— Ты с ума сошла!
— Может быть… Я никогда не буду графиней Солтык.
Патер Глинский наклонился над пяльцами, взял Анюту за обе руки и, поцеловав в лоб, продолжал кротким, назидательным тоном:
— Дитя мое, жизнь дана нам не для одних наслаждений. На каждого из нас возложены священные обязанности, и мы должны исполнять их по совести, руководствуясь велением разума, а не мимолетными увлечениями нашего сердца.
— Мой разум и моя совесть велят мне стать женой любимого человека. С ним одним я буду в состоянии исполнить обязанности, возложенные на меня Богом и людьми.
Лукавый иезуит был совершенно обезоружен этим прямым, откровенным ответом, но замешательство его продолжалось только одну секунду — он снова принялся за уговоры:
— Разве граф Солтык недостоин твоей любви?.. Любая из твоих подруг была бы счастлива оказаться на твоем месте… Этот надменный человек лежит у твоих ног, а ты отвергаешь его!.. Никто не верит тому, что ты его не любишь!.. Твое ребяческое упрямство непростительно, потому что оно огорчает твоих родителей, огорчает меня, твоего духовного отца. И хуже всего то, что ты готова променять счастье всей твоей будущей жизни на какую-то пустую мечту.
Долго говорил иезуит, и так как Анюта не возражала ему ни словом, ни движением, он был почти уверен в успехе.
— Надеюсь, что ты поймешь всю пользу моих советов, перестанешь упрямиться и отдашь руку моему графу, сказал он в заключение.
Девушка подняла на него взгляд и отрицательно покачала головой.
Патер Глинский ушел домой раздосадованный ее упрямством. Он скрыл от графа свою неудавшуюся попытку и только подумал, глядя как тот, собираясь ехать к Огинским, охорашивается перед зеркалом: «Милый мой, не помогут и твои черные усы там, где мое красноречие было разбито в прах одним кивком упрямой головки!»
Но на этот раз судьба была благосклонна к влюбленному графу. Приехав к Огинским, он застал Анюту в слезах.
— Что с вами? — спросил он и прибавил с непритворным участием: — Успокойтесь ради Бога!
— Она плачет, потому что умерла ее любимая канарейка, — объяснила Огинская.
— Бедная птичка!.. Но ведь можно разыскать другую…
Анюта снова залилась слезами.
— Да я готов перевернуть весь мир, чтобы вызвать улыбку на ваших устах! — воскликнул Солтык и, как вихрь, выбежал из комнаты. Спустя час он вернулся назад и повел девушку, на глазах которой еще блестели слезы, в зимний сад. Там их ждали шестеро лакеев графа, у каждого в руках был большой мешок. По знаку хозяина они развязали мешки, и сотни золотистых канареек огласили воздух звонким пением, порхая по ветвям пальм, померанцевых и лимонных деревьев, по лианам и орхидеям.
Радостная улыбка заиграла на губах Анюты, она с благодарностью пожала руку своему кавалеру.
— Я собрал канареек со всего Киева! — воскликнул граф. — Быть может, хоть одна из них заменит вашу любимицу.
Анюта собиралась произнести слова благодарности, но ее смутил пламенный взор графа. По счастью, одна из птичек села к ней на плечо, подняла крылышки и громко запела.
— Счастливица!.. Как я завидую ей! — вздохнул Солтык.
Девушка стояла ни жива ни мертва, ей страшно было взглянуть на своего собеседника.
— Вы так добры ко всем, кроме меня, — продолжал граф, — я, словно падший ангел, стою у дверей рая и не смею войти в него… Для меня у вас нет ни ласкового слова, ни приветливого взгляда.
— Не требуйте от меня любви, граф, — сказала Анюта, не поднимая головы, — я не могу… Почему вы не хотите быть моим другом?
— Я готов довольствоваться и этим, дорогая Анюта, хотя и не теряю надежды со временем заслужить вашу любовь.
— Не знаю почему, но мне кажется, что любовь нельзя заслужить. Она дается добровольно или отвергается без всякого очевидного основания… Здесь нами управляет высшая, неведомая нам сила.
— Значит, вы отнимаете у меня последнюю надежду?
Анюта не ответила. Граф глубоко вздохнул, поклонился и вышел.
Другую девушку он непременно возненавидел бы в эту минуту, но Анюту он полюбил еще сильнее прежнего.
Вся гордость его возмущалась при мысли, что она будет принадлежать другому. Он принял твердое решение избавиться от своего соперника, уничтожить его во что бы то ни встало.
В один из вечеров у Огинских собралось небольшое общество. Посреди ярко освещенной и роскошно обставленной залы с темно-красными занавесями и портьерами стоял бильярд. Вокруг него суетилась веселая молодежь, вооруженная длинными киями.
В углу у камина шла игра в вист. Партию составляли: хозяин и хозяйка дома, патер Глинский и старик статский советник, похожий на египетскую мумию в черном фраке. В другом углу два генерала времен императора Николая I играли в шахматы.
Граф Солтык не спускал глаз с Анюты, прислушивался к каждому ее слову, следил за каждым ее движением, не обращая ни малейшего внимания на остальное общество. Упавший с бильярда шар вывел его из оцепенения. Анюта и Беляров бросились поднимать шар, а Генриетта, лукаво улыбаясь, обратилась к Сесавину с вопросом:
— С кем это вы вчера прогуливались по бульвару?
— Вероятно с моей тетушкой, — отвечал молодой человек.
— Нет, это была молоденькая, хорошенькая дамочка… Признавайтесь, кто она?
— Да-да, и я тоже слышала, — вмешалась в разговор Анюта.
— Теперь я припоминаю, — сказал Сесавин, — это была мадемуазель Эмма Малютина.
— Актриса?
— Нет, она дочь почтенных родителей. Мать ее вдова и живет постоянно в деревне, неподалеку от Киева, а девушка приехала сюда погостить у своей тетушки.
— Генриетта в восторге от ее красоты, — заметила Анюта, — и говорит, что она похожа на героиню романа.
— Уж скорее драмы, а не романа, — усмехнулся Сесавин, — в ней столько гордого, даже я бы сказал, классического величия.
— Вы возбуждаете мое любопытство! — вскричала Анюта. — Граф Солтык, не знакомы ли вы с этой красавицей?
— Нет, не знаком.
— В самом деле, это какая-то загадочная личность, — продолжал Сесавин, — мне иногда кажется, что она целиком выскочила из какой-нибудь волшебной сказки или старинной хроники. Я был недавно свидетелем такой потрясающей сцены, которую невозможно забыть… Я и теперь содрогаюсь при одном воспоминании о ней!
— Расскажите, расскажите! — раздалось со всех сторон.
— О ком это вы говорите? — спросила Огинская.
— О новой знакомой господина Сесавина.
— Наверно, какая-нибудь студентка!