А гроза охватывает уже восточный край неба, подбирается к путникам и сзади, с севера. Все вокруг стонет и ревет; гудит, мучительно содрогаясь, лес; шумят в поле развесистые деревья.
Неподалеку с грохотом и треском бьет молния.
— Погибаем мы, Бенке! — вскрикивает сквозь слезы Аннушка.
Бенке не отвечает, он отлично видит, что небеса разбушевались не на шутку. И думает о том, что бы все-таки предпринять, как спастись. Может, под сенью какого-нибудь большого дерева будет лучше, чем на этой проклятой открытой дороге? Или хоть бы в овраге каком укрыться — все-таки защита, хоть для видимости.
— Все в порядке! — восклицает он вдруг.
Это вырывается у него так неожиданно и радостно, что даже Чутак вскидывает на него глаза, а жена приподнимает голову.
— Сейчас в загон заедем! — продолжает Бенке.
И в самом деле, где-то в этих краях должен быть овечий загон Мартона Задога. Теперь Бенке старается поточнее определить, где же они находятся. Он ничего не видит в этой взбесившейся ночи: тучи уже совсем попусту посылают на землю свои сверкающие взгляды — молнии лишь разрывают тьму и в тот же миг с грохотом исчезают, не успев осветить окрестность. Но вот, будто сжалившись над ними, им вдруг улыбается счастье: слева от дороги Бенке видит огонек на краю смутно различимого лесочка.
И он направляет Малыша туда, по полю напрямик.
Расчет оказывается верным: по мере того как расстояние до огонька убывает, все громче слышится лай собаки. Голос у нее густой и хриплый. Похоже, что она бежит им навстречу. Чутак вскидывает глаза на хозяина: теперь как быть? Но беспросветна эта ночь, и ответа он не получает. Да и поздно уже — в эту самую минуту огромный злой пес с яростью набрасывается на Чутака.
— Пошел вон, назад! — кричит Бенке.
Он хочет дать псу пинка, но перед глазами у него лишь бесформенный клубок. Одичалый пес яростно хрипит, а Чутак лишь визжит жалобно.
— Эй, Мор дай, назад! — доносится чей-то голос.
К ним подходит паренек с пылающими прутьями в руке. Очевидно, здешний подпасок, хотя Бенке не узнает его. Паренек еще раз окликает собаку, размахивая горящими прутьями. Пес тут же убирается прочь, чуть ли не ползком — так и стелется по земле. Тогда паренек освещает телегу и, увидев в ней женщину, спрашивает Бенке:
— Вам чего нужно?
— Видишь, путники мы, — отвечает Бенке.
Паренек почесывает в затылке, потом вдруг что-то приходит ему в голову, на лице появляется восторженное изумление, и он со всех ног устремляется к пастушьей хибарке, размахивая пылающими прутьями. Домишко оказывается совсем рядом, и путники отчетливо слышат, как паренек кричит, подбегая:
— Хозяин! Сам святой Иосиф явился с Марией!
Бенке смеется — ишь, за святого Иосифа приняли.
— Слышишь, Аннушка?
— Слышу, — уже успокаиваясь, отзывается жена.
Но вот показывается хозяин. Он идет, щурясь от яркого факела, и, подойдя ближе, тотчас узнает все семейство.
— Это ты, Бенке? — спрашивает он.
— Мы, — отвечает Бенке.
— Жена захворала?
— На сносях.
Старик совсем уж было подхватывает Аннушку на руки, но Бенке опережает его. Он вносит ее в хибарку и не спускает с рук, пока хозяйка поспешно стелет для нее постель. Потом он укладывает жену на подушки и глубоко вдыхает пропитанный молочным запахом воздух.
— Ну, дело сделано, слава богу… — Потом обращается к хозяйке: — Тетушка Илла, а вы за повитуху сможете?
— Коли надо, смогу, — отвечает старуха.
— Да она и с целой больницей управилась бы, — добавляет старый Мартон.
Что ж, мужчины оставляют женщин одних. Повозку отводят к лесочку, поближе к шалашу, где у костра снова забылся в дремоте подпасок. Бенке распрягает лошадку, привязывает ее к молодому деревцу. А старик подбрасывает в костер хворосту. Сюда же подходят обе собаки и ложатся на приличном друг от друга расстоянии, головами к костру.
Гроза понемногу утихает.
И вот сидят они на чурбаках у костра, двое мужчин. Оба закуривают и смотрят на длинные гибкие языки пламени, под которыми, иногда громко потрескивая, стонут дрова.
Они сидят и ждут.
За спиной у них, весело похрустывая, жует траву Малыш; собаки нет-нет да зевнут — громко, во всю пасть — и тут же скосят глаз друг на друга; но они уже успокоились и даже не ощериваются. Подпасок спит, раскинув ноги, с навеса прямо на живот ему шлепаются тяжелые дождевые капли.
Тучи начинают рассеиваться.
Полночь, должно быть, уже позади.
— Ты кого хочешь? — спрашивает старик.
— Мальчика, — выговаривает Бенке.
Старик кивает, но не продолжает разговора. Бенке смотрит на него, стараясь угадать, по нраву ли пришлось старику высказанное им желание.
Умудрены и таинственны такие вот старые лица. Следы страстей на них уже стерлись, превратившись в мудрость, как трава, высыхая, превращается в сено.
— Ведь мальчик-то лучше? — спрашивает наконец Бенке.
— Для родителей, может, и лучше, — отвечает старик.
В небе с девственной самоуверенностью появляется нарастающий серп луны. Из ночной тьмы медленно возникают контуры деревьев.
— Что ж, разве дитя не родителям принадлежит? — спрашивает Бенке.
— Так говорится, — отзывается старик.
— Только говорится?
— Да, только говорится. На самом деле дитя всему миру принадлежит. А в мире горя не оберешься! Горя да бед. И все от мужчин идет, только от них. Мужчинам солнце да звезды подавай, они все кверху тянутся, а земля-то и рушится у них под ногами. Но ведь живем мы на земле, земля — родина человеку. Значит, она и должна дать нам все, что благословенно средь людей. И радость дать должна, и тепло, и плоды, что сами по себе смеются…
Старик умолкает, и в чуть брезжущем предутреннем свете росой поблескивают его глаза.