь, ты без усов стал в четыре раза храбрее! — сказали они. — Еще немного — и о тебе легенды начнут слагать!
Пулеметчик Загора подошел к нему, отозвал в сторону и прошептал так, чтобы больше никто не слышал:
— Только, браток, не дели этот свет на усатых и безусых, а то я и впрямь рассержусь. Ведь мы же серьезные люди, перед нами стоит задача огромной важности! Я думаю, ты меня понимаешь?
— Я тебя очень хорошо понимаю, — сказал взводный, скрипнув зубами. — И всех вас я хорошо понимаю, только вы меня никак не поймете. Неужели вы думаете, что меня интересуют ваши похвалы и ваши красивые слова? Меня это больше оскорбляет, чем радует, если хочешь знать. Мне кажется, вы все смеетесь надо мной, черт подери, еще больше унижаете.
— Да что за чертовщина, что с тобой?
— Что хочешь, то и думай, — мрачно произнес взводный. — Меня только интересует, как вы объясните мою завтрашнюю смерть. Не надейся, я не успокоюсь, пока пуля меня не найдет. Ничто меня не остановит. А вы можете рассказывать, какой я герой, это ваше дело. И пусть начальник санитарной службы будет доволен. Он, подлец, уверен, что сбривание усов — как раз то, что нужно для бойца. Ух, как бы я в него саданул, попадись он мне на мушку!
— Бог ты мой, с тобой спасу нет, — вздохнул пулеметчик. — Значит, продолжаешь безумствовать? Ну что ж, я тебе больше ничем не могу помочь.
Пулеметчик Загора отвернулся и пошел к домику, где находились партизаны, а взводный Чутурило остался один со своими мрачными мыслями ждать нового боя как освобождения от мук.
В этот вечер пулеметчик Загора, всего за полчаса до выхода на выполнение следующего задания, совершенно потрясенный, рассказывал своему отделению:
— Черт бы побрал этого человека со всеми его переживаниями! Однако ни к чему больше мучиться с объяснениями, нужно что-то предпринимать. Я уже хотел было отступиться от всего этого, но не могу. Он, как мне сказал, и сегодня будет стараться погибнуть. Во время атаки нам нужно будет хорошенько следить за ним. Попробуем предотвратить самое худшее. Если он, скажем, поднимется, как сегодня утром, валите его сразу же на землю. Пусть он лучше разобьет нос, чем его, как мишень, изрешетят сотни пуль. Можно даже и по голове его ударить, пусть потеряет сознание. Я беру ответственность на себя. Значит, все время быть рядом с ним, ясно?
Об этом же говорилось в беседах с бойцами и командирами и других отделений отряда. Вскоре началось построение. Командир объяснил, что на этот раз предстоит нападение на городок под горой. Все понимали, что этот бой будет тяжелее, чем предыдущий, и готовились к этому. Только взводный Чутурило небрежно отмахивался и безразлично говорил:
— Я погибну или в самом начале атаки, или уже в центре города... Где-нибудь меня пуля найдет. Надеюсь, эта лучше стреляют, чем те, на вокзале.
Заранее договорившись, бойцы больше не обращали внимания на его болтовню. Отряд двинулся длинной колонной на исходные рубежи. Пулеметчик Загора держался за спиной взводного.
Поначалу все шло так, как они и предполагали, но, когда до атаки осталось совсем немного времени, все вдруг заметили, что взводного Чутурило нет среди них. Бойцы искали его, но безуспешно: взводный исчез, как сквозь землю провалился.
— Да, тут мы бессильны, — мрачно заключил пулеметчик Загора, вглядываясь в цепочку огоньков в центре города.
Атака началась точно в полночь. Послышались взрывы мин, а затем все заглушили лающие звуки пулеметов. Небо над городом прочерчивали трассирующие пули. Доносились стоны раненых, предсмертные хрипы.
Уже в самом начале атаки пулеметчик Загора, всмотревшись в темноту, вдруг застыл от удивления. Его взгляд приковала вспышка от разрыва гранаты, высветившая дзот. Затем последовали новые взрывы. Ему показалось, что он видит человека, по фигуре похожего на взводного. Человек еще раз взмахнул рукой, и из другого дзота вырвалось пламя.
— Да, это он, — прошептал пулеметчик. — Ищет смерти!
Загора вместе со своим отделением бросился в том направлении. Он добежал до разрушенного дзота, посмотрел вокруг, но вместо трупа взводного Чутурило увидел только разорванные тела вражеских солдат и их раскиданное взрывом оружие. Путь был свободен.
— Черт подери! Да ведь он ликвидировал всю оборонительную линию! — крикнул Загора, радостный и злой одновременно. — Вы видите, товарищи? Но где же он сейчас?
— Продолжает искать свою пулю! — едко заметил рыжий парень, переворачивая ногой труп и вытаскивая из-под него легкий немецкий пулемет.
— Торопитесь, товарищи! — крикнул Загора. — Может, мы его где-нибудь найдем!
И все отделение бросилось по узкой улочке с низкими домишками к центру города.
— Он наверняка там! — крикнул на ходу пулеметчик. — Он еще говорил, что погибнет если не в начале атаки, то в бою в центре города.
Предчувствие не обмануло пулеметчика Загору. Взводный Чутурило, подгоняемый мыслью о смерти, ликвидировав дзоты на окраине города, целый и невредимый рвался к центру города. Он бежал, даже не пригибаясь, но пули, выпущенные по нему врагами, летели мимо него.
— Что же это такое творится? — в отчаянии кричал взводный Чутурило. — Как они могут так мазать?
И снова он рвался в центр города, на ходу стреляя из автомата и бросая гранаты в скопления вражеских солдат. Так он оказался перед зданием штаба немецкого гарнизона.
— Может быть, хоть здесь, — со злостью проговорил он, ударяя ногой в большую дверь.
Взводный Чутурило надеялся, что тут он найдет противника, который ответит ему очередью на очередь, пулей на пулю. Он представил себе, как лежит между мертвыми эсэсовцами и над ним склонилось лицо пулеметчика Загоры, разъяренное и вместе с тем скорбное.
— Пусть будет то, что должно быть! — сказал он сам себе и бросился внутрь.
Если бы раньше кто-нибудь рассказал взводному Чутурило о том, что такое может произойти, он бы, конечно, не поверил этому человеку. Такого поворота событий он не ждал.
А случилось вот что. Когда взводный Чутурило толкнул ногой эту дверь и оказался в зале с фашистским флагом, свастикой и портретом Гитлера на стене, он увидел, что в середине огромного зала стоят три немецких офицера, вытянувшись по стойке «смирно». Их пистолеты с ремнями лежат на столе, а начищенные до блеска сапоги стоят чуть в стороне.
Увидев это, взводный остолбенел. Да разве такое возможно? Вытаращив глаза на застывшие фигуры немцев, глазевших на него, он едва слышно процедил:
— Черт побери, что все это значит?
Один из офицеров холеной рукой указал на сапоги и пистолеты и на чистом сербскохорватском языке ответил:
— Вот! Возьмите!
— Вы немцы? — спросил Чутурило.
— Самые настоящие! — ответил тот. — Франкфурт! Нюрнберг! Карлсруэ!
— А почему же вы не оказываете сопротивления, не стреляете?
— Зачем? В данной обстановке это было бы просто бессмысленно.
Взводный Чутурило выпучил глаза:
— Сдаетесь, значит?
— Абсолютно верно, — ответил немец. — Мы узнали, что вы хорошо обращаетесь с военнопленными, а каждому из нас хочется жить.
Взводный Чутурило бросил презрительный взгляд на портрет Адольфа Гитлера:
— Так вам теперь нет никакого дела ни до вашего дерьмового фюрера, ни до его рейха?
— Конечно, — любезно улыбнулся немец. — Этот сумасшедший все и затеял. Он самый настоящий идиот. Войне скоро конец, и мы хотим ее забыть.
Чутурило покачнулся и чуть не упал. Перед глазами у него все померкло, страшно сдавило в висках. Едва придя в себя, он с трудом проговорил:
— Черт побери, почему же вы не хотите сопротивляться? Хотя бы выстрелили разок!
— Нет уж, мы в ваших руках, зачем нам сопротивляться?! Чего не можем, того не можем.
Уже теряясь в хаосе мыслей, взводный опустил свой автомат и как мешок упал в кресло.
— Нет, я сплю! — сказал он. — Это мне чудится.
Затем он откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Таким и застал его Загора. Войдя со своим отделением в этот зал, пулеметчик удивленно посмотрел на разутых немецких офицеров и крикнул, будто не веря себе:
— Что же это такое? Да ведь это немецкий штаб!
— А в нем типичные представители третьего рейха! — добавил солдат, остановившийся около него.
Пулеметчик Загора только сейчас заметил расслабленную фигуру взводного в кресле и опять воскликнул:
— Посмотрите сюда, господин взводный Чутурило спит! Отложил оружие человек и подремывает! В компании врагов!
— Как я страдаю! — едва слышно пробормотал Чутурило, слегка приоткрыв глаза. — Мучаюсь, одним словом!
— Что, и на этот раз ничего не получилось?
— Не везет мне. Просто несчастье какое-то!
Пулеметчик подозрительно посмотрел на него и повернулся к своим:
— Вам не кажется, что он просто воображает? Взял в плен этих выродков, а теперь ломает комедию... Слушай, — сказал он взводному, — я не хочу сейчас разбираться в твоих балаганных шутках, но ты мне ответь на один вопрос: как ты сумел ворваться сюда и разоружить этих бандитов? Как ты снял с них сапоги?
— Никого я не разоружал, — ответил взводный, — а еще меньше занимался сапогами.
— Не хочешь ли ты сказать, что гитлеровцы добровольно отдали свое оружие и сняли сапоги?
— Именно так, — процедил взводный. — Или мне так показалось.
— Показалось?!
— Да, братец, может, и показалось. Ты думаешь, я сейчас верю, что ты стоишь передо мной и что все это на самом деле происходит? Это мираж, вот что это такое. Только... я что-то спать хочу.
И после этих слов Чутурило вдруг замолчал, голова его склонилась на грудь, руки соскользнули с подлокотников кресла, а лицо залила странная бледность.
Пулеметчика передернуло от страха.
— Ну, это уж слишком! — воскликнул он и повернулся к своим: — Давайте гоните этих офицеров в штаб и скажите, чтобы сюда пришли с носилками! Его давно надо было отправить в госпиталь, а мы тут рассуждаем! Скажите, что ему срочно нужна медицинская помощь: он без сознания!
Солдаты заторопились выполнять приказ, а Загора, полный мрачного предчувствия, упал в соседнее кресло и растерянно уставился на взводного. Сейчас все происходящее ему было еще менее понятно, чем раньше.
В тот же день взводного Чутурило поместили в бригадный медпункт. Вокруг него засуетились медсестры, стараясь поудобнее уложить его на койку. Он не приходил в себя, тяжело дышал и время от времени размахивал руками. Только под вечер он успокоился. Но это длилось недолго. Чутурило открыл вдруг глаза, огляделся, вскочил и зарычал:
— Что это, черт возьми? Где это я нахожусь? Что вы со мной делаете?
Медсестры поспешили объяснить ему, что он болен, что сейчас он должен лежать, но он набросился на них с бранью и криками:
— Я болен? Кто это сказал? Кто продолжает играть на моих нервах?
И напрасно медсестры пытались успокоить его и уложить снова на соломенный тюфяк — ничего не помогло. Он кричал, размахивал руками, перескакивал с кровати на кровать и даже оказал сопротивление солдатам санитарного взвода, пришедшим его успокоить. Только поздно ночью он как будто бы утихомирился и попросил послать кого-нибудь в его отряд за пулеметчиком.
Рано утром верхом на лошади приехал Загора. Он был мрачнее тучи. Увидев застывший взгляд взводного, он без обиняков начал:
— Что ты здесь опять вытворяешь? Ты и дальше продолжаешь ломать комедию?
— Какую комедию, черт возьми?! — крикнул взводный. — Кто меня сюда поместил и зачем, я тебя спрашиваю?
— Мы тебя поместили, — сказал пулеметчик, — ты был явно не в себе. А что нам оставалось делать? Позволить тебе и дальше вытворять глупости? Ведь ты же был без сознания.
— Я — без сознания?!
— Нет, не ты, а моя бабка! А перед этим ты выделывал такие фокусы, что даже я чуть не свихнулся. Страшно вспомнить!.. Болтал о каком-то мираже и о том, что будто бы и меня ты не наяву видишь, а в мыслях, и этих гитлеровцев тоже.
— Да я этому никогда не поверю!
— Ну, значит, так все и есть, значит, ты болен.
— К черту! Не болен я, не болен! — снова с горечью воскликнул взводный. — Чего ты добиваешься? Чтобы я поверил в то, во что и дурак не поверит? Чтобы я поверил, что эсэсовцы добровольно сняли свои пистолеты, сапоги, сдались мне? Ты этого хочешь?
