…Москва, да и вся Россия, напоминает склад с гнилыми обвалившимися стенами, который охраняет от множества ловких и бессовестных воров один-единственный глухой сторож».
Балабанов просил, чтобы окружающие — и капитаны, и «шестерки» — называли его шефом. И никак иначе. Лишь для равных авторитетов он был Балабаном. Или Игорешей. Вообще Балабан всегда сначала просил. И редко кто не уважал его просьб. Потому что в противном случае Балабан обижался и давал команду «разобраться». Тот, кто не понимал намеков и просьб Балабана, всплывал где-нибудь в многострадальной Москве-реке, в нижнем течении, за кольцевой автодорогой — с обезображенной головой и без пальцев.
Игореша Балабан любил компьютеры, цветы и бодибилдинг. Даже в персональных машинах он возил портативные компьютеры, букетики фиалок и пружинные гантели. Авторитетный вор новой генерации, Балабан не пил, не курил, не играл в карты. Сдержанный, с хорошими манерами, с тщательно уложенными каштановыми волосами, он походил на молодого профессора экономики.
Рабочий день Балабана начинался в семь утра.
Из дома в Малаховке его отвозили на спортбазу бывшего общества «Трудовые резервы». Балабан приобрел ее вместе с участком, небольшим стадионом с гаревой дорожкой, тренажерным залом и сауной.
Игорь Балабанов следил за собственным здоровьем, для чего в Малаховке постоянно проживал доктор Кондратов, не так давно служивший врачом известной футбольной команды.
После медосмотра и тренажеров Балабан в любую погоду бегал по стадиону — пять километров в хорошем темпе. Потом расслаблялся в сауне с парикмахером и массажистом. Сюда же подавали завтрак, по-американски скромный — стакан натурального апельсинового сока, вареное яйцо с тостом и чашка некрепкого кофе. В восемь пятнадцать Балабан в одной из своих машин отправлялся в московский офис. В девять часов он принимал первых посетителей — бизнесменов, воров, государственных чиновников и представителей различных благотворительных фондов. Балабан много жертвовал на развитие спорта в столице и содержание детских домов. Особенно любил дарить сиротам компьютеры и спортинвентарь.
В это первое утро августа Балабан ни в чем не отступил от обычного распорядка. Вытерев потное лицо махровым полотенцем, он набросил на голый торс легкую нейлоновую куртку с капюшоном и вышел из тренажерного зала на дорожку стадиона. Несколько секунд он глубоко вдыхал свежий утренний воздух. Солнце просвечивало сквозь кроны сосен у ограды спортбазы, но возле земли еще плавал невесомый розовый туман. На деревянных трибунках по периметру стадиона выстроились охранники. Завидев шефа, двое сорвались и побежали. Это был ежеутренний ритуал.
— За воротами чисто, шеф, — доложил один из них, Жора Помидор, бывший чемпион России по биатлону.
Каждый раз Жора с напарником обходили спортбазу снаружи, проверяя редкие кусты крушины и сосняк. Балабан боялся не покушений, а журналистов. Однажды Жора вытащил из кустов перепуганного очкарика с фотокамерой — ретивый молодой репортер решил сделать сенсационную статью о забавах и утехах мафиози. Камеру и очки, естественно, разбили, и с тех пор обходы окрестностей базы перед пробежкой шефа стали традиционными.
Балабан в последний раз вдохнул воздух, полный холодных запахов мокрой травы, сорвался с места и побежал, экономно двигая локтями. Он бежал и думал о будущем отпуске в Дагомысе. Как любой трудящийся, Балабан любил отдыхать на юге.
А как высокооплачиваемый трудящийся, он любил отдыхать в бархатный сезон.
Жора Помидор деликатно держался чуть сзади, придерживая на поясе кобуру со «стечкиным». На повороте Жору сменил другой охранник и благополучно эскортировал шефа до следующего поворота-на длинную прямую.
В лицо Балабану ударило солнце, вставшее над соснами. И в тот же миг во лбу Балабана вспыхнул пунцовый цветок. Уже мертвый, он пробежал на подгибающихся ногах еще несколько метров и рухнул на дорожку, загребая руками жесткую коричневую крошку покрытия. Белый капюшон куртки начал быстро багроветь. Жора Помидор выдернул из кобуры «стечкин», с изумлением оглядываясь по сторонам. И с этим же выражением изумления свалился на краю зеленого поля, аккуратно подстриженного и недавно политого. У него выстрелом снесло затылок.
