Положение казалось мне сложным. Я понимал ход мыслей Лендиса, хотя и представить себе не мог, куда он его заведет; понимал я и Мэри. Что ни говори, а Лендис допустил грубую профессиональную ошибку. На мой взгляд, ему бы лучше не касаться старых верований. Мы все честно считаем, что переросли суеверные страхи, но они притаились в нас, и порою их очень легко разбудить неосторожным словом. Теперь Мэри тревожилась еще больше — вот к чему привел визит психиатра. К тому же ее рассердил его аналитический, неторопливый подход к делу. К Лендису она обратилась за советом, а вместо совета выслушала рассуждение об интересном случае, особенно неутешительное потому, что врач сам признал себя побежденным. В конце концов она пришла к заключению, что Лендис чуть ли не шарлатан, а это очень плохо для начала.
Когда на следующий вечер я пришел с работы домой, у нее был какой-то отсутствующий вид. Когда мы убрали со стола и отправили детей наверх, я уже понял: Мэри что-то собирается сказать мне и не знает, как я это приму. Она села немножко прямей обычного и не без вызова обратилась скорее к камину, чем ко мне:
— Я ходила к Эйкоту.
— Да? — сказал я. — А в чем дело?
— Насчет Мэтью, — прибавила она.
Я посмотрел на нее:
— А Мэтью не взяла?
— Нет, — Мэри покачала головой. — Хотела взять, а потом раздумала.
— И то хорошо, — сказал я. — Мэтью решил бы, что мы его предали. Лучше ему не знать.
— Да, — довольно уверенно согласилась она.
— Я уже говорил, — продолжал я, — для чирьев или там кори Эйкот годится, но это не по его части.
— Верно, — сказала Мэри. — Не думай, я ничего и не ждала. Я постаралась рассказать как можно лучше. Он терпеливо слушал и, кажется, немного обиделся, что я не привела Мэтью. Я все пыталась втолковать ему, дураку, что мне нужно не его мнение, а рекомендация — к кому обратиться.
— Надо полагать, он все-таки высказал свое мнение?
— Вот именно. Побольше ходить, холодные обтирания по утрам, простая пища, салаты всякие, открывать на ночь окно…
— И никаких психиатров?
— Да. Созревание сложней, чем мы думаем, но природа — великий целитель, и здоровый режим устранит временные расстройства.
— М-да, — сказал я.
Мы помолчали. Потом Мэри воскликнула:
— Дэвид, надо ему помочь!
— Мэри, милая, — ответил я, — тебе не понравился Лендис, но он хороший психиатр, признанный. Он бы не сказал так, зря, что Мэтью вряд ли нужна помощь. Мы с тобой тревожимся, потому что ничего не понимаем. Это нечто необычное, но у нас нет оснований считать, что это опасно. Будь у нас причины для тревоги, Лендис так бы и сказал.
— Ему-то тревожиться нечего! Мэтью ему чужой. Трудный случай; сейчас интересно, а вылечится — и не нужен.
— Милая, не приписывай ему таких помыслов. И потом, Мэтью не больной. Он совершенно нормален, но в нем есть еще что-то. Это совсем другое дело.
Мэри выразительно взглянула на меня — так она глядит, когда хочет придраться.
— А мне что с того? Я хочу, чтоб он был просто нормальный, без всяких «что-то». Я хочу, чтоб ему было хорошо.
Я решил не спорить. У Мэтью бывали срывы — у какого ребенка их нет? — но мне совсем не казалось, что ему плохо. Однако скажи я это Мэри, мы бы втянулись в спор о том, что такое счастье, а мне его не вытянуть.
Так мы и не решили, что делать. Я не хотел терять контакта с Лендисом: Мэтью явно доверял ему, он явно интересовался Мэтью. Но пойти против Мэри можно было только в крайнем случае. А срочности пока не было, до кризиса дело не дошло…
И вот мы снова утешились воспоминаниями о том, что кончилась же история с Пифом. Однако я намекнул Мэтью, что мама не очень любит Чокки и лучше пока о нем помалкивать.
Недели две мы слышали о нем совсем немного. Я понадеялся было, что он нас покидает — не то чтоб его уволили, а скорей он сам понемногу расплывается и блекнет. Увы, надежды мои скоро рухнули.
Как— то вечером, когда я собрался включить телевизор, Мэри меня остановила. «Постой минутку», — сказала она, пошла к своему бюро, принесла несколько листов бумаги (самый большой — дюймов шестнадцать на двенадцать), молча вручила их мне и села на место.
Я посмотрел на листы. Те, что поменьше, оказались карандашными рисунками; те, что побольше, — акварелями. Все они были странные. Сначала шли два пейзажа. Места я смутно узнал, хотя не мог понять, откуда же смотрел художник. Поразили меня фигуры: и коровы, и овцы были какие-то узкие, прямоугольные, люди — не то живые, не то деревянные, тощие, угловатые, словно куклы из палочек. Но движение он схватил хорошо.
