А я иду, шагаю по Москве…
Если быть совсем точным, то 'гуляю по Москве'. Скоро уже месяц, как волею эвакуационной комиссии и при попустительстве врачей, я переведен на домашнее лечение под надзор нашего семейного доктора.
Многоуважаемый Андрей Михайлович посещает нас ежедневно, кроме воскресенья с целью изведения меня своими занудными вопросами о состоянии здоровья. Кроме того, каждый вторник и пятницу я вынужден мотаться в госпиталь на осмотр к не менее уважаемому мной доктору Вильзару.
Никогда, знаете ли, не был столь поглощен заботой о собственном самочувствии, как в последнее время, ибо количество медосмотров превышает все разумные пределы.
Лучше бы в госпитале остался, ей Богу! Там один обход с утра — и весь день свободен!
Хотя конечно дома — лучше.
Лучше, чем в гостях и гораздо лучше, чем в лазарете!
Самое главное, что я, наконец, свободен! Путь это и ненадолго… А посему — спешу насладиться свободой передвижения.
Если погода позволяет, я по нескольку часов кряду гуляю по городу, каждым вздохом, каждым взглядом, каждой частичкою своей души впитывая эту волшебную старую Москву. Москву не тронутую ни безжалостною рукою Сталина, ни равнодушным рационализмом застоя, ни жадными руками 'новых русских'.
Сижу на скамеечках возле Патриаршего пруда, прохаживаюсь по Козихинским переулкам среди поредевшего в связи с войной студенческого люда. Здесь на Козихе учащихся высших учебных заведений всегда было немало — вокруг полно дешевого, но приличного жилья.
Даже стишок такой был:
И я — шляюсь…
Шляюсь по Малой Бронной — от 'Романовки' на углу Тверского бульвара и до доходного дома Страстного монастыря на Большой Садовой. Заглядываю на Спиридоновку, дабы насладиться суровым палаццо в венецианском стиле, работы архитектора Жолтовского или готической роскошью Морозовского особняка.
Пью чай в трактире Пронькина рядом с палатами Гранатного Двора, вкушая знаменитые сырные пироги 'A la Pronkinne'.
Если есть настроение, иду на Большую Никитскую, где Московская Университет, Консерватория и Зоологический музей. Или на тихую и респектабельную Поварскую, где, соперничая друг с другом, утопают в осеней листве роскошные доходные дома и особняки…
А ежели идти в сторону Тверской, то и в родном Ермолаевском переулке есть на что посмотреть: свежепостроенное здание Московского Архитектурного Общества или совершенно сказочный особняк Шехтеля.
Навещаю своих новых знакомцев в театре 'Аквариум' — Мулат Томас в порыве благодарности осчастливил меня 'вечной контрамаркой' во все свои заведения.
Кстати, имел удовольствие внимать 'Блю канари' в исполнении Кошевского.
Волшебно…
Все же, он талантливейший человек и хороший профессионал. Не чета мне, юристу-песенику начала XXI века.
На фоне городских красот и достопримечательностей, не менее интересны люди этот самый город населяющие: суровые дворники и бравые городовые, солидные купцы и услужливые торговцы, беспечные студенты и шустрые гимназисты.
По улицам ходят нарядные офицеры и бесцветные служащие, простецкие мещане и холеные буржуа.
Совсем иной народ живет на Пресне: бойкие лотошники с Тишинки, шумные цыгане с Грузин. Еще дальше заводские районы 1-ой Пресненской части: Трехгорка и Рабочий поселок удручающие суровой нищетой фабричных кварталов.
Хотя контрастов хватает и так: те же мальчишки-газетчики на фоне ухоженных дитятей, что с мамками и няньками гуляют по Бульвару Патриаршего Пруда или на Собачке.
Покажите мне Москву, москвичи!
* * *
Дома — хорошо… Тепло, спокойно, уютно…
Если я не гуляю или не предстаю перед бдительным оком последователей Гиппократа, то основным времяпрепровождением является чтение.
Читаю я либо у себя в комнате, либо в гостиной, сидя на массивном кожаном диване. Сенсорный голод, для человека информационного века на фоне второго десятилетия века двадцатого — проблема номер один.
Проблема номер два — это скука.
Если в госпитале я не стремился к общению, то теперь мне этого самого общения жутко не хватает. Эмоциональные и отстраненные разговоры с матушкой или утомительно-назойливое общество младшего брата для этого абсолютно недостаточны.
