Три дня тоскливого сидения в окопах на урезанном пайке в нервном ожидании немецкого реванша…
Проверка постов и секретов, перемежаемая со вздрючиванием личного состава. Последнее — средство от скуки и против намечающихся пролежней от безделья. Я учу гренадер 'Родину любить', они — учатся.
Все при деле.
Любовь к Родине выражалась в непрестанном совершенствовании обороны, в соответствии с буквой устава известного мне по прошлой жизни и, что удивительно, в соответствии с буквой устава нынешнего. При обнаружении некоторых совпадений я мысленно поставил себе отметку 'разобраться при случае'.
Кузьма Акимыч честил наших подчиненных в хвост и в гриву:
— Это окоп? Это, по-твоему, окоп? Ити твою мать, через коромысло!!! Выроют себе, как куры в пыли, по ямке, бросят на дно охапку соломы, и ладно! Бревна еще волоките, ироды, будем подбрустверную нишу устраивать!
При таком живейшем участии Лиходеева в процессе я, в некотором роде, чувствовал себя ненужным.
Где-то гремит артиллерийская канонада, время от времени слышны звуки далекой перестрелки.
В остальном — тишь да гладь.
Только на третий день обстановка оживилась.
В два часа пополудни на нас вышли два потрепанных эскадрона 15-го Татарского уланского полка с куцым обозом и парой орудий без снарядов.
Вести были неутешительные: немцы, наконец-то, двинулись вперед, вытесняя наши кавалерийские части с полосы 'ничейной' земли.
Ближе к вечеру из Розенберга пришел обоз с трофейной колючей проволокой. Саперы, сопровождавшие подводы, сообщили, что на станции разгружаются две гаубичные батареи и наконец-то добравшийся до нас провиантский состав.
Это хорошо.
Я бы, даже, сказал удачно!
Потому как сытому помирать как-то спокойнее — меньше терзаний душевных и телесных. Ибо, как сказал философ: 'Как мое насыщение таит в себе наслаждение, так и мое наслаждение довершает мое насыщение'.
А ночью нас сменили.
* * *
Хорошенько выспавшись в просторном блиндаже на резервных позициях — я завтракал, наслаждаясь кулинарными изысками, доставленными из офицерской столовой.
Все-таки хорошо, когда снабжение налажено.
Чай с бутербродами, свежайшие бисквиты и даже кремовые трубочки 'Эйнем', купленные расторопным Савкой в нагнавшей полк лавке 'Экономического Общества'.
Лепота.
В прошлой жизни я бы, наверное, закурил…
А теперь воздержусь, пожалуй. Поберегу здоровье молодецкое, которое легко может подорвать немецкий снаряд, пуля или штык…
На войне, как на войне…
Но курить все равно не буду!!!
Дабы не пришлось потом, мучительно больно, расставаться с вредной привычкой, ежели не убьют, конечно.
Начал в мажоре, а скатываюсь к минору…
В общем, ерунда это все! Пойду-ка я лучше проведаю Генриха — они тоже сменились той ночью.
Поговорим о высоком, низком, далеком и близком.
Стихи, однако…
Затянув ремни амуниции, я, напевая под нос 'Широка страна моя родная…' отправился на поиски поручика Казимирского, дабы уведомить командира, что собираюсь посетить расположение девятой роты.
Похоже, что настроение, несмотря ни на что, весьма позитивное!
* * *
Генрих сидел у входа в блиндаж на патронном ящике за свежеоструганным столом, и сосредоточенно скрипел пером по бумаге, время от времени задумчиво покусывая кончик перьевой ручки.
— Здравствуй, Геня! Что ты там сочиняешь?
— Добрый день, Саша! Письмо домой сочиняю. Сегодня после обеда в Москву едет наш квартирмистр Суменков — в отпуск по болезни. Есть возможность передать с ним мое послание, дабы миновать цензуру.
— Разумно!
— Еще бы! Цензоры, ввиду своей теплой тыловой жизни, отличаются излишней ретивостью: то половину тушью измажут, то ли письмо и вовсе не дойдет. Да и неприятно, знаешь ли, что твое послание вскрывают и читают посторонние люди.
— Да, действительно…
— Буквально вчера получил письмо от отца — он очень за меня беспокоится. А тут такая оказия подвернулась…
Отец Генриха — профессор политэкономики в Александровском Коммерческом училище, что на Старой Басманной, был единственным близким человеком для моего друга. Мать Генриха умерла от апоплексического удара, когда ему было четырнадцать, а другой родни, кроме полумифических троюродных кузин, у Литусов не было.
— Извини, я верно, не вовремя…
— Чепуха! Я уже заканчиваю! Обожди немного, и мы вместе пойдем в 'Собрание'.
— Ладно, Геня, я никуда не тороплюсь. Так что можешь немного поупражняться в эпистолярном жанре.
— Доброе утро, барон! — Из блиндажа вынырнул штабс-капитан Ильин в свежем кителе, начищенных до блеска сапогах, подтянутый и благоухающий 'вежеталем'.
— Доброе утро, Дмитрий Владимирович! — поздоровался я по имени-отчеству, так как после памятного 'вечера песен' в Штрасбурге, мы, выпив на брудершафт, перешли на новый уровень общения.
— Генрих, я — в штаб! Встретимся за обедом в офицерском собрании! Роту оставите на Кузьменко.
— Слушаюсь, Дмитрий Владимирович!
— Прекрасно! До встречи, барон! — Ильин быстрым шагом углубился в ход сообщения, ведущий в тыл.
— Яков, иди сюда! — окликнул Литус своего ординарца, — костлявого вечно хмурого мужика, который, однако, отличался просто-таки материнской заботой о своем командире.
— Тута я, вашбродь! — Солдат возник откуда-то сбоку, на ходу оправляя гимнастерку.
— Найди мне быстро Кузьменку!
— Слушаюсь… — буркнул Яков. — А как изволите искать? Быстро или шибко быстро?
— Побыстрее!
— Ага… Дык, щас будет… — Ординарец быстрым шагом ринулся на поиски фельдфебеля девятой роты — Федота Кузьменко.
— Ну твой Яшка и фрукт! — прокомментировал я исключительный диалог офицера с подчиненным.
— Зато он вдумчивый и ответственный!
— Рад за вас обоих!
— Спасибо, Саша, — иронично отозвался Генрих. — Однако позволь мне закончить письмо.
Следующие несколько минут прошли в молчании — Литус писал, обмакивая перо в походную чернильницу, а я смотрел на небо, мурлыкая под нос 'Какой чудесный день! Какой чудесный пень…'
— Ну, вот и все! — Генрих тщательно промокнул исписанный лист и, помахав им в воздухе, аккуратно сложил и убрал в темно-коричневый конверт. Разогрел спичкой сургуч, покапал на конверт и припечатал его печатью девятой роты.
В это время из хода сообщения вынырнул фельдфебель в сопровождении Якова:
— Фельдфебель Кузьменка по вашему приказанию явился! — козырнул главный ротный унтер-офицер: рослый хохол с перебитым носом и нагловатым взглядом прищуренных черных глаз. Правую сторону лба и бровь рассекал прямой шрам, полученный, по словам Генриха, в рукопашной схватке и придававший лицу насмешливо- удивленное выражение.