Рисунок был уверенный, точный, краски — немного мрачные; по-видимому, художник слишком увлекся тончайшими оттенками зеленого. Я ничего не понимаю в живописи, но мне показалось, что уверенная линия и скупость изобразительных средств говорят о немалом мастерстве.
Были и два натюрморта — ваза с цветами, в которых нетрудно было узнать розы, хотя ботаник увидел бы их иначе; и миска с красными ягодами — несомненно, клубникой, только уж очень пупырчатой.
Еще там был вид из окна — кусок школьной площадки, по которой бегают очень живые, хотя и слишком голенастые фигурки.
И наконец два портрета. На первом был изображен мужчина с длинным, резко очерченным лицом. Не скажу, чтоб я его узнал, но что-то в линии волос подсказало мне, что это я — хотя глаза у меня, по-моему, ничуть не похожи на фонари. Другой портрет был женский, и этого лица я никогда не видел. Я рассмотрел рисунки, положил их себе на колени и взглянул на Мэри. Она кивнула.
— Ты в этом лучше разбираешься, — сказал я. — Это и вправду хорошо?
— Да. Они странные, но какие-то живые, простые, точные… Я их случайно нашла. Упали за комод.
Я посмотрел на верхний рисунок — на тощих коров, на овец и на бестелесного мужчину с вилами в руках.
— Может, кто-нибудь из его класса? — предположил я. — Или учительница…
Мэри покачала головой:
— Нет, ее рисунки я видела. Они выписаны очень уж тщательно. Вот последний — ее, а ты на него посмотри!
— Можно положить их обратно и ничего ему не говорить, — сказал я.
— Можно… только мне от них не по себе. Лучше б он сам нам объяснил…
Я посмотрел на второй рисунок и вдруг узнал это место, излучину реки.
— Мэри, милая, — сказал я. — Боюсь, ты сама была бы не рада.
— С чего мне радоваться? Я не радовалась даже тогда, когда твой Лендис еще не болтал про одержимых. Но я хочу знать, а не гадать. В конце концов, ему могли их подарить…
Я понял по ее лицу, что она и впрямь так думает, и не стал откладывать, хотя и понимал, что таким образом мы вступим в новую фазу. Я взял Мэри за руку.
— Ладно, — сказал я. — Вряд ли он уже спит.
И, выглянув в холл, позвал Мэтью, а тем временем разложил рисунки на полу.
Мэтью явился прямо из ванной — розовый, лохматый, в пижаме. Увидев рисунки, он замер и тревожно посмотрел на Мэри.
— Понимаешь, Мэтью, — сказал я как можно беспечней. — Мама тут убирала и нашла их. Они упали за комод.
— А! — сказал он. — Вот они где.
— Они очень интересные. Нам они понравились. Это твои?
Мэтью подумал.
— Да, — не без вызова ответил он.
— Я спрашиваю, — уточнил я, — это ты нарисовал?
На сей раз его «да» звучало немного иначе — словно он защищался.
— Гм… Раньше ты рисовал по-другому. Наверное, за них тебе поставили хорошие отметки.
Мэтью попытался схитрить.
— Это не в школе, — сказал он. — Это я так.
— Ты стал по-другому видеть, — заметил я.
Мэтью согласился.
— Наверное, — с надеждой предположил он, — я просто расту.
Он умоляюще смотрел на меня. В конце концов, я сам посоветовал ему молчать.
— Ладно, Мэтью. Нам только хочется узнать, кто же это все нарисовал.
Мэтью бросил страдальческий взгляд на Мэри, посмотрел на ковер и стал водить ногой по узору.
— Я, — сказал он, и тут его решимость ослабла. — То есть, — уточнил он, — ну… я рисовал…
У него был такой несчастный и растерянный вид, что я не решался давить на него. Мэри пришла к нему на помощь.
— Бог с ними! — сказала она и обняла его. — Нам они очень понравились, вот мы и спросили.
Она наклонилась и подняла один рисунок.
— Например, этот пейзаж. Он очень умный, хороший, но какой-то странный. Ты правда так видишь?
Мэтью не сразу смог ответить, потом выпалил:
— Честное слово, мама, это я сам! Они такие смешные, потому что Чокки так видит.
Он испуганно покосился на нее, но увидел только внимание, облегченно вздохнул и стал объяснять.
— Это было после урока. У меня с рисованием не особенно, — печально признался он. — Вот мисс Сомс и сказала, что мое дело плохо. И Чокки тоже не понравилось. Я ему говорю — я стараюсь, а ничего не выходит. А Чокки говорит, я просто не умею смотреть. Я говорю — при чем тут «умею»? Или ты смотришь, или нет. А он говорит, можно смотреть и не видеть, и мы немножко поспорили. А потом он сказал: «Давай поставим опыт — ты рисуй, а смотреть буду я».