Отец целыми днями пропадает в Мытищах: управление таким предприятием как КЗВС — дело хлопотное. Завод выпускает штабные и санитарные автомобили, грузовики и шасси для броневиков — вещи для воюющей страны совершенно необходимые.
Вся семья собирается только за завтраком. Здесь и общаемся, обсуждаем домашние дела, вести с фронта, политические новости. Затем за папой приезжает авто и он отбывает на службу, с которой возвращается поздним вечером.
Федечка идет грызть гранит науки в гимназию, чтобы по возвращении донимать меня просьбами 'рассказать про войну'. Братец постоянно уговаривает встретить его после учебы, тайно желая, чтобы однокашники лицезрели героического меня. Причем желательно, при полном параде с шашкой и орденами!
Матушка хлопочет по дому, разбирает бумаги от управляющего имением или идет в гости к подругам.
Хуже, когда ее подруги идут в гости к нам…
В этом случае мою скромную персону рекламируют, как самый чудесный из 'Чудо-йогуртов', с глубоко законспирированным желанием найти мне подходящую партию.
Я очень быстро научился избегать подобных презентаций, ссылаясь на какое-нибудь недомогание, дабы отправиться на прогулку или продолжить штудирование домашней библиотеки.
Кроме чтения, я веду эдакий кондуит.
'Секретную' тетрадку, которая хранится в запирающемся на ключ ящике моего письменного стола. По ночам, когда весь дом уже спит, я при тусклом свете настольной лампы чирикаю чернильным карандашом — кто, где, когда и какие изменения в истории, по сравнению с тем будущим, которого в этом мире уже не будет.
Например, нынешний комфлота — Великий Князь Георгий Александрович. Жив-здоров и замечательно этим самым флотом командует. Да и с чего бы ему помирать? Николая террористы ухлопали, а значит никакого кругосветного путешествия не было. И чахотки, от которой Георгий Александрович умер в 1899 году, тоже — не было.
Или Столыпин. Должность премьер-министра занимает вот уже двенадцать лет. И ничего — справляется. Тем более, что террористы на него хоть и покушались, но крайне неудачно. Царство им небесное.
С террористами тут тоже — отдельная песня. Все более или менее значимые фигуры, важные для укрепления государства Российского охраняются — будь здоров! Ни одного удачного теракта, даже частично удачного — в том смысле, что жертва не убита, а ранена.
А вот что касаемо фигур не важных. А то и вовсе сказать — вредных…
Так тут террористы были куда как успешны. Список впечатлял: Великий Князь Николай Николаевич-младший, Великий Князь Сергей Михайлович, Гучков, Милюков, Родзянко и множество других имен и фамилий тех людей, которых потомки добрым словом не поминали.
Информация к размышлению, не правда ли?
Все следы вели в замечательную контору, под названием Министерство Государственной Безопасности Российской Империи, созданное непосредственно Александром II через некоторое время после гибели любимого внука Николая 'Для охраны интересов России'.
Исходя из анализа газет, организация, по крайней мере, в нынешнем ее виде — весьма и весьма внушительная. Одни названия чего стоят: первый департамент — загранразведка, второй — контрразведка, третий — охрана. Еще в структуру министерства входят Отдельный Корпус Жандармов и Отдельный Корпус Пограничной Стражи. Ну и конечно Государственная Тайная Полиция — великая и ужасная.
Все это многообразие служб плодотворно трудилось под чутким руководством весьма часто упоминаемого, но совершенно мне неизвестного генерал-адьютанта графа В.И. Белоусова.
* * *
Надо хорошо заботиться о своем здоровье.
Тело у меня нынче не то чтобы 'супер', зато — молодое! А значит довести его до приемлемых кондиций — вполне даже в моих силах.
Что для этого нужно?
Желание, упорство, возможности и правильное питание. Со всем этим проблем нет. Есть проблемы с закаливанием. При моем ранении в ближайшие несколько месяцев подобные процедуры могут скорее повредить моему здоровью. Но это — издержки.
Намедни, я посетил 'Магазин товаров для охоты, спорта и путешествий' Биткова на Большой Лубянке с целью приобретения необходимых тренажеров.