— Вот что, Кузьменко! — Литус встал из-за стола, поправляя замявшийся китель. — Мы с прапорщиком идем в Собрание. Вернемся после обеда. Ты — на хозяйстве.
— Слушаюсь, вашбродь!
Перед тем как идти в офицерское собрание, мы с Генрихом посетили лазарет, где готовился к отъезду наш полковой квартирмистр.
Передав письмо и пожелав удачной дороги и скорейшего выздоровления, мы покинули обитель Асклепия, по дороге засвидетельствовав свое почтение доктору Нижегородскому. Полковой врач встретил нас, как обычно, приветливо и посоветовал следить за своим здоровьем, особенно в бою.
Прибыв в собрание незадолго до обеда, мы с Литусом стали свидетелями интереснейшего спора, должно быть, характерного для людей этой эпохи с их восприятием Первой Мировой войны.
В полемическом клинче сошлись бывший студент Казанского Университета — подпоручик Пацевич из второго батальона — и командир нашей артиллерийской батареи капитан Петров-Тарусский — бывший преподаватель философии в Университете Московском.
— Войну развязали генералы, — с юношеской горячностью утверждал первый. — Генералы, ради наград и почестей, недоступных в мирное время, ищут любой повод к возвышению. Для них война — это игра в солдатики с гарантированным выигрышем. Старые прусские мясники в 'пикельхаубе' заварили эту кашу только лишь для подтверждения своих безумных теорий. И первейший из них — это Император Вильгельм II, как выражение всей германской сути!
— Не могу с вами согласиться, подпоручик, — после недолгого молчания откликнулся Петров-Тарусский. — Нет, Вильгельм воюет по воле народа. А немецкий народ воюет во имя великого государства и во славу Вильгельма. В сознании всей нации ответственность за войну падает на противника, как на препятствие соблюдения интересов народа. Значит, войска калечатся и умирают потому, что этого требует от них народ, как нация.
— Так что же? По-вашему, Сергей Викторович, нация в самоутверждающем безумии жаждет самоуничтожения?
— Любая нация, осознавая себя как мирный народ, отрицает войну и жаждет мира. Все эти противоречия восстают на мир сплошным безумием, а умные люди услужливо оправдывают войну, во-первых, потому, что ум по своей природе услужлив, а во-вторых, потому, что ум не переносит безумия. Безумие же спокойно царствует в мире, прикидываясь высшею мудростью и Божьим Судом. Остается верить, что 'Бог судил иначе…'
— Но тогда получается, что нам нужно оставить войну как дело богопротивное и уповать на высшие силы? С одной стороны — если бы все так поступили, то и войны бы не было… А с другой? На бога надейся, да сам не плошай? Не оплошать бы!
— Странные речи, Алексей Янович! Только что вы заявляли войну ненужной для общества в целом, а только лишь как поживу генералам. Теперь же, я слышу из ваших уст призывы к продолжению кровопролития.
— Нет, призыв к продолжению кровопролития — это, ссылаясь на общее безумие, участвовать в никому не нужной бойне. И это говорит доцент историко-философского факультета? Рационализм побеждает совесть?
— Увы! Если потребует ситуация, то буду стрелять из своих пушек безо всяких угрызений совести. Причина этого противоречия в том, что мной будет руководить мой поверхностный интеллигентский рационализм, несмотря на то, что в душе я войну не приемлю. С другой стороны, как и все мы, личной ответственности за все происходящее я не несу и сущности кровопролития душою не постигаю.
— Я уже сказал и снова повторяю, что прекрасно вижу нерастворимый в абсолют остаток глубоко чуждой нам немецкой действительности во всем, что стало причиной к величайшей из войн.
— Вы оба правы, каждый со своей точки зрения! И оба не правы — одновременно! — неожиданно вступил в разговор внимательно прислушивавшийся к спору штабс-капитан Ильин. — Причина в восхождении к зениту своей материальной силы и славы молодой промышленной неметчине Берлина, Франкфурта и Эссена. Суть — промышленный империализм, глубоко чуждый идее богопомазанности монарха и благополучия народа. Идет подмена идей — вместо упомянутых вами величия и славы — отвратительный сытый 'маммонизм' и бытовой позитивизм — тупой, приземистый, надменный и самонадеянный.
— Откуда столь глубокие выводы, Дмитрий Владимирович? — удивился Петров-Тарусский.
— В этом я не раз убеждался, беседуя с пленными и видя, как немцы идут под огонь. Войну нам объявила именно молодая восходящая 'неметчина'. Но ведет она ее, умело эксплуатируя идеалистические силы старой Германии. Судьба войны решиться внутри самой Германии в поединке Канта и Круппа.
— Вот это да! — восхищенно прошептал я на ухо Генриху. — Не знал, что Ильин так подкован в философии и обладает столь возвышенным слогом. А кем он был до войны?
— Книгоиздателем, писателем — всего понемногу, — прошептал в ответ Литус.
* * *
Надо же, третий год идет война, а споры о её причинах не утихают до сих пор. Офицеры исполняют свой долг до конца, глубоко в душе противясь идее взаимного уничтожения.
К моему глубочайшему удивлению на фронте нет ненависти к немцам. Есть сожаление и даже некое огорчение от необходимости убивать людей к которым испытываешь определенное уважение. Для большинства офицеров Германия: высококультурная цивилизованная страна, родина Гёте, Гегеля, Канта и Вагнера.
И это — не смотря на газы, огнеметы и одиннадцатидюймовые 'чемоданы'.
У нижних чинов ситуация схожая — немцы для них добротные и умелые вояки. Несомненный враг — но враг из тех, которого уважают. Большинству же солдат война чужда абсолютно — крестьяне, коих в строю процентов восемьдесят, просто не понимают для чего она. Им бы пахать землю, сеять хлеб, вести хозяйство, а не сидеть оторванными от дома и семьи в болотах Восточной Пруссии в ожидании смерти.
Ненависть под громкие лозунги — это прерогатива тех, кто сидит в тылу: промышленников, политиков, журналистов и многочисленных суконно-посконных патриотов. Одни вскармливают других — эдакая 'пищевая цепочка'. Магнаты подкармливают политиков, политики — журналистов, журналисты — 'патриотов'. Ненависть обеспечивает им сытное житие, вдали от ужасов войны.
Забавно, что возвышенная интеллигенция настроена за 'Войну до победного конца!', а военные противятся ей с искренним отвращением.
Сам был таким… Как-то вдруг накатило восторженно-гневное настроение, с которым Саша фон Аш записывался в Военное Училище, с которым ехал на фронт.
Наверное, если бы не мое внезапное 'заселение', его бы ожидало огромное разочарование…
После обеда возвращаясь вместе с другими офицерами на позиции, я продолжал размышлять о превратностях судьбы и роли 'либеральной интеллигенции' в развязывании воин. В мое время все это политкорректно называлось 'миротворческими операциями'…
Генрих, видя мое состояние, тактично молчал, время от времени искоса на меня поглядывая. Когда он, наконец, решился со мной заговорить, то был безжалостно прерван свистом приближающегося снаряда.