Сперва ничего не получалось, я не мог. Ужасно трудно совсем не думать. Ты думаешь, что не надо думать, а это не то, не годится. А Чокки сказал: «Сиди себе, держи карандаш и ни о чем не думай». Мне уже надоело, а он не отстает. Ну, на четвертый раз кое-что вышло, а потом пошло легче и легче. Теперь я сажусь, беру краски, что-то у меня, ну, как будто включается, и пожалуйста — картинка. Только это Чокки так видит, не я.
Я заметил, что Мэри барабанит по столу, но лицо ее не менялось.
— Кажется, я понял, — сказал я. — Это чудно, а?
— Первый раз было чудно! Тогда было как… ну, как будто тормоза убрали. А теперь дело идет скорей… — Мэтью нахмурился в поисках сравнения, потом улыбнулся, — вроде как едешь без рук на велосипеде. — Он нахмурился снова. — Нет, не совсем… Чокки держит руль… трудно объяснить, — виновато кончил он.
Не для себя, а для Мэри я спросил:
— Это не бывает насильно, против твоей воли?
Мэтью быстро закачал головой:
— Что ты! Если я хочу рисовать, я ни о чем не думаю, и все выходит. А теперь даже и того не нужно. Последние раза три я видел свою руку, и, знаешь, — я совсем сам рисовал. Он только смотрел за меня.
— Да, милый, — сказала Мэри, — мы понимаем, но… — она заколебалась, пытаясь найти слова помягче, — как по-твоему, хорошо так делать?
Мэтью посмотрел на рисунки.
— Наверное, хорошо, мама. Они куда лучше тех, моих… хотя немножко чудные… — честно признал он.
— Я не совсем о том… — начала Мэри, но передумала и взглянула на часы. — Поздно уже, — сказала она мне.
— Да. поздно, — поддержал я. — Только вот что скажи, Мэтью: ты никому их не показывал?
— Показывать не показывал… — ответил он. — Правда, мисс Сомс один раз ко мне подошла, когда я вот этот сделал. — Он показал на вид из школьного окна. — Она спросила, чей это, а я не мог сказать, что чужой, и сказал «мой», а она стала на меня смотреть, как будто я вру. «Ладно, — говорит, — нарисуй… ну, как машина мчится». А я говорю, я не могу рисовать, чего не вижу. Я хотел сказать, «чего он не видит», но ведь ей так не ответишь. Она опять посмотрела на меня пристально-пристально и говорит: «Ладно. Нарисуй-ка мне вид из другого окна». Я повернул мольберт к другому окну и нарисовал. Она взяла мою картинку, смотрела на нее, смотрела, долго-долго, потом на меня и спрашивает — можно ее забрать? Не мог же я сказать, что нельзя, и говорю — берите, а можно мне идти? Она кивает, а сама все смотрит на картинку.
— Странно, что она не сделала запись в дневнике, — заметил я.
— Это было в самом конце, — объяснил Мэтью, — все уже было записано.
Мне стало не по себе, но я ничего не мог поделать. А кроме того, и впрямь было поздно.
— Тебе давно пора спать, — заметил я. — Спасибо, что рассказал про рисунки. Можно, мы их оставим тут, еще посмотрим?
— Ладно, только не потеряйте, — сказал он. Взгляд его упал на портрет изможденного мужчины. — Это совсем не ты, папа. Правда, не ты, — заверил он, кивнул нам и побежал наверх.
Мы сидели и смотрели друг на друга. Глаза у Мэри медленно наполнялись слезами.
— Дэвид, Дэвид! Он был такой хороший!..
Позже, немного успокоившись, она сказала:
— Я боюсь за него, Дэвид. Этот… как его там… все реальней для него. Мэтью начинает плясать под его дудку. Я боюсь…
Я покачал головой:
— Ты не поняла. Он очень настаивал на том, что сам решает, когда рисовать и рисовать ли вообще.
— Конечно, он так думает, — возразила она.
Я старался успокоить ее, как мог. Я напомнил, что это не приносит Мэтью несчастья. У него хватило ума не рассказать ничего приятелям, так что никто его не дразнит. Полли ему просто не верит и предпочитает видеть в Чокки нового Пифа. Мэтью действительно самый нормальный мальчик — плюс что-то еще, какой-то Чокки, который, по всей видимости, ни капли ему не вредит… Но все было впустую.
На пути в спальню я заглянул к Мэтью. Он спал, не потушив света. У него на груди обложкой кверху лежала книга. Я глянул на заглавие и наклонился ближе, убедиться, что правильно прочитал. Это была «Жизнь в городах» Льюиса Мэмфорда. Я взял ее; Мэтью проснулся.
— Не удивляюсь, что ты заснул! — сказал я. — Скучновато, а?
— Ужас какая тоска, — согласился он. — А Чокки думает, она интересная — то есть те куски, которые я для него понимаю.
— А! — сказал я. — Ну что ж, пора спать. Спокойной ночи, старик.
— Спокойной ночи, папа.