Конечно, был и еще один вариант: начать посещать Цандеровский институт механотерапии — местный аналог тренажерного зала. Но туда меня совершенно не тянуло, так как с некоторыми механизмами тех времен я ознакомился еще в своей прошлой жизни в славном городе Ессентуки. Представьте себе помесь заводского цеха и пыточной камеры с кучей 'станков', которые 'сберегают силы пациента и в то же время без всякого с его стороны напряжения действуют на мускулы механически путем трясения, валяния, толчков, глажения и вибрационного движения особых приборов…'. Причем все эти чудеса с приводом от паровой машины или на худой конец — электромотора.
Боже упаси…
Ассортимент магазина меня откровенно разочаровал. Помимо традиционных одно- и двухпудовых гирь в продаже имелись штанги, причем не с блинами, а с шарами на концах, булавы для жонглирования, диски для метания и боксерские груши на подставке. Нормальных тренажера было целых три: 'лодка' — имитирующий греблю, 'насос' — имитирующий понятное дело работу ручного насоса и обычная гимнастическая скамья с упорами и поперечной спинкой с подлокотниками.
Остальные товары для моих целей не годились: куча всякого барахла для верховой езды — от седел до жокейских шапочек, полнейшее разнообразие охотничьего и рыболовного снаряжения. Костюмы для всех видов спорта и активного отдыха. Сундуки и чемоданы вперемешку с коньками, лыжами и теннисными ракетками. Сабли, шашки, рапиры и широкий выбор пистолетов всех марок и моделей. Я даже присмотрел себе 'Браунинг' 1910 года — для коллекции.
Короче пришлось довольствоваться тем, что было. Заказал две гири-пудовки и штангу. Надо же с чего-то начинать.
* * *
Ну вот, опять — дождь!
Почему-то вспомнился монолог эстрадного артиста Велюрова, которого в фильме 'Покровские Ворота' сыграл Леонид Броневой: 'Осень, друзья мои! Прекрасная московская осень! На улице идет дождь, а у нас идет концерт!'
Так и хочется перефразировать: 'На улице идет дождь, а у меня идет время!'.
Хотя, мысль о концерте, точнее о музыке, можно признать своевременной — где там моя Гитара?
Взял в руки инструмент и, в очередной раз, восхитился его исключительным совершенством — просто шедевр!
Встав у окна, тихо перебираю струны, пытаясь подобрать мелодию наиболее созвучную нынешнему состоянию души. Наигрываю то одно, то другое, ищу и не нахожу — получается какое-то нескончаемое попурри на 'дождливую' тему…
Разве что…
За спиной скрипнула дверь…
Ну вот, опять меня застали врасплох за несвоевременными песнопениями!
Обернувшись, встречаюсь взглядом с мамой и с удивлением замечаю в ее глазах слезы!
— Мама?
— Сашенька… Эта песня… Откуда?
— Сочинил… Недавно… — Не хочется врать матери, но ведь приходится?
— Господи! Как же тебе должно быть одиноко, если в твоей душе рождается такое?
— О чем ты говоришь, мама?
— Я пришла позвать тебя к обеду, Федечка вернулся из гимназии. — Резко сменила тему матушка. — Ждем только тебя.
— Сейчас иду!
Ну вот, попал так попал… С какой стороны ни глянь… Теперь меня точно женят на какой-нибудь девице благородных кровей в целях борьбы с одиночеством духа.
Хотя чего кривить душой? Есть оно, это самое одиночество: тяжелое и беспросветное.
Одиночество человека в чуждом для него мире…
Поскорей бы на фронт: там некогда задумываться о высоких материях. Выжил — и счастлив. Сыт, одет и с потолка не капает — и внутренний мир легко приходит в равновесие.
Там все намного проще. Или сложнее?
Да и к чему загадывать? Все равно эвакуационная комиссия через два дня.
Свершилось! Меня выписывают!
Привычная уже процедура комиссии закончилась тем, что все члены сего благородного собрания пришли к консенсусу по поводу моего выздоровления.
Меня похвалили, поздравили и попросили завтра утром зайти за выписным листом в канцелярию главного врача.
После чего мы распрощались, и я вышел в коридор. В очереди я был последним, по лазаретной традиции пропустив менее здоровых офицеров вперед. Так что спешить мне было некуда.
— Ну что, Саша? — поинтересовался Генрих, сидевший на колченогом стуле ожидая меня. Комиссию он прошел раньше и теперь грустил, огорошенный решением оставить его в госпитале еще на месяц. Он-то надеялся получить 'домашнее лечение'…
— Признан годным для несения службы. — Процитировал я вердикт. — