Бой затих у взорванного моста
ГСН растаяла во мгле…
Мост — есть. Только, не взорван, а целенький стоит. Сука…
— Ли! Лёжа стреляй! Убьют ведь…
Сколько раз этим китайцам говорено — из положения лёжа стрелять надо! Так ты из себя меньше мишень изображаешь. Нет — сидя на жопе им стрелять нравится. Видишь де, лучше, куда стреляешь и удобно целиться. Я тут за щитом максимки, как не знаю кто прячусь, а китайчонок рядом сидит, ножки вытянул. Обойму за обоймой высаживает. Бессмертный, мля…
Зам по «Д», не терпящий удобства,
Умирает на сырой земле…
— Ли! Ложись, сукин сын!
Повернулся ко мне, зубы скалит…
Я выпустил ещё очередь. Короткую. Патроны беречь надо.
Здорово нас зажали, а как всё ровненько было…
Варшаву освободили, исконные российские имперские земли, дальше наш Интернациональный полк пошёл вместе с такими же другими, а тут… врезали нам по зубам, покатились мы назад в три перевертыша.
Сормаху ещё вчера всех пришлось на позиции бросить. Ли — не стрелок, он у меня в лазарете по хозяйству помогает, но сегодня все тут — повара, писари, легко раненые… Я — за старшего в этой полуинвалидной команде. Так поляки и чехи по полку ударили, что Сормах даже меня биться с врагом выставил. Не наши поляки и чехи на нас сейчас давят, империалистические. Наши — за нас, эти — нет. Такая теперь тут каша в Европе — мама не горюй.
Жаркая нерусская погода
Застывает на его губах…
Вот ведь, под Мишкину песню про взорванный мост тут и остаться, наверное, придётся… Понятно, не сам он её сочинил, из армии привёз, по пьянке в общаге пел, а я и запомнил. Я, вообще, песни быстро запоминаю. В экстремальных ситуациях, и на японской, и на германской войне так было, они в голове моей и всплывают. Знаю я такую особенность своей психики. Кого как, а меня на песни пробивает.
Ли — всё. Отстрелялся…
Я дал ещё очередь. Получилось — как точку поставил. Тихо у моста стало.
— Кто живой, отзовись!
Башку из-за щитка не высовываю — берегусь. Фуражку только снял, пот на лбу вытер.
Сегодня — прохладно, а я весь сырой. Сейчас меня ещё и познабливает. Руки трясутся, сил совсем почти не осталось.
Справа несколько человек откликнулось, а слева — тишина. Всех положили? Получается — так. Нас тоже надолго не хватит. Патронов у меня с гулькин нос. Имеются ещё две ручные гранаты.
— Отходим… — кто-то меня сзади за плечо тронул.
Мать!!!
Меня аж подбросило.
Не заметил я, как кто-то ко мне сзади подполз.
— Отходим, доктор. Сейчас наши мост рванут.
Боец на лицо, вроде и знаком. Из старой ещё, теребиловской дружины.
Легко сказать, отходим. Ножка у меня — бо-бо. Я, если только — ползком, но и это — едва ли. Крови много потерял. Перевязался, но не больно хорошо это у меня получилось. Временами уже перед глазами всё плыть начинает…
— Сам не смогу… Ранен, — сообщаю бойцу о своем состоянии.
Жалко мне сейчас себя, жалко сильно очень. Сколько надо продержалась моя полуинвалидная команда. Вон, даже мост рванут…
— Вытащим… — теребиловец мне подмигнул.
Я свои ручные гранаты в карманы затолкал, не оставлять же их. Пулемет бросить придётся, хоть и жалко.
Тут меня сильнее накрывать стало. За пулеметом я как-то лучше себя чувствовал. Нога сразу сильнее заболела, как будто нарочно. Нет, она и раньше болела, но я себя пересиливал, а тут — расслабился…
Звезды неродного небосвода
Угасают в голубых глазах…
У меня же, наоборот, эти самые звездочки-метельки перед глазами вдруг закружились, закружились, закружились…
Как через мост меня тащили — я уже не помню. Как его взорвали — не слышал. В себя пришел — на телеге. Рядом с ней Ли шагает. Рукой за телегу держится и идёт.
Я глаза зажмурил, снова их открыл.
Нет, не Ли. Другой китаец. Ли убили, а я вот жив остался. В который уже раз…
— Ну, как там наш Нинель?
Знакомый голос… Сормах? Точно, он.
Голова перевязана, шапки нет, весь в грязи. Где он её и нашел…
— Жив, доктор?
— Жив, жив…
— Молодец. Продержались…
Тут Сормах, как тот теребиловец у моста, мне подмигнул.
— Семянок, Нинель, хочешь?
Сам Сормах при этом руку к себе в карман засунул. Как будто что-то в горсть там нагребает.
— Семянок?
— Ну.
— Давай. — я подставил комполка раскрытую ладонь.