— А почему бы и нет? Ведь так все и получилось. И я не поверил вначале, но потом оказалось, что это истинная правда.
— Какая такая правда?
— Да такая: эсэсовские офицеры действительно добровольно сложили оружие и сняли сапоги. Они это сделали до того, как ты туда вошел. Они ждали, пока ты там объявишься, чтобы сдаться тебе! Потом все выяснилось в штабе бригады.
— Как это, в штабе бригады?
— Да так, как это всегда бывает после боя. Когда этих глупых эсэсовцев привели туда и начали допрос, они рассказали невероятную историю о том, как мы на них напали, как они подготовились к обороне, как в конце концов все это провалилось к черту. Но то, что они говорили о тебе, — просто поразительно. Они, то есть их солдаты, по их словам, оказывали бешеное сопротивление, но тут появился ты. Они следили за тобой от начала до конца и имели о тебе точные сведения. Их унтер-офицеры и даже простые солдаты обо всем им докладывали: и как ты возник возле первой их траншеи, и как ловко уничтожил несколько дзотов. Рассказали и о том, как они вели по тебе огонь из всех видов оружия, но тебя даже не задело. Их охватила дикая паника, она передалась и их штабу. А когда ты оказался в центре города, перед зданием штаба, они пришли в ужас. Стреляют они в тебя и видят чудо чудное: пули свистят, а ты как будто за десятью бронями — вперед да вперед. И видно, идиотская мысль пришла в голову этим гитлеровским воякам, подумали они, браток, что ты не какой-то там обычный партизан, а сверхчеловеческое существо, которое ни пуля, ни огонь не берет. Такое могло возникнуть только в их головах, потому что, как мне объяснил комиссар, у них какая-то расистская теория и вера в сверхчеловека. Они поверили, что ты и есть не кто иной, как сверхчеловек, победить которого невозможно, и приняли простейшее решение — сдаться, потому что сдаться сверхчеловеку и не стыдно и не зазорно. Вот так ты и стал для них чем-то вроде высшего существа. И ничего странного, что они бросили пистолеты и сняли сапоги, меня только удивляет, почему они там же не подохли от страха, если у них появилось такое мнение о тебе. Вот это, братец, мне действительно непонятно. Теперь ты видишь, к чему привело твое бешенство? А ты мне тут рассказываешь, что не веришь этому. Теперь-то тебе ясно?
Все это взводный Чутурило выслушал с напряженным вниманием, а когда пулеметчик довел свой рассказ до конца, он, почти рыдая, закричал:
— Теперь ты понимаешь, как я несчастен?
Пулеметчик взорвался:
— Несчастен?! Что ты мелешь?
— А ты как думаешь? Меня, значит, и враг не может уничтожить. Следовательно, смерть я не найду и здесь. Это же просто проклятие какое-то!
— Не глупи, прошу тебя! — умоляюще застонал пулеметчик. — Не безумствуй!
Но взводный Чутурило смерил его холодным взглядом и продолжал:
— Да не схожу я с ума, а просто размышляю. Все-таки я постараюсь добиться своего. Надо поискать минное поле. Мина не подведет.
После этих слов глаза Чутурило странно заблестели, его даже охватило какое-то веселье.
— Да, да, у мин нет глаз! — воскликнул он. — Вот так мы и закончим это дело!
Пулеметчик смотрел на Чутурило, размахивающего руками, как на чудо и никак не мог поверить — неужели то, что он видит и слышит, правда? И неужели это тот, прежний взводный Чутурило, с которым он делил все радости и горести? Да он же, черт возьми, когда-то был нормальным и разумным человеком! Возможно ли, что этот случай с усами до такой степени выбил его из колеи? «Нет, нет, — к, подумал он, — мне в этом не разобраться. Но с какой стороны тогда подойти, что предпринять? Может быть, нужно немного подождать, пусть время сделает свое. В конце концов, я ему не нянька».
— Слушай, — сказал он, — я очень хорошо тебя понимаю. Конечно, все, что с тобой случилось, может быть очень обидным для тебя. Но я никак не могу понять и объяснить того, что ты задумал. Твое положение не такое уж плохое. Ведь ты теперь, несмотря на все твои глупости, стал легендарным. Я был сегодня в штабе и видел, как о тебе составляли донесение. Почти всю вчерашнюю победу приписывают тебе. Ну, знаешь, приобрести такую славу и думать о том, как быстрее угробить себя... Не могу понять, чего тебе надо? А твои усы, скажем, через месяц снова будут поражать всех красотой! Разве это тебя не вдохновляет и не радует? Ну, скажи!
Взводный вяло улыбнулся в ответ на эту речь пулеметчика, а затем махнул рукой:
— Ты что думаешь, что я снова захочу отрастить усы?
— А разве нет? — поразился пулеметчик.
— Отращивать и лелеять такую красоту только для того, чтобы этот проклятый санитар снова приказал их сбрить?! Нет, братец, он этого не дождется!
— Опять ты за свое, ненормальный?! Ну давай, трепись дальше! — выдохнул пулеметчик, потеряв всякое желание продолжать беседу.
— Пусть я ненормальный! — бросил Чутурило. — А ты возвращайся в отряд и скажи им, что я сумасшедший, но прошу тебя об одном: скажи Казимиру, чтобы он вытащил меня отсюда, потому что в таком настроении я могу все что угодно и здесь натворить. Скажи, что я хочу вернуться в отряд, причем сегодня же. Я не хочу, чтобы наступление продолжалось без меня, хотя и не доживу до победы. Так ему и передай.
На последние слова взводного Загора ничего не ответил. Он холодно простился с Чутурило и поспешно вышел. Вскочив на лошадь, он галопом погнал ее по каменистым тропинкам. Прискакав в отряд, злой, вспотевший и усталый, он на все вопросы бойцов только отмахивался.
В тот вечер у лагерного костра командир отряда Казимир проводил внеочередное собрание. На повестке дня был всего-навсего один вопрос: Чутурило и его усы. Пулеметчик Загора получил задание подробно сообщить о состоянии взводного Чутурило и рассказать бойцам о его последних выходках.
Нужно сразу признать, что Загора исключительно серьезно отнесся к этому заданию. Он все рассказал партизанам о поведении взводного Чутурило во время последнего боя, очень подробно объяснил им все его странные и никому не понятные выходки и потом высказал свое собственное мнение.
— Мне кажется, — заключил он, — что Чутурило не псих в полном смысле слова. Он откалывает эти номера из упрямства, я уверен. Втемяшилось ему, черт возьми, отомстить начальнику санитарной службы, и не чем-нибудь а своей смертью, и будьте уверены, он не отступит от этого. Вопрос сейчас состоит в том, можно ли ему вообще помочь. Я сделал все, что было в моих силах, и большего сделать не смогу.
Такими словами он закончил свое выступление и, устало опустившись на землю у костра, принялся есть похлебку из алюминиевой миски.
После этого еще почти целый час партизаны вели оживленную дискуссию об усах взводного Чутурило. Одни были за то, чтобы задержать взводного в медпункте, другие выступали за строгое наказание, а третьи перечисляли его последние подвиги и просили это учесть. Противоречивые мнения не позволили им прийти к какому-то общему решению. Договорились все же передать это на рассмотрение в штаб бригады.
— Пусть там и решат это дело.
Собрание закончилось только в полночь, но бойцы никак не могли успокоиться.
— Его там накажут так, что он долго будет помнить!
— Могут наказать, а могут и наградить, почему бы нет? Он не совершил никакого криминального поступка. А его героизм никуда не денешь, он налицо.
— Как же он надоел со своими глупостями из-за этих усов!
— Это так, но согласитесь, что подобных случаев в истории, насколько мне помнится, еще не было, — проговорил один из бойцов. — Когда это, спрашиваю я вас, кто-то кому-то насильно сбривал усы? Слыхали вы или читали о чем-нибудь таком?
— Но ведь это армия, и был приказ...
— Надо было отнестись к нему с большим пониманием и не давить на него так грубо. Человеческое достоинство — это не мелочь. Может быть, взводный именно этим и обижен, откуда ты знаешь?
— Да что ты? Значит, ты не возражаешь против его проделок?
— Я так не говорю. Я сказал только, что это не такие уж мелочи.
Вскоре бойцы улеглись под деревьями, накрылись с головами шинелями и одеялами и замолчали. Лагерь быстро погрузился в сон.
Едва наступило утро и повар Теодосий зажег костры под котлами, как из-под покрытых росой веток бука выскочил пулеметчик Загора и заорал как одержимый:
— Товарищи, придумал! Я нашел решение. Быстрей все сюда!
Повар Теодосий вытаращил на него глаза, отложил половник и машинально перекрестился:
— И этот свихнулся!
Партизаны, лежавшие вблизи опушки, подняли в недоумении головы.
— Ну, это уж слишком! И поспать не дадут спокойно! Эти усы у нас уже поперек горла встали.
— Черт его дернул проснуться так рано! Успокойте его как-нибудь в конце концов!
Но пулеметчика ничто не могло остановить; он продолжал прыгать и кричать, как будто сделал великое открытие:
— Недаром я столько дней и ночей провел без сна! Я знал, что решение где-то близко, но только не мог сразу до него додуматься! Сейчас все в порядке — мы спасены!
Когда партизаны собрались вокруг него, сердитые и сонные, он обратился к ним сразу же по существу дела:
— Вот, значит, что я вам хотел сказать. Усы взводного Чутурило нужно взять под государственную охрану — и вопрос будет решен Как только это сделают, взводный поймет, что его усы в безопасности, и успокоится. Он не будет больше искать ни минных полей, ни пуль, чтобы отравиться на тот свет. Подумайте только, он опять будет весел и спокоен, а мы освобождены от забот. Вы меня понимаете?
Пока он им это говорил, глаза его горели, как два раскаленных угля. Все его лицо светилось радостью, а голос звучал торжественно. Все говорило о том, что он в особо приподнятом настроении. Но именно это и зародило в них сомнение.
— Вам не кажется, что у него тоже ум за разум зашел? — начали они перешептываться.
— Судя по тому, что он сказал, очень похоже.
— Значит, и он свихнулся! Вот весело-то!
— Слушай, браток, а ты в своем уме? — крикнул вдруг повар Теодосий. — О какой охране ты говоришь? Где у нас государство?
Но пулеметчик смерил его холодным взглядом и отрезал:
— А ты молчи и занимайся своими котлами. Знаю, о чем говорю. Где мы, там и государство. Разве у нас нет отрядов и батальонов, бригад и дивизий, даже корпусов? А армия и есть основа всякого государства! Разве не ясно?
— А учреждения? — решился вставить повар.
— Плевал я на твои учреждения! — вспыхнул Загора. — Уж не учреждения ли старого государства ты имеешь в виду? Этого, братец, больше не будет! Все решает революция!
После такого ответа повар приумолк, но зато очень громко загалдели партизаны:
— Давай умерь свой пыл! Тоже нашелся командир! Говоришь, у нас революционная армия, а значит, есть и государство... Хорошо! Мы согласны! Но скажи нам, как ты собираешься усы Чутурило взять под государственную охрану? По какому такому праву, спрашиваем мы тебя? Насколько мы знаем, никогда ничьи усы так не охранялись, даже королевские! Что, усы взводного — национальное достояние? Издеваешься ты над нами, что ли?
— Да стойте, черт вас возьми! — опять закричал пулеметчик. — Вы что думаете, я не обмозговал это дело? Да я сегодня ночью глаз не сомкнул — все думал. И вот к какому выводу я пришел. Черт с ними, с этими всеми глупостями, забудем о них, сейчас важно закончить это дело. Вот вы говорите, что усы Чутурило никакая не ценность. Ну хорошо. А разве я думаю по-другому? По-моему, эти усы не стоят ни гроша. Но суть не в этом. Что делать со взводным, я вас спрашиваю? Разве наш взводный не ценность, разве его подвиги не важны для всех нас и для всего народа? Об этом вы подумали?
— Но какое это имеет отношение к его усам?
— Очень большое, будьте уверены! Потому что, ежели взводный уже сейчас стал легендой, так разве его усы — что-то другое? Его усы и он — одно целое, и никакому черту их не разделить. Вот потому я и борюсь за его усы. Значит, ежели взводный Чутурило стал почти что гордостью революции, то разве его усы не выигрывают от этого? Выигрывают, и еще как! Ну вот, теперь видите, с какой стороны надо решать проблему?
— Но с кем, черт тебя возьми, с чьей помощью?
— Известное дело с кем! — закончил он. — С высшим командованием.
— Ах вот как?! Ну давай действуй, мы же в отличие от тебя еще не свихнулись.
После этого они снова легли спать, а он направился в штаб отряда.
О чем он говорил с командиром и комиссаром, они не могли точно знать, но когда пулеметчик снова появился у них, он был краснее рака. Он стирал пот с лица и шеи и громко говорил:
— Я знаю, что это будет делом нелегким, но не вижу другого выхода! Я получил, понимаете ли, разрешение пойти с рапортом в штаб бригады. Или выйдет то, что я задумал, или меня выбросят с презрением как последнего дурака! Третьего варианта нет. Ну что ж, я пошел, не поминайте меня лихом!
