Экзамен по истории партии принимает инвалид Великой Отечественной войны. Он совсем слепой, и, обложившись „Кратким курсом”, вся аудитория поголовно списывает.
И я сначала тоже списывал вместе со всеми. Но мне потом стало стыдно, что мы обманываем слепого, и тогда я списывать прекратил.
Все, что успел списать, я выбрасываю в корзину и, возвратив свой билет экзаменатору, выхожу в коридор”.
Свое сочинение я написал раньше всех. Все еще не закончили черновики, а я уже сдал чистовик.
И меня даже спросили, а где же ваш черновик: оказывается, надо сдавать и то и другое. А я уже и забыл. Такое правило. И я им сказал, что теперь у меня один чистовик.
А закончил я свое сочинение так. Вместо того чтобы прислушаться к предложению Александра Сергеевича, я сам себе задал вопрос: “Так НУЖЕН ЛИ Я ТАКОЙ ОТЧИЗНЕ?” И никаких других знаков препинания больше не поставил.
И потом я пришел в деканат, где висели списки допущенных на следующий экзамен, и моей фамилии в этих списках почему-то не оказалось. И я пошел выяснять, потому что если у тебя даже и неуд, то все равно тебе обязаны твою работу показать.
Но мне так ничего и не показали. А, извинившись, объяснили, что моя работа, к сожалению, пропала. Но оказалось, не совсем: через несколько лет я узнал, что из Магаданского педагогического института мое сочинение поступило в идеологический отдел КГБ.
…И я с Федором Васильевичем согласился: конечно же, я этого не отрицаю, но я ведь ему уже объяснил, что все это (и Хасын и сочинение) теперь, можно сказать, пройденный этап. А сейчас для меня самое главное – это учебники.
Но я не теряю надежды, что придет еще и на мою улицу праздник, когда можно будет и мне попробовать свое перо. Наверно, вы знаете, что мой дедушка – старый большевик Иван Константинович Михайлов. И я решил пойти по его стопам. А его “Четверть века подпольщика” теперь для меня пример для подражания.
И оказалось, что Федор Васильевич совсем этого не знал. Навострив карандаш, он старательно вывел: ЧЕТВЕРТЬ ВЕКА ПОДПОЛЬЩИКА. И это меня удивило.
Дедушкину книжку они должны были перехватить еще два года назад на Чукотке с маминым кратким напутствием; я ей тогда все объяснил и в самом конце велел передать привет от бывшего садовника Климента Ефремовича Ворошилова. И даже составил ей фразу, что, по его мнению, будь сейчас Климент Ефремович жив, то он бы мое поведение одобрил. Но мама, как всегда, переусердствовала и вместо деловой и обстоятельной записки разразилась материнским назиданием (слишком вошла в роль), и в результате опять взялась за свое, и, вспомнив прошлое, засомневалась в моей умственной вменяемости, и я еще боялся, как бы они этими сомнениями не воспользовались; да и время тогда для этого было самое подходящее: как раз после фельетона.
И вдруг я увидел свое “открытое письмо”, то самое, которое я им тогда как будто бы собирался послать. И один экземпляр переправил в Москву, и Толя когда прочитал, то написал мне в ответ “закрытое” и передал сюда, в Магадан, через дочку Лаврентьевны Катю, она летает стюардессой, и ты еще ездил ее в Домодедово встречать, а после, уже с Толиным ответом, и провожать, и Катя потом очень жалела, что не отнесла это письмо куда следует.
Второй экземпляр я вручил этой падле Уласовскому, еще, наверно, со времен товарища Сталина он тут считается главным специалистом по жареному. Так что я должен гордиться, что попал к нему на шашлык. А потом зачем-то поперся на студию телевидения и еще один экземпляр хотел отдать главному редактору, тому, что собирался про Толины гравюры организовать передачу и сопроводить ее моими песнями и даже обещал найти исполнителя, артиста из театра оперетты, но покамест телился, как раз подоспело “столетие”, и передача, понятно, застопорилась; прихожу, а его уже, оказывается, сняли за потерю бдительности: где только ступала моя нога, по всему городу, включая и обком КПСС, прокатились повальные чистки; и теперь вместо моего благожелателя уже совсем другой и смотрит на меня принимающим рыбий жир шакалом (ничего, говорю, не знаю, обязаны, улыбаюсь, зарегистрировать, – и делать нечего – пришлось секретарше расписаться); вот этот, наверно, им сюда и передал, а может, и все вместе (как пошутил когда-то Старик: ГБ все возрасты покорны!).
Из адресатов я составил целую шапку, а своим обращением в КГБ хотел всех остальных застращать, что мне и сам черт не страшен; и еще и в нарсуд – тоже ведь подмахнул, и тоже не просто так – мало ли, думаю, что.