— Приходим, — выскребая яичницу с тарелки, повествовал писатель на кухне у Толмачева. — Хоромы приличные, за сто квадратов. А ремонт средний, нам троим — на день работы. Ну, на два, если с большими перекурами — для обоснования гонорара. Появляется хозяин. Как глянул я — чуть в обморок не упал. Секретарь Союза писателей! Бывшего, конечно. И начинает этот вождь советских писателей рыдать. Мол, много запросили за ремонт. Ну, говорю, довели родину до ручки, ваше сиятельство?
Один лауреат шабашку строгает, чтобы без хлебца не остаться, а другой жмется, как последний пролетарий. А у самого в ванной можно цех открывать по производству пенициллина — все стены в плесени.
И это вместе с плесенью в ванной комнате лауреата Ленинской премии есть ваша новая Россия? Про которую вы так прочувствованно пели в открытом письме президенту с хором прочих подписантов?
Пронин допил из стопки, закурил.
— Ладно, говорю, утрите сопли. Сделаем ремонт за вашу цену. Из уважения к Ленинской премии, которую вы так бездарно промотали на конверты для открытого письма. Я даже готов забыть, как вы зарубили мне зарубежную поездку.
— Проявили, значит, великодушие, Глорий Георгиевич? — подмигнул Толмачев. — А газеты иронизируют, что вы, писатели, весьма не любите друг друга.
— А кто сейчас кого любит? Один торгаш готов другому торгашу глотку перекусить. Политики друг из-под дружки кресла вышибают. Бандиты средь бела дня разборки заводят — с применением автоматического оружия. Армяне не любят азербайджанцев, абхазы — грузин. А русских, по-моему, так все ненавидят. Писатели, по крайности, еще не начали убивать собратьев по перу. Только ихние чучела жгут. Сделают, например, чучело Евтушенко — и в огонь его, болезного…
— Да, — согласился Толмачев, — на фоне остального беспредела это говорит о гуманизме нашей литературы, о высоких нравственных принципах мастеров культуры, духовных вождей нации. Знамя гуманизма в надежных и чистых руках!
— Аминь! — подытожил Пронин. — И знамя в надежных руках, и чучела. Самое время выпить за гуманизм. Давно мы за него не поднимали стаканов…
Под окном взревел мотор, завизжали автопокрышки и гулко раскатилась короткая автоматная очередь: та-та-та-та…
— В полвторого ночи пуляют, — покачал головой Пронин. — Ладно, мы хоть выпиваем, а остальные почему не спят? Почему они под нашими окнами развлекаются, козлы?
— Потому что перекресток, — пожал плечами Толмачев. — Очень удобно. Пострелял и слинял.
Давайте закроем форточку, если вас шум беспокоит.
— Закроем, откроем… — пробормотал Пронин, покачиваясь на табурете. — Кстати, я тут на днях открытие открыл. Исключительно для внутреннего употребления. Открытие, так сказать, филологического… а может, логического плана. Хочешь, Николай Андреевич, расскажу?
— Если филологического плана, то не нужно, — поморщился Толмачев. — Лучше начните с логического. Я в филологии ничего не смыслю.
— Я тоже, — признался Пронин. — Но это к делу не относится. Ты песню такую слышал: «Распрягайте, хлопцы, кони»?
— Слышал.
— Ее классический вариант исполняется распевно. Вот так:
И так далее. А теперь — ахтунг! Внимание!
Руса! Запомнил? Поехали дальше. Эту же песню кубанский казачий хор исполняет в другом темпе, живей, на плясовой манер:
А потом идет припев, который отсутствует в каноническом тексте:
Ну?
— Что — ну? — помотал головой Толмачев. — Весь дом перебудили, Глорий Георгиевич. Неудобно! По-моему, у вас не только с филологией напряженные отношения. Есть еще такое понятие — музыкальный слух.
— Да ладно! — перебил Пронин. — Ты суть ухватил? В куплете — руса коса, а в припеве — чорнявая дивчина! Понял? Вот это и есть мое открытие.
Таким образом, текст, который исполняет кубанский хор, вторичен. Припев появился позже, без увязки с основным текстом. Канонический же текст создавался скорей всего в северных областях Украины, где много русых людей. И там идеалом женской красоты была, наверное, русая коса. А кубанцы, потомки бродников, то есть хазар и запорожских казаков, которые ассимилировали некоторые тюркоязычные этносы, почитают черные волосы. Подсознательно это появилось и в припеве.
— Забавно, — засмеялся Толмачев. — Сначала, значит, русая дивчина, а потом чернявая. Забавно!
— Все это, обрати внимание, лежит на поверхности, — снисходительно сказал Пронин. — Много лет тысячи людей слушают смысловую нелепицу и не замечают ее. В застойное время я бы славно порезвился по этому поводу в «Литературке»! Или даже в «Воплях». Ну, в «Вопросах литературы». А теперь мои изысканные изыскания никому не нужны.
Ни хрена и никому. Поэтому я иду спать. Будь здоров, химик! По-моему, похимичили. Что ни говори, а цэ два аш пять о аш — великое изобретение человеческого гения.
Толмачев при знакомстве с Прониным назвался химиком-экспертом общества изобретателей, и писатель теперь каждый раз щеголял весьма скромными знаниями химии, чтобы доставить, надо полагать, удовольствие молодому приятелю.
— Кстати, — поднимаясь, сказал писатель, — в воскресенье за тобой зайти?
— Зачем? — удивился Толмачев.
— На участок сходим, голоснем по референдуму.
— Не смогу, — замялся Толмачев. — Некогда.
Поработать надо.
— А я пойду! — сказал Пронин угрожающе. — И скажу: Борис, ты не прав!
— Полагаете, он вас услышит?
— Услышит, — сказал писатель, подумав.
Но прежней уверенности в его голосе не чувствовалось.
Закрыв за Прониным дверь, Толмачев поглядел с тоской на компьютер и отправился спать. И на грани сна и яви вдруг услышал мощный хор, ревевший:
Логический сбой. Никто его не замечает, потому что лежит на поверхности. В романах Пронина, которые Толмачев иногда листал в метро, есть этот прием: преступник прячет украденное на самом виду.
Сон слетел. Проклиная пеструю Марусю с голубой лентой, Толмачев накинул халат, сварил кофе и сел за компьютер.
— Тэк-с, тэк-с, — забормотал он по привычке, уже ощущая охотничье волнение, — на поверхности, значит? Вроде русая, а на самом деле чернявая…
И никто не обращает внимания. Ну-с, посмотрим, посмотрим, куда вы Марусю спрятали, народные умельцы… Операция с недвижимостью? Вполне возможно. Невинно, солидно. И на поверхности.
И даже, представьте, господин Толмачев, все налоги уплачены. Замечательно-то как!
Свет у него горел всю ночь.
«…Существует мнение, что большая политика делается этими смешными людьми в галстуках в Верховном Совете, что она делается указами и постановлениями, что она делается президентами на конференциях и послами на встречах. Это глупости… Только наш путь является верным, ибо мы идем, остальные спекулируют на дороге. Раз навсегда нужно избавиться от мысли, что кто-то еще что-то понимает, кроме нас».
На вторые сутки пути, рано утром, их разбудил стук о железо, шум и перебранка за окном вагона.
Поезд стоял. Мирзоев отодвинул белую занавеску, выглянул.
— Палагиада… Почти приехали, Алексей Дмитриевич. Вагон, кажется, уже отцепили. Теперь еще пятнадцать километров — и Ставрополь.