Очнувшаяся от оцепенения охрана ринулась к воротам. Доктор Кондрашов, опасливо озираясь, подошел к Балабану, пощупал пульс, посмотрел в мертвые глаза и раздраженно вздохнул. Его раздражение можно было понять — доктор Кондрашов только что лишился выгодной и нехлопотной службы. Между тем охранники, перекликаясь, как стадо гусей, оставшееся без вожака, шарили по окрестностям базы. Никаких следов в редком сосняке, обрывающемся над ручьем, не нашлось. Никаких. Если не считать следами мятые жестянки из-под пива, проплешины костров и битое бутылочное стекло.
Они и не были натасканы на поиски следов, эти здоровые, накачанные ребята, которые всю жизнь учились толкать штангу, бить по мячу, ломать чужие руки и стрелять. Стрелять было не в кого — вот что обидно.
Два рыболова с зачехленными удочками и рюкзаками выбрались из высокой придорожной травы на шоссе, оставляя за спиной покрытую туманом лощину с ручьем. Через минуту рядом затормозила серая «Волга». Рыболовы забрались в машину.
— Хорошо клевало? — спросил сидящий за рулем Акопов.
— Нормально, — отозвался один из рыболовов. — По расписанию.
Дальше ехали молча. Все, что нужно, давно обговорили.
Вскоре они остановились перед станцией Красково. Рыболовы, бросив удочки в машине, пошли к электричке, завывавшей на подступах к станции. А «Волга» покатила к Рязанскому шоссе. Перед поселком Пехорка Акопов притормозил, спрятал чехлы в тайник под задним сиденьем и нажал неприметный рычажок под приборной панелью. Щелкнули пружины, повернули на один оборот трехгранные призмы с номерными знаками. «Волга» поменяла областную «прописку» на московскую городскую.
На час задержался в гараже Управления. Ребята все поняли с полуслова. Из металлического прута сварили багажную решетку на крышу «Волги». Единственное отличие от обычных автомобильных авосек заключалось в том, что решетка в считанные секунды снималась, отщелкиваясь с помощью храповичков, и раскладывалась как лестница-стремянка.
Дуся Алмаз жил в новом доме, выстроенном на дачном участке у поселка Донино Горьковской дороги. Незадолго до новоселья он наконец женился — на красивой и разбитной барменше из «Метрополя». Поскольку разница в возрасте у молодоженов составляла почти тридцать лет, Дуся тихо и страстно ревновал супружницу ко всем окружавшим ее мужчинам. Он запретил ей работать и спрятал в глухое Донино, в золоченую клетку — подальше от столичных соблазнов. Звонил жене в любую свободную минуту:
— Ты уже встала, лапка? А что ела? А что идет по телику? Ты уже выпила, лапка? А не рано?
В Ордынском тупике у станции метро «Третьяковская» Алмаз арендовал старый двухэтажный особняк. Охрана в свое время отговаривала Дусю от этого дома, потому что стоял он, зажатый брандмауэрами других старых зданий, в тесном зеленом дворике, похожем на мышеловку. Со стен соседних домов особняк можно было забросать гранатами и расстрелять хоть из миномета. Но Дуся был непреклонен. В ремонт особняка он вложил несуразную сумму — на такие деньги можно было построить два новых. При всей жестокости и бессердечии старого воровского авторитета Дуся был сентиментален — когда-то особняк принадлежал деду Алмаза, купцу Разуваеву, державшему неподалеку, в Овчинных слободах, большие кожевенные склады. Алмаз надеялся воскресить династию. В холле на первом этаже особняка висел выкупленный из запасников Музея истории и реконструкции Москвы писанный маслом портрет деда — полтора метра на два. Вылитый Дуся Алмаз — только в сюртуке и с бородой от глаз по шестую пуговицу.
В этот вечер он встречался у себя в Ордынском с депутатом Верховного Совета, которому обеспечивал избирательную кампанию. Депутат заверил Дусю, что в недрах российского парламента благосклонно отнеслись к затее Алмаза организовать фонд поддержки новой фракции, которую представлял депутат. В благодарность он познакомил Дусю с высокопоставленным чиновником из Министерства внешнеэкономических связей. Встречей Дуся остался очень доволен. Провожая гостей, он подмигнул деду на стене: не чаял небось Кузьма Пантелеевич, что внучок с заграницей сношаться начнет?
Все вместе вышли на бетонированную площадку перед крыльцом, освещенную стилизованными фонарями — как на Пушкинской. Рядом с субтильными гостями, сушеными чиновными задницами, Дуся походил на быка, обряженного в белый костюм с красным галстуком. Только кольца в носу не хватало. Благодаря отменному здоровью, унаследованному от предков, Дуся и выжил в лагерях строгого режима.
Еще раз поручкались. Охранники распахнули кованые воротца, и чиновник МВЭС первым умчался в светлую московскую ночь. Затем Дуся расцеловался с депутатом, сунул в нагрудный карман конвертик — ни в чем себе не отказывай, власть народная…
— Что вы, честное слово… — промямлил депутат, ухватившись за карман.