Он махнул им рукой и вскоре уже снова сидел на своей лошадке. Они видели, как он сорвал веточку бука, слегка хлестнул лошадь и галопом помчался по долине.
Вскоре после обеда до лагеря донесся стук копыт. Бойцы заспешили на пригорок. Они увидели знакомую фигуру пулеметчика и его взмыленную кобылу, спотыкавшуюся от усталости.
— Все в порядке! — весело кричал он еще издалека, размахивая какой-то бумагой. — Усы Чутурило взяты под охрану государства! Взводный спасен!
— Он что, совсем спятил? — переглянулись они. — Или издевается над нами?
Но им не пришлось долго ждать, чтобы убедиться в том, что пулеметчик Загора говорит правду. Через несколько секунд он подъехал, спрыгнул с лошади и хвастливо произнес:
— Так я и знал! Комиссар решил это дело как надо. Много было и смеха, и всяких шуток, и насмешек, но в конце концов наша просьба была удовлетворена. Нужно было видеть начальника санитарной службы! Он так и засверкал от злости глазами. Я, говорит, против этого, случай из ряда вон выходящий. А комиссар ему и резанул: «Вот поэтому-то мы и решаем так. Бери-ка бумагу да напиши решение об том нашем Чутурило, что ему разрешено ношение усов, что они берутся под нашу защиту. А я подпишу». Вот так. Собирайте, значит, делегацию от отряда — и по коням!
— Какую делегацию, ты что, сдурел?
— Комиссар бригады приказал, чтобы все это было сделано торжественно. Чутурило должен почувствовать, что его заслуги высоко оценены. По коням!
После этих слов пулеметчик ринулся в штаб отряда и быстро вернулся в сопровождении командира и комиссара. Все шло так, как он и задумал. С одобрения командира Казимира нескольким бойцам было приказано подготовиться. Повар Теодосий пошел выбирать хороших коней. Делегации надлежало немедленно сообщить взводному Чутурило радостную весть, но торжество по этому случаю отложить до его возвращения в отряд.
— Здесь отметим, — заключил командир.
Бойцы вскочили на коней, и по долине разнесся стук копыт.
Если бы Чутурило мог предположить, что происходило в тот день в штабе бригады, он, вероятно, не провел бы его в таком буйстве и не мучил бы так медперсонал. Четыре раза он пробовал выкрасть свою одежду и оружие из кладовой; трижды он вылезал через окно и его с трудом ловили около ближайших домишек, а в конце концов его поймали в белом докторском халате уже в лесу.
Когда его, пойманного, привели к доктору Сотиру, старику с седой бородкой и проницательными глазами, тот о большим подозрением осмотрел его и строго сказал:
— Ты что себе позволяешь?! Что все это значит?
— Мне здесь нечего делать! — мрачно отрезал Чутурило. — Кто меня сюда поместил и зачем здесь держат, я вас спрашиваю? Какую такую болезнь у меня нашли?! Я — боец, и мое дело — сражаться, а не валяться здесь здоровым и даже без единой царапины. Я не потерплю издевательства!
— Но тебя сюда свои же привезли, — сказал доктор. — Я-то здесь при чем? Теперь мне нужно тебя обследовать.
— Что нужно обследовать?! — закричал взбешенный взводный. — Видно, они что-то вам сказали, а вы мне не говорите? Может, у меня с головой не в порядке? Может, меня уже считают сумасшедшим? Ну что ж, в таком случае буду беситься и дальше! И прикажите, пожалуйста, солдатам, чтобы в следующий раз они стреляли! Я не хочу жить, понимаете, не хочу жить!
При этом взводный так сильно ударил по широким доскам докторского стола, что бутылочки и жестяные коробочки, стоящие на нем, подпрыгнули, жалобно зазвенев.
Доктор приказал увести его. Затем, озадаченный и расстроенный, он позвал курьера и уже намеревался послать его с запиской в штаб бригады, чтобы сообщить руководству о поведении взводного Чутурило. Но только он успел взять листок бумаги и вытащить из шкафчика обгрызенный карандаш, как ему сообщили, что на территорию медпункта въехала группа бойцов как раз из отряда Чутурило. Доктор тут же поспешил им навстречу.
Разговор о Чутурило и его выходках продолжался недолго. На все сообщения доктора пулеметчик Загора только хихикал и в конце весело сказал:
— Да не беспокойтесь вы, доктор, у нас есть теперь лекарство от всех его болезней! Сейчас вы увидите другого Чутурило. Пошли, товарищи!
Он быстро повел бойцов прямо к тому домику, где, как он знал, находился Чутурило. Доктор приказал пропустить бойцов, а сам пошел за ними, чтобы стать свидетелем этого необычного случая.
Когда пулеметчик оказался в небольшой комнате бревенчатого домика, он застал Чутурило в еще более удрученном состоянии, чем вчера. Взводный сидел на узкой койке, молчаливый и мрачный, и тоскливо смотрел прямо перед собой. Медсестра, стоявшая рядом с ним, с ужасом следила за каждым его движением. Неожиданно взводный выхватил из подмышки термометр и с силой швырнул его в угол.
— Ой, доктор, что же делать? — закричала она. — Я с ним больше не могу!
Опередив доктора, пулеметчик взмахнул своей бумажкой и весело крикнул:
— Отойди, сестра, оставь нас, пожалуйста, наедине с пациентом! Вот лекарство для него! — Он сильно ударил взводного по плечу и ободрил его: — Радуйся, герой, пришел твой день!
Чутурило как будто немного очнулся. Он распрямил спину и огляделся. На секунду глаза его сузились, в них появилось подозрение.
— Вы что, пришли письменно узаконить мое заточение? — хриплым голосом спросил он. — Продолжаете шутить над взводным?
— Да перестань ты, черт тебя возьми, и взгляни на нас радостнее! — крикнул пулеметчик. — Ты победил! Получай привет от твоего «друга-санитара» и радуйся! Такой почести удостоиться! Читай, тебе говорят, и ликуй!
И он протянул взводному письмо. Послышались веселые возгласы и смех.
Вначале взводный Чутурило с недоверием посмотрел на расшумевшихся бойцов, затем на улыбающееся лицо пулеметчика и только тогда дрожащей рукой взял протянутый ему листок бумаги и углубился в чтение. Постепенно плечи его распрямлялись, выражение лица менялось. Потом он вдруг вскочил с кровати и ликующе воскликнул:
— Ага, вошли все-таки в положение взводного!
Глаза у него горели каким-то странным огнем, губы подрагивали, на скулах ходили желваки. Он окинул всех победным взглядом и весело крикнул:
— Коня мне, черт возьми! Едем сейчас же в отряд!
В тот вечер бойцы восторженно встречали своего взводного. Он больше не был ни привидением, ни тенью человека, ни тряпичной куклой в солдатской форме; он даже не был и тем, хорошо им известным взводным Чутурило, которого некогда украшали прекрасные усы. Сейчас перед ними стоял, гордо развернув плечи, мужчина с острым и смелым взглядом и со щетиной под носом. Правда, этой щетине было далеко до тех красивых и ухоженных усов, какие все они помнили, но сама по себе она была великолепна.
Он с гордостью приветствовал бойцов, оглядел территорию нового лагеря и вдруг, к изумлению всех собравшихся, сказал с улыбкой:
— Зовите сюда парикмахера! Где парикмахер, черт возьми?
Бойцы недоуменно переглянулись, а пулеметчик робко пролепетал:
— О господи, да неужели ты снова за свое?
Но Чутурило тут же успокоил его:
— Не бойся, дружище, в этот раз все будет хорошо. Хочу побриться в свое удовольствие. Пусть этот проклятый начальник санитарной службы знает, что и мы не лыком шиты.
Все бойцы сразу снова ожили. Заморан бросился за бритвенными принадлежностями, повар Теодосий — за полотенцем и теплой водой, а Загора — к своему рюкзаку, лежавшему под буком. Вскоре Чутурило с повязанным вокруг шеи полотенцем сидел на пне, а рядом с ним в торжественной позе стоял парикмахер с засученными рукавами и с новой бритвой в руке.
Повар Теодосий поднял кисточку в мыльной пене, и священнодействие началось.
Когда усы взводного опять были подбриты по старому фасону и Чутурило, улыбаясь, вскочил с пня, к нему подошел Загора.
— Прими вот это, — сердечно сказал он, — и ухаживай за своими усами, черт их побери, только чтобы нас больше не мучил!
На вытянутых руках он держал белую салфетку, на которой лежало множество вещичек, необходимых для ухода за усами. Там были щеточки, зеркальце, флакон одеколона, ножнички, бутылочка с душистым маслом, а кроме всего прочего — какое-то чудо из голубого бархата, о котором пулеметчик сказал, что это специальная повязка для усов на время сна.
— Все это я с трудом достал в освобожденном городе. Живи и будь счастлив, черт ты этакий, только чтобы мы больше не страдали! — закончил он, передавая Чутурило подарок.
Взводный слегка дрожащими руками взял дорогие ему предметы, и лицо его озарилось, глаза засияли, и он залихватски пошевелил усами.
— Именно этого мне и не хватало, — сказал он, — этого, и ничего другого!
Бойцы расхохотались.
До поздней ночи продолжалось веселье в честь новых усов взводного Чутурило. А под утро, когда уже ничто не нарушало тишину и покой в лагере, пришел новый приказ на марш...
...Чутурило совершил еще много подвигов, получил награды, но все в отряде знали, что более всего он гордился своими прославленными усами.
Командир партизанского отряда Половина выглянул из-под ветхой крыши домика, осмотрелся и, не найдя в поле зрения лохматой головы Рыжика, состроил сердитую гримасу.
— Опять этот паршивец исчез, — пробормотал он.
Некоторое время Половина раздумывал, как его наказать, а затем прислушался. Из близлежащей рощи донеслись громкие голоса спорящих, и среди них выделялся звонкий голос Рыжика:
— Товарищи, объясните же вы мне, что потеряет мировая революция, ежели партизан, к примеру, прижмет, когда ему подвернется случай, какую-нибудь бабенку? Признайтесь, что в этом нет ничего страшного.
Лицо командира приобрело свирепое выражение. В горле у него что-то так заклокотало, что жеребенок, мирно пасшийся рядом, испуганно поднял голову и, фыркнув, талоном ускакал в лес. Рука командира стиснула кобуру пистолета.
— Каков мерзавец! — воскликнул он в сердцах. — Я бы всю обойму в его башку выпустил!
Половина быстро пошел к роще. Спрятавшись за кустом, он стал внимательно слушать, что же еще наговорит этот прохвост.
— Я думаю, что ежели и женщина и мужчина классово сознательны, то они могут любить друг друга без ущерба общим интересам. Подходя к вопросу принципиально, товарищи...
— А я думаю, что твои люмпен-пролетарские замашки уже устарели! — неожиданно прервал его оппонент. — Расстреляют тебя как пить дать.
Но в ответ на это вся роща заполнилась крикливым голосом Рыжика, послышались не слишком приятные для второго спорящего замечания:
— А ты помолчи! Какое ты вообще имеешь право вмешиваться в такие серьезные разговоры? Кто ты такой? Обычный мелкобуржуазный элемент! Скажи-ка, ты ведь из кулацкой семьи? Сколько у тебя гектаров? Двенадцать, так ведь? Насколько мне известно, хозяин, имеющий двенадцать гектаров земли, уже использует наемную рабочую силу и живет за счет эксплуатации! Разве ты не использовал полупролетарские элементы в целях обогащения? Так скольких же из них ты довел до нищенства? Скольких ты уморил на тяжелых полевых работах? Скольких убил голодом? Признавайся!
Лицо командира от гнева свела судорога, рука опять потянулась к кобуре. Вытерев капельки холодного пота, выступившие на лбу, он только глубоко вздохнул.
— Товарищи, я не сомневаюсь, вы знаете, — опять раздался громкий голос Рыжика, — что моя личная жизнь абсолютно чиста. А то, что я интересуюсь, как член воинского коллектива, некоторыми вопросами революции, так это право каждого сознательного трудящегося. Разве не так?
Услышав раздавшиеся одновременно возгласы и одобрения и негодования, командир тихонько раздвинул ветки куста. Перед глазами его оказалась полянка, на которой сидели несколько партизан, а над ними возвышалась лохматая голова Рыжика. Он стоял среди них и, как Самсон, рубил противников слева и справа — словами, конечно.
— Слушай, Рыжик, — вскочил с земли огромного роста взводный, — нечего здесь разводить мещанские разговоры да еще требовать, чтобы тебя слушали! Ты, брат, ежели заражен такими предрассудками, которые в корне расходятся с принципами революции, так держи их при себе. Говоришь, что ты безгрешен, а разве это не грех — говорить нам о таких вещах?
— О каких таких вещах? — дернулся Рыжик.