— Ба-бах! — впереди, метрах в трехстах, расцвел пышный султан разрыва, разбросав комья вывороченной земли. Облако поднятой взрывом пыли медленно опадало, стелясь по траве…
— Шестидюймовый! — прокомментировал Ильин. — Вот, господа, война нас и догнала…
* * *
Редкий бессистемный обстрел продолжался целый час — били немецкие 150-миллиметровые гаубицы, и прекратился так же внезапно, как и начался.
Я вышел из блиндажа с мыслью — сходить на наблюдательный пункт, дабы оценить причиненный ущерб.
В переходе между траншеями стоял Казимирский с неизменной папиросой в зубах, зачем-то вглядываясь в небо.
— Ну что, барон, кончилось наше мирное житье? — полувопросительно-полуутвердительно изрек он, заметив меня.
— Странно, что этого не произошло раньше, Казимир Казимирович!
— Это означает только, то, что они подошли на дальность выстрела — девять верст!
— А так же, и то, что их наблюдатели находятся в переделах прямой видимости? — развил мысль я.
— Именно так, барон! Или, нас внимательно рассмотрели вон с того аэроплана, что кружится в небе уже полчаса. — Ротный указал кончиком папиросы нужное направление.
Действительно среди редких облаков, назойливой мухой, то и дело мелькал вражеский самолет-разведчик.
— Однако, я не заметил, чтобы он подавал какие-либо сигналы. Следовательно, ваше предположение ближе к истине. — Щелчком выбросив окурок за бруствер. Казимирский поддернул перчатки и распорядился. — Проверьте расположение роты — нет ли потерь и повреждений. И выставьте наблюдателей на резервный пункт.
— Слушаюсь!
— Идите!
* * *
Ни потерь, ни повреждений, Слава Богу, не было. Осмотрев в бинокль наши передовые позиции, я убедился, что они мало пострадали. Пара случайных попаданий в ходы сообщения и траншеи второй линии. Несколько близких разрывов, вызвавших осыпание стенок — не более.
Выставив пост, я направился на поиски Лиходеева, однако искомый нашел меня сам.
— А я вас сыскиваю, вашбродь! А вы — вот они! — обрадовался Кузьма Акимыч.
— Что случилось?
— Копейкин огнеприпасы доставил, вашбродь! Надобно учесть и в книгу прописать.
— Ну, раз надобно, пойдем!
Проходя по траншеям, я стал свидетелем настолько интересного разговора, что даже приостановился послушать:
— Вот я страху-то натерпелся! — восклицал рябой носатый солдатик из последнего пополнения. — Воет, воет то как! Аки зверь антихристов! А потом грохнет — аж земля трясется. Душа в пятки ушла…
— Ну, это какой страх! — перебивает новобранца круглолицый младший унтер-офицер Самсонов — командир отделения и Георгиевский кавалер. — От такого страху, брат, не сдохнешь. — Унтер извлек на свет божий трубку и кисет с табаком. — В передних окопах — вот где страх! Под самую шкуру залезает!
— Это как же так?
— Да вот так! Вот вспомню свою первую атаку, под Ченстоховым в пятнадцатом годе — до сих пор оторопь берет! — Самсонов раскурил трубку и пуская густые и ароматные клубы дыма продолжил. — Вылез я, стало быть, из окопа. Бяда! Снаряды кругом взрываются. Гремит все, грохочет. За дымом неба не видать да округ стон стоит. Хочу идти — ноги не подниму, ровно кто за пятки хватает. Ни в праву, ни в леву сторону не гляжу — боюсь!
— Так уж и боисся? — встрял в разговор кто-то из старослужащих гренадер.
— Не то слово! Припал страх смертный, загреб за самое сердце, и нет того страху жутче. Ровно тебе за шкуру снегу холодного насыпали! Зубы стучат, и кровь в жилах не льется: застыла вся. Взял я карабин, а он тяжелой показался, как цельный пуд.
— И чего?
— Его благородие орет 'В атаку!', наганом машет. Смотрю округ — люди поднялись да вперед пошли. Ну и я, страх свой зажал, словно в кулак какой, и тож — поднялся. Все 'Ура!' кричат, и я, стало быть тоже крикнуть хочу… Ан не выходит! Завыл, захрипел по-зверьи, да и на германца пошел!
— Со мной, почитай, так же было. — Подтвердил гренадер. — Взял я винтовку на прицел, а курка спустить и не знаю как… Так и не смог, ровно обеспамятел…
— Вы, не тушуйтесь, вы на ус мотайте! — Окликнул новичков Самсонов. — Такая наука, тут завсегда полезна!
Когда мы немного отошли от разговаривавших солдат, я сказал Кузьме Акимычу:
— А Самсонов-то — мужик дельный!
— Так-то оно так, вашбродь! Да только — соцьялист он… Ненужные разговоры, да не к месту иногда заводит.
— Воюет-то как?
— Воюет справно…
— Не подведет?
— Не подведет, вашбродь!
— Ну, значит, пускай пока разговоры разговаривает, а там посмотрим…
— Да уж как не посмотреть-то!
— Не ворчи, Лиходеев! Пойдем-ка, лучше, огнеприпасы учитывать! И расскажи, что там наш Филька на ужин задумал?
И пошли мы заниматься военной бухгалтерией, под аккомпанемент раздающейся из соседней траншеи солдатской песни — немного задорной и одновременно грустной:
Утро следующего дня началось с массированного артналета. Немецкая гаубичная батарея выпустила по позициям нашего полка три сотни снарядов — по полста на орудие.
Затем после небольшого перерыва обстрел возобновился — такой же, как и вчера: редкий и бессистемный…
Через некоторое время немцы перенесли огонь правее на позиции Сибирского гренадерского и я отправился на наблюдательный пункт, по дороге осматривая наши позиции.
До нас долетели только отдельные снаряды и, к счастью, все мимо.
А вот первая линия обороны заметно пострадала. Это было отчетливо видно в бинокль. Все три ряда траншей получили повреждения, а в одном месте я разглядел развороченную землянку — расщепленные бревна торчали вокруг воронки наподобие тернового венца.
Значит, без потерь не обошлось.
И точно, через некоторое время из хода сообщения вынырнули санитары с носилками, а вслед за ними появилась группа кое-как перевязанных раненых. Поддерживая друг друга со стенаниями и матюками, люди шли в тыл.
Вот и первые потери.
Я перевел бинокль на поле перед передовой позицией.
Никого…
А вот дальше уже отчетливо различался бруствер немецких траншей первой линии.
Вот черти! За ночь отстроились!
И что теперь?
Честно говоря, я был в растерянности! То есть, предсказать возможное поведение немцев не получалось — не хватало информации.
Во всех читанных мною мемуарах о Восточном фронте времен Первой Мировой, есть три типа воспоминаний: 'враг упорно обороняется', 'враг бежит' и 'враг наступает, а мы бежим'.
В данном случае ни один из сценариев для нашей ситуации явно не подходил.
— Доброе утро, барон! — Поздоровался заглянувший на НП Казимирский. — Что вы там с таким интересом рассматриваете?
— Противника, Казимир Казимирович!
— О! Наконец-то германцы соизволили появиться нам на глаза! — Ротный достал из чехла свой бинокль и принялся осматривать позиции противника. — До первой траншеи где-то полторы версты будет. Значит — сегодня не полезут!
— Почему?
— А потому, что немец по голому полю за полторы версты в атаку не пойдет. Если сильно приспичит, то за версту — может быть. А если они не торопятся, то атаки следует ожидать не ранее, чем их траншеи приблизятся на полверсты. Не дураки же они, в конце-то концов?
Так что, я думаю, что сегодня нам точно ничего не грозит, кроме артиллерийского обстрела. А вот завтра… Завтра они, может быть, и рискнут.
— А если не рискнут?
— Значит, их первая атака придется аккурат на наш черед сидения на передовой!
— Замечательно… — буркнул я.
— Будьте оптимистом, барон. То ли еще будет! Говорят, что оптимистам легче живется!
— Это потому, что пессимисты обеспечивают им безопасное существование!
— Весьма остроумно! Надо запомнить! — похвалил меня Казимирский. — Блесну при случае! Спасибо!
— На здоровье, Казимир Казимирович!
— Кстати, о здоровье! Я как раз собирался посетить наш лазарет! Так что, имейте в виду — я вас покидаю до обеда.
— Учту!
После обеда ротный не появился.
Зато появились артиллерийские офицеры в сопровождении телефонистов и посыльных. Сначала они паслись на нашем наблюдательном пункте, а потом всей компанией ушли в первую линию.
Я же вернулся в свой блиндаж и занялся приведением в порядок ротного гроссбуха — дебет с кредитом по огнеприпасам требовал правки.
Обстрелы различной степени интенсивности беспокоили нас весь день.
Ближе к вечеру наступила блаженная тишина. Снова слышно обычные мирные звуки. Где-то чирикнула птица. Ветер шумит в кронах деревьев. Радуясь приближающемуся закату, застрекотали цикады.
Через нашу позицию потянулся куцый людской ручеек: саперы, навьюченные шанцевым и плотницким инструментом, досками и прочим материалом начинают готовиться к ночной работе. Это гренадеры по ночам спят, за исключением тех, кто на посту, а для саперов ночь — самая горячая пора.
За нашими спинами, в низине за третьей траншеей, сложены бревна, колья, пустые мешки, собранные рогатки, обтянутые колючей проволокой и сама проволока в мотках на деревянных коромыслах.
На наш наблюдательный пункт заявился старший унтер-офицер Матюшкин — командир саперного взвода. Суровый неразговорчивый мужик лет сорока с усталыми глазами.
— Здравия желаю, вашбродь!
— Чего тебе, Матюшкин?
— Дозвольте, вашбродь, осмотреться в биноклю! Надобно глянуть, где минометные дворики строить.
— Зачем нам еще минометные дворики? У нас минометов-то полдюжины всего?
— Дык, вашбродь, два часа как прибыли две траншейно-минометные команды. Велено позиции оборудовать!
— Ну, осмотрись! Карпин, дай ему бинокль!
Забрав у ефрейтора-наблюдателя искомый прибор, Матюшкин принялся внимательно оглядывать передовые позиции, время от времени, задумчиво хмыкая и агакая.
Я, между тем, переваривал принесенную сапером новость.
Траншейно-минометная команда — это считай батарея. Шесть стволов. И в обороне они будут не лишними.
Нам бы еще парочка пулеметов не помешала. А то в первой линии, которую сейчас занимает двенадцатая рота, три станкача. Один в первой траншее и два во второй. Еще один 'Максим' в резерве на нашей позиции.
Реалии таковы, что основная тяжесть обстрела перед атакой будет на первой траншее. В это время в ней остаются только наблюдатели и один пулеметный расчет в надежном убежище. Личный состав отходит во вторую траншею, а после переноса противником заградительного огня или сигнала к атаке, все перемещаются обратно в первую.
Соответственно распределяются и главные огневые средства.
В довесок к пулеметам, на участке обороны каждой роты есть несколько позиций для траншейных 47-миллиметровок Гочкиса.
В принципе неплохо, если учитывать ручные пулеметы в каждом взводе и автоматы у офицеров и унтеров.
Но запас карман не тянет!
Кстати о запасе! У хозяйственного меня есть еще и трофейный немецкий МГ-08, на всякий пожарный случай.
'Последний довод короля', так сказать.
От раздумий меня отвлекает голос Матюшкина:
— Спасибочки вам! — с этими словами он возвратил бинокль наблюдателю и повернулся ко мне. — Разрешите идти?
— Иди!
Утро добрым не бывает!
И быть не может! Особенно когда оно начинается с ураганного обстрела.
Я и так не спал полночи, слушая стук топоров и матюки саперов и минометчиков. А теперь еще и это.
Грохот стоял неимоверный. Судя по звуку, по нам лупили, кроме давешней батареи шестидюймовок, еще и легкие 105-миллиметровые гаубицы и полевые 77-милиметровки в придачу.
Земля ходила ходуном. Между потолочных досок блиндажа то и дело сыпалась земля.
Круто они за нас взялись!
В мой закуток заглянул Казимирский:
— Подъем, барон!
— Уже, Казимир Казимирович. Такую побудку не проспишь!
— Я — на наблюдательный пункт! А вы идите к телефонистам и будьте наготове!
— Слушаюсь.
Ротный выскочил наружу, а я намотал портянки и стал натягивать сапоги.
В блиндаж ввалился Савка:
— Здравия желаю, вашбродь!
— Где Жигун с Палатовым?
— Туточки, вашбродь в траншее под навесом расположились!
— Савка, хватай все это, — я махнул рукой на полевую амуницию, сложенную в углу. — И за мной!
Кое-как затянув ремни, я схватил чехол с автоматом, подсумок с магазинами и, нахлобучив каску, выбежал наружу. Некогда мне всю эту хренотень на себе развешивать!
Пробежав по ходу сообщения, скатился в блиндаж узла связи. Савка ссыпался по ступенькам следом за мной.
Наш телефонист младший унтер-офицер Токмаков, надсаживаясь, орал в трубку:
— Да! Да! Слушаюсь. Будет исполнено! — увидев меня, он радостно вскочил и сунул трубку мне. — Вас, вашбродь! Командир батальона!
— Алло! Прапорщик фон Аш у аппарата!
— Барон! Роту 'в ружье'! Готовиться к отражению немецкой атаки! — захрипела мембрана голосом капитана Берга.
— Слушаюсь!
— Где командир роты?
— На наблюдательном пункте!
— Хорошо! Будьте у телефона! И храни вас Господь! — в трубке что-то щелкнуло, и комбат отключился.
— Сидим! Ждем! — сообщил я Савке раскладывающему мое барахло на скамейке. — Вестовых ко мне!
Мой ординарец метнулся к выходу и спустя минуту вернулся уже в сопровождении наших 'бегунков'.
— Здеся мы, вашбродь!
— Жигун, давай, мухой, по взводам! Гренадерам 'в ружье'! Готовиться к отражению атаки! Палатов — на наблюдательный пункт к командиру роты. Доложишь, что звонил капитан Берг. Приказал 'в ружье'!
— Слушаюсь!
— Бего-о-ом!
Даже не оглянувшись вслед выскочившему вестовому, я стянул с плеч ремни, расстегнул пояс и стал навешивать на себя всю причитающуюся мне фигню, от лопатки до противогаза.
Если все пойдет не очень хорошо, то наш черед наступит уже скоро…
* * *
Из нашей вечной экономии, помноженной на лень и раздолбайство, телефонная связь на НП резервной позиции отсутствовала. Поэтому сообщались мы с Казимирским исключительно через вестовых.
Первым вернулся Палатов. Ввалившись в блиндаж, он сперва принялся отряхиваться от запорошившей его земли, и только потом, приложив ладонь к каске, доложил.
— Так что, вашбродь, господин поручик велел вам сказать, мол 'От телефона ни ногой'. А ежели прикажут 'Вперед', то, стало быть, по свистку, бросать пункт связи к чертовой матери и вместе со всеми — вперед идтить сам-первый'.
Ну и доклад. Палатов он парень ловкий, да здоровый, но слегка тугодум.
— Вот скажи мне, рядовой, когда я отучу тебя от этого 'так что' и 'стало быть'?
— Не могу знать, вашбродь…
— Сдается мне, что я тоже 'не могу знать'…
— Чего?
— Кру-у-у-гом! На патронный ящик у входа ша-а-агом арш! — ну не садист я, в самом-то деле, человека под обстрел выгонять.
— Есть!
Вот так-то… А что касаемо 'вперед идтить сам-первый': что ж, вперед, так вперед… Я не гордый — могу и сходить, коли надо.
Говорят, что хуже нет, чем ждать и догонять.
По моему скромному мнению, как говориться, ждать начала атаки, находясь при этом под обстрелом артиллерии всех калибров. Да еще вдобавок, догонять эту самую атаку, вероятно под тем же обстрелом — гораздо хуже!
Хотя, если быть до конца объективным, именно по нашей позиции немцы стреляют не в полную силу.
Теоретически, сейчас основной удар артиллерии противника приходится по передовой позиции. После того, как немцы пойдут в атаку они перенесут огонь на промежуток, между первой и резервной позицией, дабы не допустить с нашей стороны подхода подкреплений. И долбанут по самим резервам, для того, чтобы расстроить порядки еще до вступления в бой.
Накаркал…
Жахнуло так, что я чуть не слетел со скамейки, а телефонист еле успел поймать подпрыгнувший телефонный аппарат. С потолка посыпался мусор. Во входной проем сыпануло землей, и в воздухе отчетливо запахло сгоревшей взрывчаткой…
ЕгипеЦкая сила!!!
Это где-то совсем рядом шестидюймовый ухнул. Хорошо, хоть не прямо на голову…
— Спаси и сохрани, Царица небесная! — истово перекрестился Савка, которого взрывом чуть не сбило с ног.
— За нас германец принялся… — буркнул Токмаков, одной рукой придерживая трубку на весу, а другой, отирая запорошенный стол.
— Давай связь с командиром батальона! — гаркнул я немного придя в себя.
— Береза! Береза! Я — рябина девять! Порфирич, давай мне третий батальон! Третий батальон? Лапшин, ты штоль? Начальника зови к трубке! — телефонист протянул мне трубку. — Готово, вашбродь!
— Капитан Берг у аппарата! — ожила мембрана.
— Господин капитан, прапорщик фон Аш! Немцы перенесли огонь на резервные позиции!
— Слышу вас! Понял! Ожидайте приказа!
— Слушаюсь! — я вернул трубку Токмакову.
Интересное кино: 'Ожидайте приказа'!
Еще и Жигун куда-то запропастился. Причем, может быть, и навсегда…
Сквозь грохот разрывов отчетливо послышался треск пулеметов и беглая стрельба из винтовок.
Немцы в атаку пошли!
Чего делать-то?!?
Тут к грохоту немецкой обстрела прибавился зычный голос нашей артиллерии. Судя по звуку, палили из всех стволов: трехдюймовки, полевые гаубицы, минометы… Постановка заградительного огня в действии.
Жалко посмотреть нельзя…
С другой стороны, даже с НП много не увидишь. Там, небось, сплошная стена из пыли и дыма от разрывов стоит.
Главное — чтобы атакующих немцев обработали по полной программе!
Канонада постепенно затихала.
Взрывы становились все реже и, наконец, прекратились совсем. Еще с полчаса огонь продолжала вести только наша артиллерия, но и она, в конце концов, смолкла.
На столе у Токмакова затрезвонил телефон:
— Я — рябина девять! Да! Так точно! Вашбродь, извольте к аппарату! Командир батальона!
— Алло! Прапорщик фон Аш у аппарата!
— Отбой, барон! Как только появится Казимирский — срочно ко мне!
— Слушаюсь!
Савка, обрадованный тем, что все закончилось, стащил с голвы каску и с облегчением вытер лоб рукавом:
— Отбились… Дозвольте, вашбродь, я что-нибудь покушать сготовлю?
— Давай!
Вслед за ординарцем я вышел в траншею…
Солнышко светит, легкий ветерок шелестит в траве, неся с собой запах гари и свежевырытой земли…
Сняв каску, задираю голову и смотрю в бледно-голубое июньское небо…
Хорошо жить… Хорошо, что жив…
Минут десять спустя в переходе появился ротный в сопровождении своих связных.
— Как вы себя чувствуете, барон?
— Бодрым, Казимир Казимирович!
— Чудесно! Какие новости?
— Капитан Берг просил вас прибыть к нему со всей возможной срочностью!
— Сейчас иду! А вы, барон, распорядитесь протянуть на наш наблюдательный пункт телефонную связь. И выясните с Лиходеевым наши потери.
— Слушаюсь!
Удивительно! Только что тут ад земной был, а пан Казимирский выглядит так, словно не из-под обстрела, а с 'шумного бала' вернулся: блестящий и слегка неопрятный.
Вернувшись в блиндаж, я велел Токмакову соединить меня с командой связи. Попрепиравшись со мной для порядка, те согласились выделить аппарат для сего благородного дела.
Вот и ладненько…
— Вашбродь! — Из нашей с Казимирским квартиры появился Савка. — Я завтрак спроворил!
— Ну, идем, мой верный Санчо Панса!
— Никак нет, вашбродь, никакой я не 'Панча'… А кто это такой есть?
— Это, Савка, верный оруженосец одного легендарного рыцаря!
— Выходит, что я оруженосец и буду, — озадаченно согласился парень.
* * *
С наблюдательного пункта открывалась жуткая панорама, куда там бородинской.
Изрытая воронками земля, полузасыпанные траншеи, клочья проволочного заграждения. А перед ними поле, покрытое трупами в серой форме. Я насчитал больше роты только перед нашими позициями.
Если учесть, что немцы атаковали не только здесь, но и на соседних участках…
До колючей проволоки так никто и не добежал, все полегли в поле. Немецкие окопы, кстати, придвинулись еще метров на триста.
Все, как и предрекал ротный…
Среди воронок обозначилось какое-то шевеление, я схватился за бинокль: немецкие санитары ползали среди неподвижных фигур в фельдграу.
Раненых подбирают.
На НП появились связисты с катушкой полевого телефона и аппаратом.
Сподобились!
— Ефрейтор Антонов! Куды, вашбродь, телефон-то ставить?
— Вон в подбрустверную и ставьте! И провод положите, чтоб никто не спотыкался!
— Слушаюсь! Будет исполнено!
Пока связисты возились с установкой, я попытался разглядеть немецкие позиции. С такого расстояния видно было очень мало: ломаную передовую траншею, фрагменты ходов сообщения.
Проволочного заграждения перед немецкими позициями не было — только рогатки. Если бы мы пошли в контратаку, то шансы захватить первую линию немецких окопов были бы весьма велики. Но без серьезных потерь нам ее не взять, да и с подкреплениями у нас туго.
— Готово, вашбродь! — связист закрутил ручку телефона. — Алле! Прокопенка? Прокопенка, слушай сюда! Антонов говорит! Ага! Мы на наблюдательном второй линии. А позывной какой? Ага! И тебе не кашлять!
— Работает?
— Так точно! Позывной: 'рябина девять наблюдательный'.
— Молодцы! Благодарю за службу!
— Рады стараться!
— Сделай мне восьмую роту! — я решил позвонить Генриху.
— Сей момент!
Связист снова принялся орать в трубку, прорываясь к искомому адресату.
Каменный век, блин!
Рацию хочу! Уоки-токи! И Wi-Fi с Интернетом в придачу, чтобы ролики в You Tube вывешивать, как американцы в Ираке и Афгане.
Мечты… Мечты…
— Восьмая, вашбродь! — протянул мне трубку ефрейтор.
— Алло! Прапорщик фон Аш у аппарата! Подпоручика Литуса к телефону!
— Будет исполнено!
Спустя несколько минут в трубке послышался голос Генриха:
— Подпоручик Литус у аппарата!
— Добрый день, Геня!
— Здравствуй Саша! Рад тебя слышать и рад, что с тобой все в порядке!
— Я тоже рад! Как у вас дела? Есть ли потери?
— Пятеро убито, дюжина раненых. Легко отделались!
— У нас одних убитых восемь человек, — вздохнул я. — Прямое попадание в землянку.
— Да! Не повезло… Кстати Софьин погиб. Осколком, через каску. Наповал!
Мне сразу вспомнился этот румяный юноша с выверенным до миллиметра пробором в темных волосах и немного восторженным взглядом больших карих глаз.
Убит…
Не могу сказать, чтобы мы были друзьями. Скорее даже наоборот, наши отношения, после известного случая с дракой, были весьма натянутыми.
И все же! Ему было всего девятнадцать лет…
Сумасшедшая ночь…
Беготня, суета, мат-перемат — и все в кромешной темноте, время от времени освещаемой вспышками ракет.
Мы сменяем на передовой двенадцатую роту.
В ходах сообщения образуются пробки, как на Садовом Кольце в час пик.
Гренадеры со своими пожитками смешиваются с саперами, которые волокут стройматериалы для ремонта позиций. Тут же снуют подносчики боеприпасов с патронными и гранатными ящиками. В довершение всего нас посетила команда разведчиков, с целью слазить на нейтралку…
Поскольку орать нельзя — немцы могут и пульнуть для острастки, приходится наводить порядок мануально. Дабы не отбить руку, я вооружился метровой палкой и, таким образом регулируя траншейное движение. То есть, в случае необходимости, несильно колотил зазевавшихся по спине или по плечам.
Можно конечно и по голове стукнуть — все равно все в касках, но опять же, звону будет.
В принципе немцы спокойно относились к шуму строительных работ на наших позициях. Но вот на необычный звук противник мог отреагировать открытием огня.
Так, на всякий случай.
Короче, взяла обезьяна палку — и сразу стала начальником.
Над другими обезьянами.
Эволюция, однако…
* * *
Командный пункт роты на передовой позиции был совмещен с узлом связи, так что, оставив Савку располагаться на старом новом месте, я отправился на обзорную экскурсию.
Вполголоса наорал на гренадер третьего взвода, за лень и раздолбайство. Вздрючил пулеметчиков, разнес саперов, и теперь воспитывал любовь к порядку в Филе Копейкине.
— Филя, ити твою маман через карман! Это что тут у тебя такое? Это склад огнеприпасов или мина замедленного действия?
— Это, вашбродь, патроны да гранаты! — изрек каптер, после минуты молчания, потраченной на переваривание информации.
— Это, унтер-офицер Копейкин, хрень какая-то! Гранаты и патроны в ящиках раздать по взводам и по пулеметным гнездам. Это ж надо было додуматься все в одном месте свалить!!!
— Ну, дык темно ведь! Подносчики заплутали…
— Когда светло будет, немцы по нам так врежут — не обрадуешься! Бего-о-ом арш!
Вечный русский авось, чегось да небось…
Иногда мои подчиненные меня просто бесят своими словами и поступками! Вот тот же Копейкин — третий год на войне, а баран — бараном: 'бе-е', 'ме-е' и 'не могу знать ваше благородие'. И не поймешь, то ли дурак, то ли прикидывается…
Интересно, какую часть моей личности все это раздражает больше?
Юриста начала XXI века или барона из обрусевших немцев?
Пожалуй, что пятьдесят-на-пятьдесят.
В равной степени выводит из себя и непонятная для человека будущего тупость, и возмутительная, с точки зрения человека с приставкой 'фон' в начале фамилии, недисциплинированность и лень.
Те же, прости Господи, сортиры!
Солдатикам ходить и стоять в очередях к специально отрытым и тщательно замаскированным нужникам, попросту лень.
Гадят — кто во что горазд.
Приходится дрючить унтеров, дабы следили за порядком, и гонять попавшихся на 'загрязнении окружающей среды' на принудительные работы по уборке траншей.
Вот такое, с позволение сказать, единство противоположностей!
Про немецкий 'орднунг' я раньше только в книгах о войне читал, а теперь чувствую его на собственной шкуре.
Обстрел начался ровно в восемь утра — минута в минуту…
На наши позиции навалились как минимум две батареи легких гаубиц при поддержке полевых пушек.
Сегодня, к счастью, на нашу долю не пришлось шестидюймовых гостинцев. То ли немцы посчитали нас недостойными такого внимания, то ли просто перебросили батареи куда-то еще. В общем, обошлись без веских доводов.
По сему, обстрел был воспринят мной достаточно спокойно.
Наш блиндаж стопятимиллиметровая гаубица не возьмет. А уж полевая пушка тем более, так ведь она еще и стреляет по настильной траектории.
Однако, снарядов немцы не жалели.
Я, было, попытался считать разрывы, но быстро сбился: шесть снарядов в минуту, на три или четыре батареи — многовато получается. Тем более, что стреляют все одновременно и серии взрывов перекрывают друг друга.
Навык соответствующий, опять же, отсутствует…
Черт, палят и палят, как оглашенные. Так что потерь не избежать просто по закону больших чисел.
Это, конечно, не наша двенадцатичасовая артподготовка в последнем наступлении, но тут-то и укреплений таких нет.
Маньяки, в общем.
Чего еще от фашистов ожидать…
От нечего делать, я проверил амуницию, подтянул, где надо, осмотрел автомат…
Все пучком — можно воевать!