— Кто меня любит — и я того люблю, а кто меня не любит, того я не уважаю, — сказал Дуся, почти дословно повторив сентенцию маменьки Головлевой.
Уехал депутат. Теперь во дворе остался «Мерседес» Алмаза.
— Я тут подумал… — повернулся Дуся к начальнику охраны.
Но о чем он подумал, навсегда осталось тайной природы. Дусин «Мерседес» словно подпрыгнул от взрыва. Посыпались стекла в особняке. В темноте двора заметалось эхо. Сорванной и покореженной дверкой «Мерседеса» Дусе буквально разрубило грудную клетку и подбородок.
Двое в сером не спеша спустились по лестнице с крыльца соседнего дома и очутились на Большой Ордынке. Вскоре они затерялись в редкой толпе на платформе «Третьяковская». Поехали в разных вагонах. Один вышел на станции «Китай-город», другой — на «Тургеневской».
Акопов тем временем скучал в своей «Волге» неподалеку от станции метро «Алексеевская». Наискосок через дорогу светилась белая неоновая птичка над входом в кафе «Ласточка». Вечер сгущался, машин на дороге становилось все меньше. Светофоры равнодушно подмигивали старым деревьям вдоль тротуаров. Около одиннадцати часов из кафе наконец вышел парень в светлой, издали заметной ветровке. Он закурил, снял ветровку и перебросил через плечо. И, не оглядываясь, потопал по направлению к Новоалексеевской улице.
Значит, пора. Акопов развернулся, въехал в старый глухой двор, густо заросший тополями. В редких окнах хрущевской пятиэтажки гасли блики телевизоров — старики ложились спать. Акопов снял багажную сетку, сработанную умельцами гаража Управления, и понес ее вдоль бетонного забора.
У мусорных баков он протиснулся в пролом и очутился перед глухой стеной кафе «Ласточка». Высоко над землей, под плоской кровлей, светилось продолговатое оконце. Акопов разложил стремянку и заглянул в пыльное, давно не мытое стекло с прилипшими ошметками грязного тополиного пуха.
Федя Монастырский — румяный увалень в белой сорочке с закатанными рукавами, с расшитым полотенцем на шее — только еще приступал к трапезе. Непроизвольно облизывая красные вывернутые губы, он обстоятельно объяснял что-то учтивому малому в фиолетовой жилетке. Наконец малый энергично покивал и вышел за дверь кабинета.
Федя повернулся к своему бухгалтеру Краснову, который рылся в папке с бумагами. Акопов достал из-под полы куртки автомат с укороченным прикладом, сунул ствол в окно и выпустил в Федю короткую очередь. От белой груди Монастырского на бухгалтерские бумаги полетели багровые ошметки.
Акопов убрал автомат в специальный карман, сложил лестницу и вернулся через пролом в тихий двор. Через несколько минут неприметная «Волга» с багажной сеткой на крыше неторопливо ехала по проспекту Мира в сторону выставки. Акопов поравнялся с аллеей Космонавтов, когда увидел в зеркальце далекие проблесковые огни милицейских машин, которые мчались по улице Королева и сворачивали на проспект Мира. Быстро спохватились, подумал Акопов. Через минуту он приостановился, спрятал в тайник под сиденье автомат. А потом развернулся и поехал назад.
У «Ласточки» столпилось не менее десятка машин с мигалками — милицейские и «скорой помощи». Видать, Краснов успел дозвониться высоким друзьям Монастырского… Акопов хотел остановиться напротив кафе, но из-под дерева выскочил милиционер и яростно замахал руками:
— Проезжай, проезжай! Тут тебе не цирк!
Акопов пожал плечами и проехал — как приказали. На Сухаревской он позвонил из автомата в переходе к станции метро. Трубку взял полковник Рябушев.
— Да, мне только что сообщили… К сожалению, никаких следов. И пока — никаких зацепок.
— Чем проще, тем надежнее, — сказал Акопов. — А зацепка будет. Но завтра…
Действительно, на следующий день зацепка появилась. Это был немецкий охотничий карабин с оптическим прицелом. Его бросили на чердаке дома напротив Краснопресненских бань. Эксперты сразу определили, что именно из этой винтовки в Гоги Рваного выпустили две пули — в грудь и в голову.
Других следов не нашли.
На экстренном совещании на Петровке полковник Рябушев доложил руководству:
— Мы отработали несколько версий. Однако все указывает на то, что началась война между новыми и старыми авторитетами. Судя по почерку, исполнители — приезжие. Боюсь, их уже нет в Москве.