— Болтаешь всякий вздор. Видно, не можешь ты без женщин...
На это Рыжик всплеснул руками и воскликнул в отчаянии:
— До каких же пор мы будем такими отсталыми, товарищи?! Да зачем же нам, классово сознательным бойцам, превращаться в лицемеров? Почему не сказать обо всем коротко и ясно?
— Прежде всего, ты не классово сознательный боец, — сказал взводный.
— А какой же? — вспыхнул Рыжик.
— Напичканный буржуазными предрассудками о жизни, вот какой!
— Значит, так! — выпрямился Рыжик, и глаза у него стали похожи на два раскаленных уголька. — А кто в наступлении первым оказался во вражеской траншее? Кто на горе скосил патруль четников? Кто взял в плен офицера?
— Ну и что? — не сдавался взводный. — Ты думаешь, что храбростью можешь прикрыть гнилое наследие старой жизни, которое накопилось в тебе? Ошибаешься!
— Нет, вы слышали, товарищи? — крикнул Рыжик. — Значит, мы тебе разрешаем во имя пролетарской революции косить вражеских солдат, рисковать жизнью, а когда нужно решить вопрос о взаимоотношениях между мужчиной и женщиной, тогда ты сразу становишься люмпен-пролетарием с буржуазными предрассудками! А где эти предрассудки, спрашиваю я вас?.. Да он хоть имеет представление о научном коммунизме? Сомневаюсь. В противном случае он так бы не говорил!
И, повернувшись к взводному, Рыжик скорчил такую презрительную гримасу, как будто бы он разбил взводного в пух и прах.
Командир отряда едва сдерживался.
Партизаны прыснули со смеху и стали выкрикивать:
— Тебе бы лучше помолчать, пока не поздно!
— Ты с этой своей философией заваришь такую кашу!
— Люди, этак он в конце концов и против революции повернет!
Но Рыжик никак не прореагировал на эти слова. Весь вспотевший от злости, он медленно двинулся в лес. Сделав несколько шагов, он обернулся и сказал:
— Об этом вы не беспокойтесь. Между мной и революцией вопросы всегда будут решаться мирным путем.
Помрачневший командир отпустил ветки куста и поежился, как от холода.
— Выстрелить бы этому гаду прямо в затылок! — проговорил он тихо и быстро зашагал к своему домику. Подойдя к двери, он крикнул, чтобы к нему позвали Рыжика.
У командира Половины было много неприятностей с партизаном Рыжиком. Все началось в тот день, когда комиссар Метвица решил политически просветить только что прибывшего в отряд партизана. С тех пор голова Рыжика забита разными цитатами, учеными словами, глаза горят как угольки, а уши всегда красные, будто он только что из бани. Он никогда не упускал возможности поговорить о революции и решить какие-нибудь вопросы непременно с классовых позиций. Командир не мог точно знать, что усвоил Рыжик из всего им прочитанного, но то, что он слышал, приводило его в бешенство, поскольку он считал, что разговоры Рыжика могут подорвать дисциплину в отряде. Надо было все это прекратить.
— Сегодня я ему устрою головомойку, — сказал он сам себе, сжав кулаки.
Через несколько минут Рыжик вошел в комнату и стал равнодушно пересчитывать пуговицы на командирской гимнастерке. Не хватало двух пуговиц. Партизан знал, что это признак плохого настроения командира и что их встреча может очень плачевно для него кончиться. Поэтому он присмирел и приготовился внимательно слушать.
— Ну-ка скажи мне, какие такие теории ты разводишь в отряде? — спросил командир. — О чем это ты разглагольствуешь с солдатами?
Рыжик, переминаясь с ноги на ногу, кротко глянул на него из-под огненного чуба.
— Я обсуждаю с ними принципиальные вопросы, — ответил он.
— Принципиальные, говоришь? А что общего имеют наши принципы с твоим заигрыванием с бабами? Это правда, что ты крутишься около мельничихи и хвастаешься перед бойцами своими успехами?
— Я?
— Ты, кто же еще?
— Это недоразумение, товарищ командир. Я действительно познакомился с мельничихой Варицей, но только затем, чтобы вести с ней политико-воспитательную работу как с полупролетарским элементом.
Лицо командира потемнело.
— Работу вел, говоришь?
— Конечно, а что же еще?
— Слушай, ты, — вскипел командир, — я тебе сейчас покажу работу! Кто тебе разрешил отсутствовать до двенадцати часов ночи?
Рыжик поднял голову и смиренно посмотрел командиру в глаза.
— Я был дежурным, — ответил он, — и хотел использовать время для политической работы.
Несколько секунд командир стоял оторопелый, а затем напустился на него:
— Да ты знаешь, что я с тобой сделаю? Я тебя под суд отдам! И потребую высшей меры наказания!
Рыжик зашатался, но, стараясь сохранить хладнокровие, ответил:
— Моя совесть чиста.
— Я тебе еще больше ее вычищу! — отрезал командир. — Если ты не прекратишь своей болтовни, я выгоню тебя из отряда.
Рыжик опустил голову.
— Моими поступками руководит пролетарское сознание, — тихо прошептал он.
— Знаю, — подхватил командир, скривившись, — знаю! И в этом случае тобой руководило пролетарское сознание? — Командир подошел к столу, взял исписанный клочок бумаги и показал ему. — Ты узнаешь это?
Рыжик посмотрел и смутился.
— Узнаю, — ответил он.
— Значит, поддерживаешь письменную связь с попом Кириллом?
— Да нет, просто я написал ему...
— Что ты ему тут нацарапал?
— Изложил нашу программу и потребовал, чтобы он отрекся от религиозных взглядов. Этот поп, по-моему, чуток контрреволюционер.
Лицо командира приобрело цвет недозрелого арбуза, глава зло заблестели.
— А тебе известно, что из-за тебя я вынужден был извиниться перед попом? Я бы мог приказать сейчас же выкинуть тебя из отряда, но... Ты меня понимаешь?
— Полностью, — сказал Рыжик.
После такого равнодушного ответа голос командира прозвучал как выстрел:
— Вон отсюда! Убирайся, мошенник! Я еще тебе покажу!
И не успел он договорить, как Рыжик уже выскочил на улицу.
— Вот так сознательные бойцы страдают из-за безграмотности некоторых, — сказал он.
Проговорив это, он поплелся на другой конец лагеря, где, как он знал, комиссар Метвица готовил план агиткампании.
Комиссар сидел на свернутой палатке и старательно записывал в тетрадку названия сел, в которые нужно было направить солдат-агитаторов для работы с местными жителями. Он уже заканчивал писать, когда Рыжик остановился перед ним.
— Ну что, Рыжик, как дела? — спросил Метвица.
— Да вот, товарищ комиссар, — начал жаловаться Рыжик, — как поступают с революционными бойцами! Только наладишь контакт с массами и начнешь их агитировать, как сразу становишься преступником!
— А что случилось?
— Да вы знаете уже... об этом попе и мельничихе.
— А у тебя и впрямь что-то было с этой мельничихой?
— Да вы что?! — удивился Рыжик. — Варица, правда, сердечная женщина, но я же с ней познакомился только в интересах дела. Я хорошо помню о вашем наказе, товарищ комиссар: «Пробуждайте сознание народа, товарищи бойцы!»
При этом Рыжик принял позу революционного трибуна, глаза у него засияли.
Комиссар Метвица отвел взгляд в сторону и закрыл тетрадь.
— Знаешь что, — сказал он, — мой тебе совет — не усердствуй чрезмерно в своих беседах. Дай и другим поговорить. В этот раз я тебя пошлю с агитбригадой, и, если ты проявишь себя хорошо, мы это учтем. Я тебе верю.
Рыжик вытянулся и отдал честь:
— Я оправдаю доверие, товарищ комиссар! Вот увидите!
Комиссар отпустил его и опять открыл свою тетрадь. Спустя некоторое время Рыжик уже сидел в кругу партизан и громко говорил:
— Почему у меня все ладится с комиссаром, а с товарищем командиром — нет? Ясное дело: товарищ командир — солдат, политически не очень образованный человек, а товарищ комиссар — культурно образован, политически подкован. Вот почему с ним я легко нахожу общий язык.
— Опять ты за свое? — пробормотал здоровенный взводный, который только недавно спорил с Рыжиком.
— Смотрите, пожалуйста! — язвительно захихикал Рыжик. — Вот вам образец политически неграмотного человека, что недопустимо для бойца революционной народной армии!
Партизаны вытянули шеи и заулыбались, предвкушая новый спор, но взводный только махнул рукой и шмыгнул в кусты.
Рыжик появился в отряде примерно год назад. На нем были брюки со штанинами разной длины, разорванная на спине рубашка, стоптанные башмаки. Обращали на себя внимание его кудрявый чуб, из-за которого его и прозвали Рыжиком, и живые, сверкающие глаза. Рыжику была свойственна какая-то странная, чересчур развитая любознательность. Всего за три месяца, проведенных в отряде, он узнал биографии всех бойцов, судьбу их родственников, пронюхал, кто чем занимается в свободное время, кто что читает. С редкой проницательностью он изучил характер командира. Он очень привязался к комиссару, так как тот был ему ближе по роду своей деятельности.
Частенько Рыжик рассказывал партизанам, как бродяжничал и попрошайничал, мечтал о революции, беседовал с людьми о загробной жизни и понял, что люди, как это ни странно, часто верят в то, о чем они не имеют понятия. Сам он всегда старался как можно больше узнать о жизни и выяснить для себя такие вопросы, как, например, появилась Земля, а потом и он на ней? Ведь такого могло и не быть.
— Нужна была, — говорил он, — какая-то исключительная причина, чтобы Земля оказалась именно там, где она находится, и чтобы я родился именно в это время. Что, например, было бы, если бы я родился во времена гладиаторов в Древнем Риме? Или в Элладе, когда Одиссей скитался по морям? Конечно, это было бы плохо. А если бы я родился не сейчас, а на двести лет позже, было бы еще хуже. Поразмыслив, я понял, что должен был родиться или сейчас, или никогда!
Партизаны слушали его фантазии и спрашивали, как он все это себе представляет. А Рыжик с готовностью всезнающего человека пространно им все объяснял.
— Если бы я, — говорил он, — родился в те далекие времена, допустим в средневековье, на Земле все сейчас выглядело бы по-другому, это точно, и с историей было бы много всяких недоразумений. В те времена люди верили в существование колдунов и ведьм, считали, что Земля плоская. А так как я не дурак и не верю всяким глупостям, то меня сожгли бы как какого-нибудь еретика. А могло бы быть иначе, — продолжал он. — Раз я умен и храбр, то наверняка возглавил бы какое-нибудь народное восстание. А мир тогда не был готов к социалистической революции, поэтому меня поймали бы инквизиторы и учинили надо мной расправу.
— И ты, значит, решил, что родился вовремя? — подзадоривали его бойцы, которые с интересом слушали болтовню Рыжика.
— Несомненно, — с готовностью подтверждал он. — Я рожден для участия в пролетарской революции.
— А если бы ты родился позднее, лет этак через двести?
— Скажу честно, для этой эпохи я, пожалуй, слишком примитивен.
Выслушав в очередной раз рассказ Рыжика о его предназначении, один из партизан, белобрысый парень, спросил:
— Слушай, Рыжик, а что ты думаешь о завтрашнем агитпоходе? Ты знаешь, что тебе идти в село Поворян?
— Отлично! Так я и думал! — воскликнул Рыжик. — Прежде всего я сведу счеты с попом Кириллом. Подумайте только, он вздумал на меня жаловаться командиру! Я с ним принципиально обсуждаю некоторые вопросы, а он жалобы взялся писать. Контра он, этот поп. Я так и командиру сказал.
Белобрысый подмигнул бойцам и снова обратился к Рыжику:
— А правда, что ты, разговаривая с попом о боге, поссорился с ним?
— Правда, — ответил Рыжик. — Начал, значит, наш отец Кирилл доказывать, что Иисус был первым революционером и коммунистом. Он, говорит, основатель коммунистической идеологии. Одним словом, ересь несет, и ничего больше! — Тут Рыжик захихикал и ударил руками по коленям. — Да как же, спрашиваю я, отец Кирилл, твой Иисус мог «быть первым революционером, когда он проповедовал: «Если тебя ударят по одной щеке, подставь другую»? Разве это не рабская идеология, узаконивающая всякую эксплуатацию? Разве это не означает: прощай, революция? А поп мне на это отвечает: «Хоть это и правда, сынок, но наш Иисус все равно был первым коммунистом. Он был против крови и насилия». «А-а, вот ты и попался, святой отец! — обрадовался я. — Разве это не значит, что твой Иисус советует пролетариату отказаться от оружия и просить милостыню у буржуазии? Смысл такой политики ясен: товарищи пролетарии, забудьте об оружии и классовом сознании и несите свое ярмо покорно». Ну, здесь я его и добил. Он часто-часто заморгал и начал лепетать, что в те времена-де пролетариата не было, но никаких серьезных доводов в защиту своего тезиса привести не смог.
