И они двинулись от станции через двор, потом через пустырь, по широким натоптанным тропкам в зарослях пижмы, шапки которой еще желтели в надвигающихся сумерках. Здоровенный черный ньюфаундленд подбежал к Акопову, обнюхал и побежал в траву, где прилег грузный мужчина в летах, неухоженный, с трехдневной щетиной на щеках.
— Это Нюшка, симпатичная псина, — представил собаку Толмачев. — На шестом этаже живет.
А это Глорий Георгиевич Пронин. Писатель.
— Хозяин?
— Нет, Нюшкин приятель.
Пронин приветственно помахал рукою, пребывая в позе римского патриция в бане.
— Присоединяйтесь, — сказал писатель из травы. — Пока есть к чему. — И продемонстрировал початую бутылку вина.
Толмачев отмахнулся.
— А почему на метро катаешься? — полюбопытствовал Акопов. — Разве тебе не полагается разгонная машина?
— Полагается, но у меня же своя есть, да вот колодки начало клинить. А заняться некогда.
— Так сообщи в техотдел! И срок дай — три часа.
На колодки более чем достаточно.
— Ты не понял, — вздохнул Толмачев. — Машина моя. Личная.
— Ну, ты даешь! А если тебе в метро ноги оторвут? Это по какой статье расходов пойдет? По личной или государственной? Еще один большевик на мою голову…
У самого дома их настиг ровный тяжелый гул.
— А говоришь — тихо тут, — сказал Акопов.
— Иногда гудят. Грунт возят. Достраивают метродепо.
— Это не грунт возят, — сказал Акопов, прислушиваясь. — По-моему, это броня идет.
Они побежали от подъезда к углу дома по заросшему бурьяном газону. Зрелище, открывшееся им, потрясало. Широкой улицей Мусы Джалиля, мимо липовых аллей, мимо скверов, забитых легковушками и собаками, стремительно шла колонна боевых машин пехоты, раскрашенных под лягушачью кожу. Из плоских башен торчали зачехленные стволы.
В такт движению покачивались антенные штыри.
Облачка выхлопов скручивались в сизую ленту, которая висела над пустынной дорогой в теплом воздухе позднего вечера.
— Неужели опоздали? — пробормотал Акопов.
«Политическая борьба в России достигла критической точки. Фаза сопротивления исчерпала себя, потому традиционная оппозиция (лишь эмоциональная, лишь протестантская) — исчерпала себя.
Период сопротивления закончился, начинается период национального восстания».
«Разваливаются не только объединения и части, но уже и виды Вооруженных Сил. Флота, по сути дела, у России практически нет. Ракетные войска крайне непропорционально сокращаются. Авиация и ПВО катастрофически теряют квалификацию…
Зато генералов в Российской Армии стало значительно больше, чем их было в Советских Вооруженных Силах».
Генерал задерживался. В присутственные дни он обычно приходил ровно к девяти. На сей раз Толмачев успел разложить заметки надень, поработать с компьютером и даже перехватить в буфете кофе с рогаликом. Подумав, он взял еще чашечку, потому что чувствовал себя неважно. Не выспался — почти всю ночь вспоминали с Акоповым жизнь, в которой оказалось немало пересечений и общих знакомых.
А когда дело коснулось Сурханабада, решили выпить, ибо в той прошлогодней истории оба чудом остались живы.
Акопов позвонил в одиннадцатом часу.
— Шеф на месте? Странно… Передай ему, что заболел Савченко. Пусть даст команду поискать замену. Ты-то сам как? Головка не бо-бо?
— Кофейком отбиваюсь, — засмеялся Толмачев. — А кто такой Савченко?
— Из моей новой команды. Хороший исполнитель. Жалко, что свалился с температурой. Представляешь, у мужика ангина! В сорок-то лет…
— Исполнитель? А что он исполняет?
— Русские народные песни. Ну и дремучий ты, брат! Узнал что-нибудь о вчерашней броне?
— Пока нет. Не у кого.
— Значит, не забудь! Савченко.
Едва он положил трубку, заявился Савостьянов.
Толмачев захлопал глазами — он впервые видел генерала в таком наряде. Даже пальцами пощелкал, пытаясь поточнее определить — в каком. И нашел единственное определение — в непотребном… Поношенная форма с погонами подполковника и с эмблемами инженерных войск. Очки в хлипкой металлической оправе. Сбившийся набок форменный галстук. Растоптанные туфли. Этакий затруханный саперишка, высидевший перед пенсией на складе две звезды без всякой надежды на третью.
— Здорово, помощничек, — сказал генерал. — Как тут, на хозяйстве? Что, язык проглотил?
— Просто у вас, Юрий Петрович, не совсем обычный вид.
— В кошкин дом ездил, — отмахнулся Савостьянов. Так он, неизвестно почему, называл Министерство обороны.
— Светиться в штатском там глупо, а генералов и без меня хватает. Через пять минут заходи. Пошепчемся.
Ровно через пять минут Толмачев вошел в кабинет Савостьянова. Генерал уже переоделся. Голубые джинсы, пестрая гавайка и золотая цепь на шее. Стареющий плейбой. Усы у него торчали воинственно, а карие глазки светились задором.
— Все-таки, Толмачев, мы вставили дыню этим гугенотам! Достань из шкафчика коньяк. Надо обмыть нашу очередную победу. Не лей много — еще к начальнику идти. Ну-с, давай поздравим друг друга: приказ о передислокации Отдельной армии отменен!
— Совсем отменен? — удивился Толмачев.
Генерал пригубил коньяк, закурил черную египетскую сигарету и сказал добродушно:
— В великом русском языке, великом потому, что он очень гибок, есть все же несколько жестких глаголов, которые однозначно обозначают окончательное действие. К таким глаголам относится и «отменять». То есть похерить, закрыть дело, зарубить, поставить точку и выбросить к свиньям собачьим.
Если Савостьянов начинал упражняться в риторике, значит, он действительно находился в хорошем настроении.
— Приказ отменен. Не буду распространяться, чего это нам стоило… Но отменен. И в этом, Толмачев, есть часть твоей работы. Возбужденное общественное мнение весьма подорвало потуги наших гауляйтеров.