Посмотрел на часы: восемь тридцать. Полчаса уже пуляют… Может хватит? Утомили — сил нет. Скорей бы в атаку пошли — надоело уже сидеть и ждать.
Словно услышав мои пожелания, немцы перенесли огонь за наши спины, создавая огневую завесу.
Сейчас начнется!
— Вестовые, вперед! — заорал Казимирский. — Всех в первую линию!
Вслед за солдатами мы выскочили из блиндажа. Мимо нас пробегали гренадеры, в воздухе раздавались трели унтер-офицерских свистков и матерные рулады.
— Барон, вы — направо, я — налево!
— Слушаюсь!
— Удачи! И с Богом! — Ротный поправил каску и в сопровождении своих посыльных исчез в горловине хода сообщения.
— Савка, за мной! — Гаркнул я и, закинув ремень автомата на плечо, двинулся в противоположную сторону.
Траншеи были повреждены, а кое где и обрушены, поэтому стометровка от второй линии окопов до первой, заняла несколько больше времени, чем я рассчитывал.
Когда я ввалился на НП, в воздухе уже зазвучало немецкое 'Ур-ра', перемежаемое выстрелами из винтовок.
В ячейке наблюдательного пункта обнаружился младший унтер-офицер Рябинин.
— Где Шмелев? — с ходу поинтересовался я.
— Убит…
— Как?
— Снарядом накрыло, вашбродь… Под конец уже…
— Что ж, земля пухом! А ты, Рябинин, теперь за взводного!
— Слушаюсь!
Я выглянул в амбразуру, проделанную в сложенном из бревен бруствере НП: по полю в нашу сторону катилась волна серых фигур.
Заходите, гости дорогие…
За день мы отбили три атаки…
Пытаюсь собраться с мыслями, но понимаю. что с трудом осознаю сегодняшние события.
Как будто это не со мной было…
Не складывается единой картины… Слайд-шоу какое-то…
Или, даже флэшбэк! Помню, как-то при рассмотрении одного хитрого дела, вычитал определение последнего: 'Нарушение восприятия после употребления галлюциногенов — внезапный рецидив визуальных нарушений, физических симптомов, утраты границ "я" или интенсивных эмоций…'
Очень похоже!
Жуткое и депрессивное визуальное нарушение с интенсивными эмоциями.
* * *
Первая атака захлебнулась на полпути к нашим окопам. Густые цепи серых фигурок в 'пикельхаубе' покосили из пулеметов. Немцы сперва залегли, а потом, по свистку откатились к своим траншеям. После чего обстрел наших позиций возобновился.
Через полтора часа интенсивного обстрела, они попробовали снова.
На этот раз солдаты противника заранее покинули свои убежища и под прикрытием артиллерии накапливались на нейтралке.
Им почти удалось добежать до нашей колючки, прежде чем они снова были вынуждены отойти под интенсивным ружейно-пулеметным огнем.
Третьей атаке предшествовал почти трехчасовой артобстрел, после которого сценарий атаки номер два повторился.
Хотя силы, брошенные в бой, превосходили обе предыдущие атаки вместе взятые.
В отражении последней на сегодня попытки немецкого наступления помимо нас участвовали и минометчики и артиллеристы.
Германские солдаты уже не отходили, а залегали, а потом снова поднимались и шли вперед.
Лично, я расстрелял два магазина, вступив в бой, когда фрицы уже лезли через проволочные заграждения.
После провала последней атаки противник еще полчаса обстреливал нас силами тех же четырех батарей, а потом все затихло так же внезапно, как и началось.
Поле перед нашими позициями являло собой лунную поверхность, густо покрытую трупами в серо-мышиной форме.
Господи…
Я даже затрудняюсь предположить, сколько народу тут лежит…
Точнее — и думать боюсь…
Две роты? Три? Больше?
Действительно бойня — бессмысленная и беспощадная!
* * *
Солнце, подернутое туманной дымкой, медленно клонилось к закату.
Я сидел на ящике перед блиндажом погруженный с головой в военно-бухгалтерские обязанности.
Настроение было препоганейшее. Сначала ефрейтор Юрец вымотал мне все нервы с отчетностью по приходу-расходу огнеприпасов! Когда учетная книга была, наконец заполнена, на очереди была ведомость убыли личного состава.
С наблюдательного пункта возвратился Лиходеев.
— Кажись, на сегодня успокоился германец, вашбродь!
— Да уж… Кто-то успокоился, а кого-то мы успокоили…
— В самую суть вы сказали, вашбродь. Успокоили мы их изрядно… Вонища завтра будет — Господи спаси! Лето все ж… — Сделал неожиданный вывод мой практичный фельдфебель.
— А у нас сколько упокоилось? — Я присел на патронный ящик и снял каску. Жарко!
— Осьмнадцать душ, вашбродь! И раненых почитай три десятка. Тяжелых мы прибрали — санитары их уже выносят. А легкие сами дойдут.
— Полста человек за день. Черт! — Я стукнул кулаком по колену. — Это что же? У нас получается сто тридцать человек в строю?
— Где-то так оно и выходит, вашбродь! Авось, легкие, опосля перевязки, возвернуться. Глядишь, на десяток больше будет!
— Не густо…
Ну, все! Последняя закорючка поставлена, и заверена ротной печатью.
Образовавшееся свободное время, я решил использовать для ухода за оружием: разобрал и вычистил автомат, набил патронами опустевшие магазины.
В ожидании ужина, поразмышлял на тему 'Что день грядущий нам готовит…', без особого, впрочем, успеха.
Ничего хорошего, и уж тем более позитивного, в голову не пришло.
Депрессия, однако…
Стресс…
Ближе к ночи в наши траншеи пришла команда разведчиков — пошарить по нейтральной полосе, пока саперы будут восстанавливать проволочное заграждение.
Послушать, пощупать понюхать…
По такому случаю Казимирский отправил меня на наблюдательный пункт — бдеть, а сам завалился спать.
Благодетель…
Приведший разведчиков Лиходеев о чем-то шушукался с их фельдфебелем, настороженно кося на меня глаза.
Задумал что-то Кузьма Акимыч…
Как пить дать…
О, сюда идет! И выражение на физиономии хитровато-просительное…
— Вашбродь, тут такое дело…
— Ну? — Я вопросительно приподнял бровь.
— Тут, стало быть, разведка к немецким траншеям идет…
— Идет…
— Значит, нам бы, того-самого… Этого… Тоже бы не худо было б… — Темнит что-то Кузьма Акимыч. Аж дар связной речи потерял…
— И нам не худо было бы пойти? — Мысленно сложив два и два, я вычислил мотив столь пространно-нерешительных речей. — Хочешь послать солдатиков у мертвяков по карманам пошарить?
— Выходит так, вашбродь!
Ну что ж… С одной стороны это — 'ай-яй-яй'! С другой стороны, меня вежливо известили о скромном намерении помародерничать, а это не может не радовать в плане дисциплины!
— Ладно! Шут с вами! Сколько думаешь народу пустить?
— Восьмерых! — Выпалил Лиходеев обрадованный моей сговорчивостью.
— Не-е… Четверых! И один из них — мой вестовой.
— Так точно, вашбродь! — гаркнул фельдфебель. Если он и был недоволен, то виду не показал.
— Жигун! — Кликнул я своего самого шустрого вестового. — Пойдешь на ничейную землю с остальными… Глянешь там, что да как! Уяснил?
— Будет исполнено, вашбродь!
— Все! Сгиньте с глаз моих!
* * *
Сначала, аккуратно и бесшумно, по одному, на нейтралку ушли разведчики, следом приготовились и мои ушлые подчиненные.
Лиходеев лично проинструктировал каждого, уделив особое внимание Жигуну. Пальцем левой руки, подцепив вестового за ремешок каски, подтянул его ухо к своему рту и что-то вполголоса внушил, наставительно помахивая указательным пальцем правой перед носом гренадера.
— Уяснил, босота казанская? — закончив поучения взрыкнул Кузьма Акимыч.
— Так точно, господин фельдфебель!
— Ну, тогда, идите! С Богом!
Гренадеры по очереди перемахнули через бруствер и исчезли в ночи.
Отправив солдат на задание, фельдфебель подошел поинтересоваться 'Какие будут приказания'?
— Вот что, Лиходеев! Раз уж я сегодня такой добрый, то сиди-ка ты тут заместо меня наблюдай. А я вздремну, пожалуй! Устал, как собака, а вы тут со своими инициативами лезете!
Бросив охапку принесенного Савкой свежего сена в подбрустверную нишу, я расстегнул амуницию, пристроил в изголовье автомат и улегся спать, завернувшись в шинель. Лето хоть и теплое, а земля-то — холодная!
Уснул быстро, даже не смотря на то, что в наших окопах уже вовсю шумели разворачивая свою ремонтно-хозяйственную деятельность бравые саперы.
Выспаться, как следует, мне так и не удалось…
Часа через два после ухода 'охотников' со стороны нейтралки прозвучало несколько выстрелов…
А потом началось такое!
Переполошившиеся посты палили с обеих сторон, взлетали ракеты, стрекотали пулеметы. Забухали полковые орудия и минометы.
Вся эта катавасия продолжалась почти сорок минут и постепенно сошла на 'нет'.
— Сходили! Мля… Поглядели! — бурчал я себе под нос вжимая голову в плечи…
Когда стрельба только началась, на наблюдательный пункт посыпались звонки сначала от командира роты, потом из батальона и, наконец, из штаба полка.
Прикрывая мембрану телефонной трубки рукой, чтобы было лучше слышно, я раз за разом докладывал, что движения противника не наблюдаю, никаких сведений о разведывательной команде не имею, но как только — так сразу!
Упаси нас Господи от огня противника и излишнего внимания начальства! К тому моменту, как вернулись наши охотники, я был доведен до белого каления и, то и дело, взрыкивал на окружающих.
А окружающие предпочитали держаться от недовольного меня как можно дальше.
Так вот, сначала в траншею через бруствер ссыпались четверо моих нерадивых подчиненных, а уже следом поочередно спустились гренадеры из разведкоманды.
Причем, что характерно, не одни!
Добычей и, собственно, прибавлением, в этой теплой компании оказались два связанных немца с кляпами во рту.
— Савка, фонарь давай! — распорядился я и сходу застроил я фельдфебеля разведчиков. — Докладывайте! Что у вас там приключилось? Что за стрельба?
— На германскую разведку наткнулись, вашбродь. На артиллеристов… Приглядывали мы за ихней траншеей. Слышим — ползет кто-то… Ну мы их подпустили поближе и кинулись. Двоих в ножи взяли, еще двоих скрутили… Хто ж знал, что там еще один лезет… Он, ирод, палить начал… Мы его, конешна, кокнули, да поздно — нашумели… Германцы так палили — страсть! Как живы-то остались — непонятно… Одной помощью Господней и спаслися! — разведчик размашисто перекрестился.
— Раненые есть?
— Никак нет, вашбродь! Царапины токмо, хучь и до крови!
— Ну, молодец, показывай пленных!
— Сергунька! — Окликнул фельдфебель кого-то из своих. — Давай немаков сюды!
Вид пленные имели довольно жалкий: в грязной изорванной форме, с разбитыми физиономиями и какими-то тряпками во рту, в качестве кляпов.
Судя по расцветке галуна и погон — действительно артиллеристы: офицер и унтер.
— Ну-ка, выньте у офицера кляп! Поговорить с ним хочу!
Кляп вытащили и пленный предстал передо мной, щурясь от света потайного фонаря уцелевшим глазом — другой был подбит и заплыл огромным синяком.
— Name? Dienstgrad? Truppenteil? /Фамилия? Звание? Воинская часть?/
— Leutnant Lamm! Die erste Schwerebatterie des zwanzigsten Armeekorps! /Лейтенант Ламм. Первая тяжелая батарея 20-го армейского корпуса/
— Funfzehnzentimeterkaliber? /Пятнадцатисантиметровая? Т. е. 150-миллиметровая/
— Ja…/Да…/
Поболтав еще немного с очумелым немецким лейтенантом, я выяснил, что на нейтралку они вылезли с целью оборудования поста скрытого наблюдения, дабы корректировать артиллерийский огонь во время завтрашней атаки.
* * *
Когда немцев увели в штаб полка, я взялся за телефон — пора было доложить о событиях веселой сегодняшней ночки.
К тому моменту, когда я вдоволь наобщался с вышестоящими начальниками всех уровней, у меня над душой уже стоял довольный Лиходеев.
— Разрешите доложить, вашбродь?
— Докладывай!
— Хорошо охотники сходили. С прибытком вернулися… Спасибо вам, вашбродь! Вот, стало быть, благодарствуем. — Лиходеев положил на снарядный ящик, используемый в качестве телефонного столика, нечто завернутое в тряпицу.
— Разрешите идти?
— Иди… — Кузьма Акимыч исчез как утренний туман — тихо и незаметно, а я осторожно развернул оказавшийся тяжелым сверток.
Ого! Массивная кобура из коричневой кожи и небольшой никелированный пистолет с рифленой деревянной рукояткой.
Последний я взялся внимательно рассматривать.
Надпись с левой стороны гласила: SELBSTLADE PISTOLE BEHOLLA CAL 7,65 — значит 'Бехолла' калибром 7,65. Над спусковым крючком — серийный номер: 9019. С правой стороны название расшифровывалось: BECKER U HOLLANDER WAFFENBAU SUHL.
О! У отца есть охотничий карабин 'Маузер' — и тоже 'Беккер и Холландер'.
А пистолетик-то — хорош! Маленький, ухватистый и выглядит весьма и весьма стильно. Выщелкнул обойму — семь патронов. Для скрытого ношения и как оружие последнего шанса — самое оно!
Отложив понравившуюся мне обновку, я взялся за кобуру.
Тут никаких неожиданностей не было — банальный и брутальный 'Парабеллум' с запасной обоймой и инструментом.
Неплохо.
Достойное пополнение моей коллекции, начавшейся с подаренного казаками-уральцами 'Маузера'.
Завернув подарки обратно в кулек, я отправился в наш с Казимирским блиндаж.
Надо бы, наконец, выспаться…
Что-то мне подсказывает, что день завтра будет дли-и-и-нным…