Тут Рыжик прервал свою речь, чтобы набрать воздуха, и с довольным видом потер нос. Партизаны опять захохотали. Из рощицы выглянул повар Вилотий, пригладил ладонью усы.
— А правда ли, Рыжик, что попадья уговаривала тебя начать поститься? — спросил он. — Говорят, что ты здорово ей ответил.
— А как же! — живо согласился Рыжик. — Я ей сказал, что пролетариат всю жизнь постился, а теперь ему надо хорошо подкрепиться, чтобы набраться сил для последней битвы.
Повар всплеснул руками, партизаны вновь ответили дружным хохотом и шутками, а Рыжик схватил винтовку и пошел немного прогуляться по лагерю.
На заре бойцы агитбригады были готовы в дорогу. Партизанский отряд получил задание — провести политработу с людьми на только что освобожденной территории и подготовить их к дальнейшей борьбе. Во многих селах еще чувствовалось сильное влияние четников и требовалось ослабить это влияние и привлечь на сторону революции новых людей, обманутых четнической пропагандой. Зная все это, комиссар вышел перед строем партизан-агитаторов и в краткой речи постарался объяснить им ситуацию. Он сказал, что в скором времени ожидаются новые столкновения с четниками и что необходимо открыть народу глаза на их политику.
— Проводите агитработу добросовестно, товарищи, — сказал он с воодушевлением, — гордо держите знамя революции. Пусть каждое ваше слово несет людям правду революции! Пусть поднимается крестьянин на войну за землю и лучшую жизнь!
Слушая комиссара, Рыжик чувствовал, как у него начинают пылать щеки. Ничто не действовало на него так сильно, как слово «революция». «Да, только так надо поступать», — говорил Рыжик про себя.
Комиссар закончил речь. Солдаты-агитаторы разошлись, чтобы взять необходимые вещи, а Рыжик нахлобучил шапку на рыжие кудри и сразу тронулся в путь. Он не стал ждать, когда соберутся все остальные, потому что хотел провернуть одно небольшое дельце, знать о котором другим было совсем необязательно.
Он шел около получаса по лесу, пока не оказался на большой поляне. На противоположной стороне ее виднелась крыша водяной мельницы. Лицо его сразу озарилось тем счастливым блаженством, которое знакомо лишь юным, впервые полюбившим парням.
Оглядевшись по сторонам и убедившись, что никто за ним не наблюдает, он быстро зашагал по ведущей к мельнице тропинке. Дорогу ему перебежал мокрый от росы заяц и прыгнул в кусты. Рыжик не обратил на него внимания, Он спешил, напевая свой любимый «Интернационал»:
Вскоре он оказался возле мельницы и заглянул в приоткрытую дверь.
Варица стояла у жернова, вся в мучной пыли, и засыпала в него пшеницу. Она показалась Рыжику еще более красивой и привлекательной. Сложив руки рупором, он крикнул:
— Привет, подруга по классу!
Девушка уронила мешок и испуганно воскликнула:
— Ой, товарищ Рыжик, неужели это вы? Что же вы меня так пугаете?
Рыжик весело засмеялся, с любовью глядя на подошедшую к нему мельничиху. Лицо ее разрумянилось от волнения, глаза часто моргали, как у перепуганного птенчика.
— Подруга по классу, это я, — сказал он. — Чего ты боишься меня, революционера?
— Что вы, товарищ Рыжик, — смущенно заворковала она, — вас я не боюсь, я боюсь четников.
— Ничего не бойся, милая моя, четники далеко.
Она впустила его внутрь и тихо закрыла за ним дверь, затем придвинула ему табуретку и предложила сесть.
— Нет у меня времени, голубка, — ответил он, — меня ждут большие дела.
— Какие дела, товарищ Рыжик?
— Известно какие, революционные. Сегодня нужно собрать всех жителей села Поворян и провести с ними политическую беседу.
— И совсем не посидите со мной? — с упреком посмотрела на него мельничиха.
Рыжик заглянул ей в глаза и покраснел, увидев, как они горят.
— Вообще-то, могу немножко побыть здесь, — сказал он, присаживаясь. — Успею еще свои дела сделать.
Она подошла к упавшему мешку, взялась за него и вдруг заговорила с обидой:
— Ой, товарищ Рыжик, как мне страшно! Днем-то еще как-нибудь, а вот ночью вокруг мельницы все что-то шуршит. Мне кажется, что это четники проклятые, и я просто с ума схожу от страха. Ну что я одна сделаю? А когда вы здесь, то мне совсем не страшно. И потом, вы так интересно рассказываете о революционной борьбе... Убьют меня как-нибудь ночью...
— Да что ты такое говоришь, красавица моя?!
— Боюсь я очень, товарищ Рыжик. Вы еще не знаете, какие они, эти четники. Придут, поиздеваются над бедной женщиной да и кинут в омут.
— Эх, милая моя, да я бы к тебе с удовольствием приходил, но не разрешают, — с тоской промолвил Рыжик и вздохнул. — Знаешь, как мне влетело от командира? Как начал он кричать: «Кто тебе разрешил в двенадцать часов ночи агитировать? Почему отсутствовал в расположении отряда?» Он думает, что мы тут всякими такими вещами занимаемся...
— Ой, несчастная я! — вздрогнула Варица и опять выпустила мешок из рук. — Да разве можно — командир, и вот так?!
— Клянусь, все точь-в-точь так и было!
— Бедные мы, женщины, вечно виноватые! Да разве вы ему не сказали, товарищ Рыжик, что мы с вами как раз ничем таким и не занимались?
— Да сказал, конечно, но разве ему докажешь?
— Ой, бедная я! Уж лучше бы согрешить! Будут теперь понапрасну корить...
Варица опустила глаза и покраснела до корней волос. Дрожащими пальцами она схватилась за мешок и опять начала его поднимать.
Увидев, что мешок для нее тяжел, Рыжик вскочил, чтобы помочь ей:
— Оставь, Варица, я сам!
— Нет, товарищ Рыжик, не надо ко мне приближаться, раз командир так о нас думает! — воскликнула она.
Но он все-таки взял мешок, сильно стукнул его об пол, чтобы зерно улеглось, и высыпал содержимое в жернов, а затем стал собирать с пола все, что просыпалось.
Варица принялась ему помогать.
— Никак не пойму, чего тут плохого, если между бойцом народной армии и женщиной установились теплые, дружеские отношения? Товарищи боятся глубоко вникнуть в сущность вопроса, как я ни бьюсь... — огорченно говорил он.
Поднимаясь с пола, Рыжик старательно стряхнул прилипшую к одежде пыль, потом взял свою винтовку и пошел к дверям.
— Пора, милая моя, уже надо идти, а ты не волнуйся и не бойся.
— Товарищ Рыжик, — произнесла она тоскливо, — так мне страшно одной в этих стенах! Если сможешь, возвращайся, пожалуйста, побыстрее.
Она открыла ему дверь и долго еще махала вслед.
— Счастливой дороги, товарищ Рыжик! Берегись четников и других злодеев! До свидания!
«Эх, какая красавица в такой глуши живет! — думал Рыжик, идя к ручью. — Жаль, пропадает девица».
Перебежав по бревну через ручей, он быстро пошел по тропинке, ведущей к лесу, и вскоре скрылся в густых зарослях орешника и боярышника.
Рыжик спешил в село Поворян. Перед его глазами то возникало лицо сердитого командира Половины, то появлялся поп Кирилл с седой бородой и крестом на груди. При воспоминании о Варице, о ее горящих глазах и влажных, сочных губах голова его наполнялась приятной одурью, счастливым дурманом.
— Я должен доказать им свою правоту! — твердо проговорил Рыжик.
Через некоторое время он оказался на лесном косогоре, откуда ясно была видна долина с поселком я речушкой. Он вздохнул полной грудью и уже хотел спускаться вниз, как неожиданно услышал шум и треск веток. Не успел Рыжик снять винтовку, как его со всех сторон окружили бородатые четники. Рыжик был поражен таким оборотом дела и сначала смачно выругался, а потом крикнул изо всех сил:
— Что, предатели народа, чего вам надо?
Четники вырвали из его рук винтовку и завопили почти все одновременно:
— Дождался, паршивый ублюдок! Сейчас ты увидишь, где раки зимуют! Сейчас ножичек покажем, не так закричишь! Пошли, партизанское отродье, кончилось твое время!
И несколько винтовочных стволов уперлось Рыжику под ребра. По лесу разнеслись шутки и хохот четников.
— А ну заткнитесь, бородачи! Не боится вас Рыжик! — воскликнул он, и тут же его крепкие кулаки опустились на головы двух четников. Те тотчас же повалились на траву. Остальные, как стая волков, набросились на него. Его били сильно, громко ругаясь при этом. Потом одноглазый четник попросил веревку, чтобы связать ему руки.
— Давайте заколем его тут же, — предложил бородач с большим носом. — Чего нам с ним вожжаться да терять время?
Но одноглазый воспротивился:
— Воевода приказал доставить его живым, чтобы допросить, вдруг чего скажет... Нашим войскам нужны сведения о противнике.
— Каким это вашим войскам, сопляки бородатые?! — закричал Рыжик. — Разве ваш сброд можно называть войском?
— Я бы ему этого не простил! — возмутился носатый. — Вы что, не видите, что он нас оскорбляет?
Но одноглазый снова осадил его:
— Приказ есть приказ! Слово воеводы закон. Может, у коммунистов есть какие секреты, раз они так успешно воюют. Ну-ка поставьте его на ноги!
Четники подняли связанного Рыжика. Носатый не выдержал и сильно ударил его в спину прикладом. Рыжик упал, но тут же быстро встал как ни в чем не бывало и так громко захохотал, что эхо отозвалось со всех сторон.
Одноглазый покосился на него здоровым глазом.
— Чего ты смеешься? — спросил он.
— А как же мне не смеяться?! — весело крикнул Рыжик. — Вы хотите знать наши секреты? Дайте мне автомат и развяжите руки, сразу их узнаете!
Одноглазый четник насупился и повернулся к своим.
— Вы слышите? — спросил он. — Слышите эту партизанскую сволочь?
— Он над нами издевается! — вспыхнул носатый. — Зарезать его сейчас же! Дайте его мне!
— Ни в коем случае! — заорал в ответ одноглазый. — Отведем его к воеводе, пусть там попробует так поговорить. Там он у нас запоет, вспомнит и то, чего никогда не знал. Пошли, холера партизанская, к воеводе, там мы тебя тупым ножом будем резать! Быстрей! — И одноглазый замахнулся прикладом.
Рыжик выпрямился, тряхнул головой и зашагал. Все близлежащее пространство огласилось его пением:
Носатый только взмахнул руками и вскрикнул как подстреленный. У него даже слезы выступили на глазах от злости.
— Дайте мне его! — снова крикнул он. — Я перережу ему горло!
Одноглазый оставался непреклонным, хотя и сам скрипел зубами, едва сдерживая гнев. Когда вошли в село, Рыжик еще громче запел:
Услышав песню, крестьяне поспешили выйти на улицу, дети выскочили на самую дорогу, некоторые женщины открыли окна и испуганно смотрели на это странное шествие. Наконец Рыжика привели к штабу, и одноглазый толкнул его к дверям. Двое часовых подхватили его и потащили внутрь. В ноздри партизана ударил смрадный, прокисший воздух.
— О черт! — воскликнул он. — Что за скотина здесь живет?!
Часовые провели его еще через одни двери, и тут он увидел командира четников. Тот с осоловелым видом сидел за столом и ел, а два денщика пододвигали ему баранину и какое-то вино. Под потолком висело облако табачного дыма. Когда часовые подвели Рыжика к нему почти вплотную, бородач громко икнул и выругался.
— Ты коммунист? — спросил он, посмотрев на Рыжика.
— Да, коммунист, вонючая борода! — крикнул Рыжик. — Борец за свободу и счастье народа!
Рука четника с куском мяса замерла около рта, мутные глаза широко открылись.
— Это меня ты так называешь, коммунистическая собака?! — крикнул он.
— Тебя, конечно, гнилой мешок! И всех вас могу так назвать. Нет у меня к вам никакого уважения!
Командир четников подал знак, и на спину Рыжика обрушились плетки часовых. Некоторое время Рыжик еще мог следить за тем, что происходит, потом все перед ним заколыхалось, как в тумане, и провалилось куда-то. Его окружил мрак. Только перед рассветом, придя в себя от холода, он вспомнил, что с ним случилось.
Когда взошло солнце и его лучи пробились сквозь щели в стенах сарая, куда посадили Рыжика, невдалеке раздалось характерное позванивание — кто-то точил нож об нож. Послышался голос носатого четника, его ругательства, потом звон стаканов.
«Значит, меня казнят, — подумал Рыжик. — Ну что ж, пусть меня убьют. На этот раз от ножа бандита погибнет не какой-нибудь старик или женщина, а настоящий борец и революционер. Я покажу этим гадам, как надо умирать! Узнают об этом и мои товарищи. Они меня никогда не забудут. Милая моя Варица, если бы ты могла быть здесь и видеть, как погибает революционер!»
Рыжик, решив умереть достойно, начал вспоминать то, что он прочитал о парижских коммунарах, о героях Октября, о сыновьях Испании и бойцах интернациональных бригад, об их мужестве и самоотверженности. И такой восторг охватил его, когда он вспомнил это, что он крикнул громко:
— Всех нас все равно не убьете! Пламя революции вам не погасить! — И снова запел свой любимый «Интернационал».
Толпа четников, услышав пение, затихла.
— Братцы, я прирежу его сейчас, как поросенка! — заверещал носатый. — Вытаскивайте его из этого сарая! Только бы мне до его глотки добраться! Чего воевода ждет?
Собравшиеся четники загалдели, требуя выдачи пленного. Открылись двери штаба, и в них показалось огромное тело пьяного воеводы. Он опять икнул и мутным взглядом обвел свою свиту. Затем поднял мясистую руку и хрипло произнес:
— Соберите народ и начинайте казнь. Под нож разбойника!
Несколько человек тут же бросились к сараю, в котором избитый Рыжик провел ночь. Его вывели и погнали к месту казни. Четники закричали и начали стрелять в воздух.
Воевода качнулся и в сопровождении телохранителей двинулся за своим беснующимся воинством.
Вскоре всех жителей села согнали на площадь. Рыжика вывели на середину. К нему с жуткой улыбкой подошел носатый четник и под смех и завывание бородачей вытащил нож.
И тут произошло невероятное. Невдалеке послышалась пулеметная очередь, раздались винтовочные выстрелы. Носатый и стоявший поблизости одноглазый упали первыми. Толстый воевода сразу же плюхнулся в пыль. Он что-то кричал, но его никто не слушал. Чья-то меткая пуля заставила его замолчать. Телохранители побежали вверх по горе, причитая и крича, что командир не должен быть таким толстым. Оставшиеся в живых четники разбежались. В селе стало тихо.
Рыжик, стоя со связанными руками посреди площади, не сразу пришел в себя. Заметив валявшийся нож, он решил поднять его и попытаться освободиться от веревок.
— Ой, товарищ Рыжик, да неужели я тебя живого вижу?! — вдруг донесся до него знакомый голос. Из-за ближайшего домика выскочила сияющая Варица. — Вовремя я пришла?
Рыжик от неожиданности вздрогнул, и лицо его засветилось радостью.
— Откуда ты здесь взялась, Варица?
Возбужденная, улыбающаяся, она бросилась ему на грудь и зарыдала:
— Я так бежала, так боялась, что не успею! Чуть сердце не остановилось!
— Послушай, как ты узнала, что со мной приключилось? — спросил ее Рыжик.
— Когда ты ушел, у меня так заныла душа, видно, почувствовала беду. Не выдержала я и побежала за тобой. Да где там, четники тебя уже схватили! Увидела я, как они тебя били, а потом связали и повели. И песню твою слышала. Побежала я тогда в отряд. Все твоим товарищам рассказала: и как тебя четники прикладами били, и что с тобой будет, если не прийти тебе на помощь. Тогда этот ваш командир Половина выругался и приказал отряду готовиться к выступлению. И вот, товарищ Рыжик, успели мы тебя живого застать!
Варица всхлипывала на его груди, а Рыжик целовал ее разметавшиеся волосы.
— Ты хоть развяжи меня, радость моя, чтобы мы могли спокойно поговорить, — попросил он.
Девушка посмотрела на него и только теперь заметила, как он избит. Она всплеснула руками и запричитала:
— Бедненький ты мой, как они тебя изуродовали, проклятые!
Затем она схватила нож и разрезала веревки на его руках.
— Ты ведь поправишься, товарищ Рыжик, правда? — прошептала она.
— Ничего не бойся, я здоров как бык. Эти рубцы от плеток — ерунда. Все пройдет. Вытри слезы, сейчас сюда подойдут бойцы отряда. А то подумают еще...
— Что подумают, товарищ Рыжик?
— Да то, что мы любим друг друга,
— Э, товарищ Рыжик, они уже знают об этом! Я, когда прибежала в отряд, столько шума там наделала, так требовала побыстрее идти тебе на помощь... А потом сказала, что мне без тебя жизни нет.
— Ты так и сказала?! — поразился Рыжик.
— А что скрывать, товарищ Рыжик? Я книг не читаю, но знаю, что говорит мне сердце. — При этих словах Варица посмотрела ему в глаза.
Рыжик растерянно пробормотал:
— Ну, этого можно было бы и не говорить.
В этот момент на краю села появилась группа партизан, гоня перед собой кучку пленных бородачей. Впереди шли взводный и белобрысый партизан.
— Ну, Рыжик, молодец! — крикнул взводный. — Нам эти бородачи все рассказали! Здорово ты держался.
— Я думаю, что лучшей агитации и быть не может, — добавил белобрысый партизан. — Я вижу, и твоя подруга по классу тут! — весело воскликнул он.
— А разве не я тебе говорил о значении политработы среди женщин? — торжествующе заявил Рыжик. — И разве я не был прав? Результат, как видите сами, налицо. Теперь посмотрим, что скажет командир Половина!
— Он уже сказал, братец. Командир отряда капитулировал перед тобой! Знаешь, что он приказал? Если, говорит, застанете Рыжика живым, то передайте его в распоряжение Варицы. Пусть она, говорит, подлечит его, а потом приведет в отряд.
— Так сказал командир? — растерялся Рыжик.
— И комиссар согласился, вот оно как! — добавил белобрысый. — Капитуляция, следовательно, полная и безоговорочная!
Тут белобрысый бросил такой многозначительный взгляд на красивую мельничиху, что она покраснела, потупила глаза.
Рыжик еще больше смутился:
— А вы, случайно, не врете?
— Мы передали тебе слова командира, — ответил взводный и приказал своим бойцам строиться.
Тяжело вздыхая, вытягивая шеи, чтобы увидеть Варицу, проходили мимо партизаны. Вскоре они, гоня перед собой пленных четников, ушли.
Рыжик с Варицей остались одни.
— Ты слышала? — спросил он.
— Слышала, товарищ Рыжик. Пошли, я тебе раны промою и, пока ты в моем распоряжении, поухаживаю за тобой.
Через несколько дней партизанский отряд пополнился местными жителями. Была среди пришедших и хорошенькая мельничиха Варица. Когда весь отряд был построен, комиссар произнес перед бойцами вдохновенную речь о революции и народно-освободительной войне. Варица внимательно слушала его, и ее глаза блестели. Рядом с ней стоял улыбающийся Рыжик...
К командиру партизанского отряда Чаруге пришел старик крестьянин из одного глухого горного села, который хотел говорить с «главным партизанским командиром». Чаруга, всегда любивший побеседовать по душам с крестьянами, радушно встретил старика и предложил рассказать, что его беспокоит. Старик, обрадованный таким вниманием, начал обстоятельно объяснять:
— Беда меня сюда привела, товарищ командир. Говорил я, правда, своей старухе и снохе Милунке: куда с таким делом к командиру? Но с бабами разве договоришься? Навалились: иди да иди, армия, дескать, наша, народная, значит, пособит. Вот и пришлось мне, старому, ковылять к вам. Мучение одно. Одним словом, в медведе все дело. Вконец замордовал нас, проклятущий!
Чаруга несколько растерялся, услышав эти слова, однако виду не подал. Он приказал приготовить для гостя шербет, угостил старика табачком и постарался приободрить:
— Ты, дед, давай излагай мне все подробно и не бойся, партизанская армия простым людям всегда поможет. Ты вот вроде какого-то медведя помянул, так, что ли?
— Точно так, дорогой ты мой товарищ командир, — подхватил старик. — В медведе все дело, в нем, проклятом, и ни в чем другом. Другого такого медведя я, будь уверен, отродясь не видывал. А ведь пришлось мне разных медведей на своем веку повидать. И самых что ни на есть здоровенных встречал, однако такого, как этот, и нарочно не придумаешь... Прямо сказать, это и не медведь вовсе, а чистый дьявол, ей-богу! Тебе порассказать, чего эта сатана в медвежьей шкуре творит, так ты не поверишь! Я тебе, к примеру, только одно расскажу, а ты уж сам суди... Пошли как-то мы со старухой в огород, он у нас сразу за домом, лучку нарвать, а тут этот черт косматый. Повалил плетень — и прямо на грядки. Мы со старухой вскочили и бежать, думали, на нас бросится, а он — нет, остановился посреди огорода, оглянулся, будто искал чего, и прямиком туда, где у нас помидоры растут. Уселся на грядку и давай помидоры жрать! Мы из-за кустов за ним следим и надивиться не можем. И ведь знает, окаянный, какие помидоры есть, самые спелые выбирает! Сорвал было и лук, однако нет, не понравилось, сразу выплюнул и опять за помидоры принялся. Оборвал все спелые помидоры, одни зеленые оставил.
Тут старик замолчал, вытащил табакерку и стал сворачивать цигарку. Потом продолжал:
— Нужно тебе сказать, товарищ командир, что он, подлец, не один раз над нами такое насилие учинял. С того времени стал приходить каждые три дня. Мы со старухой только диву давались, откуда эта холера знает, когда помидор в самый сок входит, когда его рвать надо, и порешили так: не простой это косолапый и, конечно, не из наших краев, а пригнала его война сюда из какой-то чертовой дали, может, даже из самой Европы, и вот теперь этот паразит ученый у нас в огороде безобразничает. Я тебе, сынок, еще не сказал, что он у нас извел всех кур да к тому же и козочку загубил, что нам дороже всего была. Так что мы со старухой думаем, что этот медведь не иначе как ученый, и теперь он наверняка обдумывает, как бы и нас самих жизни лишить. Видел я, как он на опушке сидит и рассуждает. Вот такая беда меня сюда прийти заставила и помощи у тебя просить. — Старик тяжело вздохнул и грязным лоскутом вытер со лба пот.
Чаруга помолчал некоторое время, раздумывая, потом сказал:
— Да, действительно чудной медведь. Но ты, дед, вроде бы сказал, что он вдобавок ко всему еще и «рассуждает». Это как?
— Да, товарищ командир, конечно, рассуждает, а то как же! Я и говорю! Рассуждает бестия, и все тут! Я за ним, косматым, уже два месяца слежу, с тех самых пор, как он в первый раз появился, и норов его теперь вот как знаю! Каждый день только его новые проделки и подмечаю, о чем-нибудь другом и думать забыл. Я хотел его изучить до самых тонкостей, да только, сказать по правде, это на меня еще больше страху нагнало. Ведь я на него гляжу и думаю: он, сукин сын, раза в четыре хитрее меня будет, да что там я — и профессор какой вряд ли смог бы его перехитрить! Ты вот, сынок, про то, как он рассуждает, спрашиваешь, так это же чудеса, да и только! Выходит он из лесу на опушку, что за моим домом, и ну оглядываться, прямо как человек, сиденье себе ищет. И ведь не сядет на что попало, на кочку там, пучок соломы или еще что. Нет! Ищет, где повыше. Там на лугу пеньков много осталось, так он каждый оглядит со всех сторон и ни за что не сядет, ежели он, скажем, косо спиленный. Выберет самый толстый и ровный и только тогда усядется, что твоя княгиня на троне, прости господи! Тут-то, дорогой ты мой товарищ командир, и начинаются его вражьи рассуждения. Я так понимаю, что он про себя рассуждает, куда бы спервоначала двинуться — в курятник, огород ила еще куда. Рассуждает, проклятый, и стратегию свою придумывает. Ну а потом, ясное дело, — грабеж, разорение! Так что, если можешь, помоги... Я, товарищ командир, ничего не прошу, только чтобы пролетарская бригада меня от этой напасти избавила. Спасете меня, сынки, век за вас молиться буду!
На этом старик закончил свой длинный рассказ и только тогда принялся за приготовленный для него шербет.
Тронутый рассказом старика о его несчастьях, Чаруга без долгих раздумий приказал позвать пулеметчика Тарабу, а потом обратился к гостю:
— Ну, дед, радуйся, дам я тебе такого пулеметчика, который на лету в горного орла попадает, не то что в какого-то там медведя. Сейчас сам увидишь.
Не прошло и нескольких минут, как в комнату вошел здоровенный детина — косая сажень в плечах. Был он двухметрового роста, плотно сбитый, с крепкими, мускулистыми руками и ногами. Воротник трофейной немецкой гимнастерки не сходился на его могучей шее. Из-под соболиных бровей по-мальчишески озорно поблескивали глаза, в уголках полных губ таилась веселая улыбка. Он остановился посреди комнаты и отдал командиру честь:
— Явился по вашему приказанию, товарищ командир!
— Ну и отлично, — сказал Чаруга. — На этот раз даю тебе, Тараба, особое задание. Пойдешь вот с этим стариком к нему домой и освободишь его от одного злодея. Смотри не промахнись да побыстрее возвращайся. — Чаруга обернулся к старику: — Вот тебе, дед, боец, от которого этому мошеннику не уйти. Ты ему только покажи неприятеля, и все будет в порядке.
— Превеликое спасибо тебе, товарищ командир! — обрадованно заговорил старик. — Вижу, пришел конец моим несчастьям... Ну, пойдем, герой, путь дальний, надо трогаться.
Старик, попрощавшись с Чаругой, направился к выходу, и Тараба в крайнем недоумении последовал за ним,
По пути в село старик рассказал пулеметчику, с кем ему предстоит сразиться. Не веря своим ушам, Тараба остановился и вытаращил на старика глаза:
— Так это медведь?! И ты это серьезно?
— Куда серьезнее-то? — ответил старик. — В медведе все дело, и ни в чем другом. Ты мне его изничтожь, и бог тебя вознаградит.
Партизан громко расхохотался:
— Ну дела! Сколько воюю, такого противника у меня еще не было. Бил я и немцев, и усташей, и бородатых четников в горах, и голопузых итальяшек в Герцеговине, но в такого врага еще ни одной пули не довелось выпустить. Чепуха какая-то получается! — Он вдруг замолчал и нахмурился, подумав, что командир, возможно, по какой-то причине недоволен им, вот в наказание и послал его гонять по горам медведей. Хочет дать ему понять, что он в чем-то провинился. Но в чем? Тараба не знал за собой никаких грехов, тем более таких, за которые стоило наказывать. Нет, нет, тут что-то не так. Взволнованный, он испытующе посмотрел на старика:
— Слушай, дед, а ты меня не разыгрываешь? У твоего медведя бороды, случаем, нет? Говори прямо, нечего дурака валять!
— Какая борода, господь с тобой! — замахал руками старик. — С каких это пор у медведя борода растет? Косматый он, это да. Но чтобы у него еще и борода была — боже сохрани и помилуй! Нам бы с бабой тогда уж давно хана пришла. Нет у него ни бороды, ни рогов, но хитрющий он, как сатана. Ты сам увидишь, какой он ученый.
— Ученый?! — снова вытаращил глаза Тараба.
— Ученый, а ты как думал?
И старик поведал Тарабе о своих злоключениях, дополнив то, о чем уже рассказал командиру Чаруге, новыми деталями и подробностями.
— Так что ученый это медведь, дружок, может, поученее самого попа будет!
— Ты еще скажи, что он настоящий философ, — уже не так недоверчиво бросил пулеметчик.
— Вот этого я тебе не скажу, — отвечал старик, — но что хитрющий он, как черт, это точно. Завтра сам поглядишь.
На том их разговор закончился. Они поднялись уже на вершину горы и стали спускаться по противоположному лесистому склону в залитую солнцем долину, в центре которой из густой листвы деревьев выглядывала ветхая крыша дома старика.
Теперь Тараба был спокоен. Рассказ старика о своих несчастьях убедил пулеметчика, что задание, полученное от командира, достаточно серьезное. Народ надо защищать от всяких притеснителей. Тараба даже слегка загордился, что командир именно ему поручил это. Он шагал широко и беззаботно, наслаждаясь видом лежавших перед ним зеленых лугов и рощ. А старик без умолку говорил:
— Сказочная это долина, сынок, и земля тут плодородная, и пастбища богатые... Если бы только не война... да еще зверюга этот проклятый!
— А ты с кем живешь, старик? .
— Да с кем — я, жена да сноха. Сын у меня еще был, да как ушел на войну, так и не вернулся. С тех пор тяжко мне жить... Эх, кабы он был жив, разве стал бы я тревожить партизанскую армию из-за какого-то медведя? А так — ну просто деваться некуда. Ты давай сегодня отдохни, поужинай, выспись, а завтра на заре его, холеру, и порешишь. Большое облегчение всем нам будет,
— Не беспокойся, дед, я из твоего мучителя решето сделаю, — пробасил в ответ Тараба.
Они спустились в долину и, утопая по колено в густой траве, зашагали к дому старика. Легкие сумерки уже легли на землю, луга окутывала голубоватая мгла. Удивительно легко и приятно было идти через поля в этот теплый июньский вечер. Тараба полной грудью вдыхал пахучий вечерний воздух и радостно, безмятежно улыбался.
Старик торжественно ввел гостя во двор и закричал:
— Ну вот, старуха, привел я партизана, который освободит нас от напасти! Готовь ужин и постель для героя!
Перед домом стояла довольно бодрая старушка. Она была вся в черном, но маленькие живые глазки ее смотрели весело. Она уважительно поздоровалась с пулеметчиком и кликнула сноху. И вот тут-то славный пулеметчик Тараба растерялся. На пороге показалась молодая женщина, в черном платке, с перепачканными мукой и тестом руками. Она была босая, в старом заношенном платье, однако и эта ее убогая одежда, и этот ветхий, покосившийся дом, казалось, не имели к ней никакого отношения. На пороге стояло существо словно из другого мира, не созданное для тяжелой крестьянской жизни. Золотистый блеск густых волос, маленькие нежные уши, озерная синева глаз под красиво изогнутыми бровями, ямочки на щеках, полные, маняще приоткрытые губы произвели на Тарабу, давно отвыкшего от женской красоты, ошеломляющее впечатление. Молодую женщину эта встреча, видимо, тоже взволновала: Тараба видел, как высоко вздымалась под стареньким ситцем ее полная грудь.
Он как-то обмяк, словно силы оставили его, приклад пулемета тупо ударился о землю.
— Добрый вечер, — с трудом выдавил он из себя.
— Добрый вечер.
Пожимая протянутую ему полную руку, он почувствовал, что земля уходит у него из-под ног. К счастью, в этот момент старик пригласил его войти в дом.
После ужина, лежа в сарае на теплом душистом сене, Тараба вспоминал о том, что с ним произошло. За ужином старики спокойно, ничего не замечая, ели овсяную кашу, а он был словно в жару, у него даже слегка кружилась голова. Снохи за столом не было, она хлопотала возле плиты и подавала, но Тарабе казалось, что в комнате нет никого, кроме нее: он слышал только ее легкие шаги, только ее негромкий грудной голос и тихий смех, когда старик рассказывал о коварстве медведя. Смеясь, она запрокидывала голову, показывая нежной белизны шею, грудь ее волновалась, будто стремясь вырваться из плена узкого платья. Он смотрел на нее как завороженный, но, встретившись с быстрым взглядом ее русалочьих, пьянящих глаз, смущенно отворачивался и пытался заставить себя слушать очередной рассказ старика.
Сейчас он лежал на мягком сене, весь во власти необычных ощущений.
— Да не влюбился ли я в самом деле? — шептал он про себя. — Или меня эта девка приворожила чем? Черт его знает, муторно как-то на душе... Наверное, просто на домашних харчах размяк...
Придя к такому выводу, он тут же вспомнил, зачем его сюда послали, и тряхнул головой. Нет-нет, он боец пролетарской бригады и не имеет права позволять себе ничего подобного. Он должен быть твердым и стойким; неужели первая же юбка заставит его забыть обо всем на свете? Нет, никогда! Он покажет ей, что с ним такие штуки не пройдут. И покажет, а то как же! Завтра, если она опять будет выставлять свои прелести или снова начнет глазищами в его сторону стрелять, уж он ей скажет! А то просто отвернется и даже говорить не станет. А если понадобится, то и прикрикнет. Да, так он и сделает.
Тараба немного успокоился, но, как оказалось, преждевременно. Устраиваясь поудобнее, он отстегнул кобуру с пистолетом и сунул под голову, а рядом с собой положил пулемет. В это время дверь сарая тихонько скрипнула, в проеме возникла фигура женщины. Белая, словно сгусток лунного света, она, чуть изогнувшись, стояла на пороге. Потом тихо прошуршало сено, и она оказалась перед ним. Он услышал ее голос:
— Я пришла, партизан.
Пулеметчик Тараба чуть, приподнялся и замер, уставившись на белую фигуру, все мысли разом вылетели у него из головы. Перед нам стояла она, стройная, в длинной белой рубашке, и, подняв руки, расплетала волосы. Тараба почувствовал, что у него начинает кружиться голова, как недавно за ужином. Его бросило в жар, он вдруг задохнулся и, едва шевеля непослушными губами, прошептал:
— Зачем ты пришла?
— Поговорить с тобой, — ответила она, — сказать тебе...
— Что сказать?.. Что?..
— Чтобы ты не убивал медведя. По крайней мере, не завтра. Хотя бы через несколько дней...
Тараба совсем растерялся:
— Но почему?
Она глубоко вздохнула:
— Когда ты его убьешь, тебе придется уйти, а я этого не хочу.
Так же тихо, как и вошла, она опустилась рядом с ним на сено. Он ощутил на лице ее горячее дыхание.
— Люб ты мне... — прошептала она и протянула ему руки.
И было в этом жесте, в этих протянутых руках столько теплоты и нежности, столько желания и доверия, что у Тарабы по всему телу разлилась сладостная истома. Его, огрубевшего от суровой партизанской жизни бойца, давно отвыкшего от женской ласки, сейчас неудержимо потянуло в эти объятия. Его руки сами обвились вокруг ее стана, голова легла ей на грудь.
— Люб ты мне, — повторила она.
Тарабе показалось, что сено под ними куда-то исчезло, черные стены сарая раздвинулись, а их тела, слитые воедино и ставшие вдруг необычайно легкими, почти невесомыми, парят над землей, словно в безвоздушном пространстве...
Утром его разбудили крики старика. Он выглянул наружу. Солнце стояло уже высоко. Старик, в одних штанах и рубахе, от нетерпения приплясывал на месте перед сараем.
— Поспешай, голубчик, он, проклятый, уже лезет! Пулемет-то у тебя заряжен?
— Не беспокойся, дед, мой пулемет всегда наготове, — ответил Тараба.
Он подхватил пулемет и выбежал из сарая. Если бы старик пригляделся этим утром к Тарабе повнимательнее, то, наверное, заметил бы в глазах пулеметчика какую-то нерешительность и странную медлительность движений. Но, к счастью, старик был слишком занят медведем и ничего не заметил. Выйдя из сарая, Тараба первым делом бросил взгляд в сторону дома. У порога сноха старика выливала из ведра воду. Озорно улыбаясь, она украдкой поглядывала на Тарабу. Это его приободрило, он тоже улыбнулся ей и довольно решительно зашагал вслед за стариком, прислушиваясь к его возбужденному голосу.
— Я, сынок, хочу себе из его шкуры шубу сшить, — тараторил старик. — Люди говорят, медвежья шкура дюже теплая и от дурного глаза бережет. Не знаешь, правда это или нет?
— Еще бы не правда! В медвежьей шкуре можно и на снегу спать, — ответил Тараба. — Только ты, дед, учти, я в него из пулемета стрелять буду, и твоя шуба дырявая будет, как решето.
— А ты разве не можешь ему в башку целить? — спросил старик.
— Ну что ж, воля твоя, попробую.
Они шли очень быстро. Вскоре добрались до конца поля и оказались у самой опушки леса. Тараба стал внимательно вглядываться в чащу.
— Так где, говоришь, твой медведь? — спросил он.
Старик взобрался на загородку, отделявшую поле от леса, и, ладонью заслонив глаза от солнца, стал оглядывать опушку. Через некоторое время он выругался и спустился на землю.
— Спрятался, паразит, ей-богу, спрятался! Вот теперь сам видишь, что это за напасть! Говорю тебе, он похитрее самого черта будет! Видать, углядел тебя с твоим пулеметом.
— Да ну, не может этого быть, — стал успокаивать старика Тараба, весьма обрадованный отсутствием косолапого. — Он сейчас, наверное, просто в лесу промышляет, а потом сюда явится. Не бойся, дед, уж если он пристрастился к твоим помидорам, то так просто от них не откажется.
— Дай-то бог, — покачал головой старик. — Ну, я пока пойду управляться по хозяйству, а ты тут гляди в оба.
Раздосадованный старик ушел, а пулеметчик залег на краю поля за загородкой и стал напряженно всматриваться в лесную чащу. Яркие лучи солнца били ему прямо в глаза, и на какое-то мгновение он прикрыл веки. Пережитое этой ночью вновь возникло перед взором Тарабы, сладостные воспоминания захлестнули его. Погружаясь в этот прекрасный мир, он забыл и о медведе, и о старике, и о приказе командира, и о необходимости скорее возвращаться назад, в бригаду. Все то, что еще недавно составляло смысл его жизни, сейчас вдруг показалось далеким и незначительным. Он отдался нахлынувшей на него теплой успокаивающей волне, наполнявшей душу отрадой и покоем.
Так прошел жаркий, с оглушительным стрекотом кузнечиков, полдень, и наступил вечер. Огромная фигура медведя два-три раза в течение дня маячила за деревьями, но Тараба не счел нужным стрелять.
На упреки старика за ужином он отвечал, что сегодня, стрелять не мог, потому что не было подходящего момента.
— Видишь ли, старик, — объяснял он, — ты хочешь, чтобы я ему в голову целил, потому что тебе шкура нужна. Вот в этом и загвоздка. Чтобы попасть в голову, нужна большая точность, а какая тут может быть точность, когда голова у него все время ветками заслонена? Придется ждать, пока он во весь рост поднимется и голову из кустов высунет, а уж тогда — вся шкура твоя. Ясно?
Старик внимательно слушал его и в тяжком раздумье качал головой. Доводы пулеметчика вполне убеждали его, но в то же время он всей душой хотел как можно скорее избавиться от ненавистного зверя. Наконец он произнес:
— Вот что, парень, черт с ней, со шкурой этой, прикончи его, и все тут. Где увидишь его, там и стреляй. Куда ни попадешь, я буду доволен. Вот тебе мое последнее слово.
— Добро, дед, выстрелю, — сказал Тараба. — Как ты говоришь, так и будет сделано, можешь не волноваться.
И Тараба отправился спать в свой сарай. Беспокойные мысли одолевали его. Он понимал, что дальше обманывать старика не стоит, это может плохо кончиться. Да и прав старик: медведь действительно несколько раз был у пулеметчика на мушке. Но и сноха старика была тут! Она жадно обнимала Тарабу, лихорадочно ласкала, шепча:
— Не думай о старике, он давно из ума выжил. Медведь сам по себе, а мы сами по себе. Ну-ка обними меня покрепче!..
Она заражала его своим легкомыслием и беззаботностью, и он забывал обо всем на свете рядом с ласковой вдовушкой.
...Уже несколько дней пулеметчик Тараба охотился за коварным медведем, но все без успеха. То ли ратное счастье отвернулось от него, то ли старик был прав и медведь оказался слишком хитрым... Несколько раз удалось выследить косолапого, но в этих проклятых зарослях Тараба никак не мог поймать его на мушку. Иногда медведь вылезал на опушку, даже валялся немного в траве на лужайке, но, как назло, именно тогда, когда Тараба находился от него далеко и не мог хорошенько прицелиться. Тараба пожаловался старику на медвежью хитрость, сокрушенно качая головой:
— Ей-богу, дед, твоя правда была, не медведь это, а сам дьявол.
Однако терпению старика уже конец пришел. Он и сам знал, что медведь хитер, но никак не мог понять, чего ждет пулеметчик, почему не порешит его недруга. Тряся бороденкой, старик возмущался:
— Я, дорогой товарищ пулеметчик, не знаю, чего ты от этого медведя хочешь. Разве только, чтобы он у тебя перед самым пулеметом раскорячился. Ведь он же бродит тут поблизости каждый божий день, чтоб ему пусто было, а ты смотришь и чего-то ждешь. Может, ты его испугался?
— Еще чего, испугался! — защищался Тараба. — Я танка не испугался, не то что этого медведя. Только ты, дед, не можешь понять: этот твой медведь — не обычный зверь. Он ведь не только хитер да умен, как ты говоришь, его к тому же и пулей не так-то просто продырявить. У него шерсть, что твоя броня, толстая да упругая, это тебе не волк и не лисица, такой шкуры и у дикого кабана нет. И если пуля попадет туда, где у него шерсть всего гуще растет, считай, напрасно патрон истратил. А вот если выбрать ту часть тела, где у него шерсть помягче, грудь там или брюхо, тогда другое дело. Потому я и жду, чтобы он мне эти части тела подставил. А уж тогда, будь спокоен, спета его песенка.
— А разве он к тебе этими частями не поворачивался? — спросил старик. — Разве ни разу к тебе передом не встал?
— В том-то и дело, что нет, — ответил Тараба. — Прячет он эти места пуще иной барышни. Но не беспокойся, недолго ему гулять осталось.
— Чудеса! — вздохнул старик. Он, видимо, все же что-то заподозрил, потому что сказал: — Не пойму я только одного: ты есть боец пролетарской бригады, герой, а позволяешь какому-то медведю над собой изгаляться. Ладно бы был на твоем месте четник, или какой домобран паршивый, или усташ, но ведь ты-то — настоящий боец-пролетарец, так как же это? Я прямо глазам своим не верю. Не пристало тебе с каким-то медведем в прятки играть.
Услышав эти слова, пулеметчик Тараба покраснел. Это уже не шутки. Так можно и себя, и всю бригаду осрамить. Надо что-то придумать... Тараба посмотрел в ехидно прищуренные глаза старика и вдруг, решившись, проговорил:
— Вот что, дед, не бойся, боец пролетарской бригады не подведет. Завтра твоего медведя не будет. Занимайся своими делами, а я уж с ним справлюсь. Будь спокоен.
— Ох, не могу я быть спокойным, пока его мертвым не увижу! — снова вздохнул старик. — Успокой меня, христом-богом прошу!
— Говорю тебе, не волнуйся, все будет в порядке.
Старик ушел, а Тараба, пригорюнившись, понурил голову и пробормотал едва слышно:
— Да, видать, старик что-то подозревает. Придется его успокоить, никуда не денешься. Кончилась моя лафа. Прощай, красавица!..
Когда в полдень вдовушка принесла ему в поле обед, он, печально глядя на нее, сказал:
— Все, моя милая, пришло нам время расставаться, настал конец нашей с тобой сладкой жизни.
Она всплеснула руками, бледность разлилась по ее лицу.
— Что ты говоришь? — испуганно спросила она, нервно затеребив концы черного платка.
— То, что ты слышала. Должен я возвращаться в бригаду, а то сраму не оберешься. Не может так больше продолжаться.
— Это ты старика испугался, — зло бросила она, — моего мучителя! Так ведь он последние деньки доживает, неужто же еще его слушать?
— Успокойся, пожалуйста, — увещевал ее Тараба, — никого я не слушаю, кроме самого себя. И именно потому я должен идти. Ты не знаешь, что такое армия, а я знаю. Что обо мне подумают, если я не вернусь вовремя?
— Значит, убьешь медведя?
— Убью, будь он неладен, не могу я больше тянуть!
— Ой, что же теперь со мной будет? — вдруг зарыдала она. — Неужто я тебя потеряю? И недели еще не прошло, а ты уже уходишь! Ох я несчастная!..
— Ну не плачь, — стал он утешать ее, осторожно гладя полные, вздрагивающие от рыданий плечи, — мне было так хорошо с тобой. Я так люблю тебя, просто с ума схожу. Разве тебе этого мало?
— А если так, то как ты можешь меня оставить? — продолжала она всхлипывать.
— Говорю, люблю, значит, люблю. И с радостью остался бы здесь. Но нельзя. Сама знаешь — война!
— Останься еще хоть на одну ночь! — Она умоляюще подняла на него заплаканные глаза.
— Ну, хорошо, раз ты так хочешь... Днем раньше, днем позже — не имеет сейчас большого значения. А теперь; вытри слезы и иди скорей домой.
Она послушно вытерла глаза и, глубоко вздохнув, побрела к дому. Тараба лег за пулемет и, глядя сквозь прорезь прицела на опушку леса, яростно пробормотал:
— Нет, любовь и всякие такие штуки в революции только мешают, это точно! Расслабляется человек и не знает, что творит. Черт возьми, еще на целую ночь придется здесь задержаться!
Но уже через минуту, вспомнив нежность и ласку, которые так щедро дарила ему молодая женщина, он улыбнулся и замурлыкал какую-то песенку.
Солнце припекало даже сквозь листву кустов, под которыми лежал Тараба. Над долиной дрожало знойное марево. Воздух звенел от неподвижно висящих над кустами туч мелких мошек. Откуда-то издалека донесся похожий на стон жалобный крик болотной птицы, высоко в небе раздался хищный клекот горного орла.
Прошло совсем немного времени, и вдруг пулеметчик Тараба насторожился. Ему показалось, что ветки кустов на опушке шевельнулись и между стволами мелькнула черная тень. Густые ветви раздвинулись, и высунулась косматая голова. Медведь внимательно посмотрел в сторону дома старика и снова скрылся за деревьями. Потом его огромная фигура появилась на фоне ярко-зеленой листвы и не спеша двинулась через луг. Мощные лапы зверя утопали в густой высокой траве.
Тараба крепко прижал приклад пулемета к плечу, поймал в прицел раскачивающуюся на ходу рыжеватую громаду и нажал на спуск. Простучала короткая очередь, и почти одновременно с ней раздалось яростное рычание. Огромный зверь поднялся на задние лапы и зашатался. Его страшный рев резанул Тарабе уши. Он снова припал к пулемету и выпустил в медведя две длинные очереди, чтобы прекратить его мучения. Когда дым от стрельбы рассеялся, он увидел, что медведь, весь в крови, бьется на земле в предсмертной агонии; зверь попытался еще раз подняться, но силы оставили его, и огромная туша тяжело рухнула в траву. В глазах застыло выражение дикой ярости и боли. Это зрелище сильно подействовало на Тарабу. Он передернул плечами, точно ежась от порыва холодного ветра, и пробормотал:
— Дьявольщина, и почему именно я должен был его убить? — Глубоко вздохнув, он добавил: — Вон кровищи-то сколько...
К горлу подкатила тошнота, и Тараба отвернулся. Долго стоял он неподвижно; из оцепенения его вывел крик старика. Тот перелез через ограду и бежал к Тарабе, размахивая руками и радостно крича:
— Благослови тебя господь! Убил, убил проклятого! Крови-то, крови-то! И неудивительно — сколько он, холера, у меня помидоров одних сожрал! Ну, теперь все, конец злодею!
Из дома выбежала бабка.
— Ай да пулеметчик, ай да герой! — кричала она, хлопая в ладоши.
А на пороге дома застыла без движения вдова. Тарабе показалось, что он услышал ее приглушенный стон, и пулеметчик совсем сник.
— Я свое дело сделал, — проговорил он хрипло, — пора, дед, мне идти.
Старик внимательно взглянул на него:
— Что ж, иди, бог тебя наградит. Отужинай с нами и — счастливого пути.
Последнюю ночь Тараба провел в жарких объятиях молодой вдовушки. Она как безумная целовала его, прижимала к груди, снова и снова просила отложить свое возвращение. А он отвечал, что это никак не возможно, что его ждут в бригаде.
Близился рассвет. Прижавшись к нему всем телом, она прошептала:
— Возвращайся ко мне, не забывай меня!
— Если когда-нибудь бригада снова зайдет в ваши края, свидимся. Но ты тогда не подавай виду, что меня знаешь и что у нас с тобой что-то было. Хорошенько это запомни.
— О господи! — Она опять заплакала и принялась с еще большей страстью целовать его...
Чуть рассвело, женщина, плача, ушла, а он стал собираться.
За завтраком старик еще раз поблагодарил пулеметчика:
— Освободил ты меня от напасти, поклон тебе за это до земли. Передай командиру мою благодарность. Так и скажи: старик, мол, благодарит за помощь, а жена его яблочек посылает. Про невестку мою не поминай. Дура она, ревет в три ручья, медведя, видишь, ей жалко. Не зря говорят: у бабы волос долог, а ум короток.
Тараба простился со стариком, старуха сунула ему в сумку узелок с провизией на дорогу и положила яблок, и он тронулся в путь. Сноха старика, стоя на крыльце, молча проводила его печальным взглядом.
Тараба шел быстро, не оборачиваясь. Лишь поднимаясь на гору, он оглянулся на долину и вздохнул:
— Однако наделал же я дел! И она будет тосковать, и я сам теперь покой потеряю. Вот ведь не было печали!
Он бросил последний взгляд на долину, и ему показалось, что он видит на опушке леса одинокую женскую фигуру. Выругавшись, Тараба отвернулся и быстро зашагал вперед.
Был уже полдень, когда пулеметчик возвратился в свою роту. Он отправился к командиру, чтобы доложить о прибытии. Командир его внимательно выслушал и остался очень доволен. Выйдя от него, Тараба пошел в самый дальний конец лагеря. Настроение у него было мрачное, ему хотелось побыть одному. По дороге товарищи остановили его и стали просить рассказать, как он выполнил задание, но он отказался:
— Нечего мне рассказывать! Не подвиг какой совершил, чтобы хвастаться. Еще одну жизнь загубил, вот и все.
Однако его не оставляли в покое весь день. Наконец он сдался и коротко рассказал, как караулил медведя, как наконец поймал его на мушку и как потом видел мертвым...
— И что здесь интересного? — хмуро спросил он партизан, закончив рассказ.
— Ничего особенного, конечно, нет, — согласились партизаны, — но почему ты, черт возьми, такой невеселый? Неужели же из-за какого-то медведя загрустил?
— Эх, кабы вы знали, что это за медведь был! — пробормотал Тараба еле слышно.
Никто ничего так и не понял. Действительно, недоумевали они, что это был за медведь, из-за которого весельчак Тараба вдруг стал таким мрачным? Партизаны долго искали ответа на этот вопрос, но так и не нашли.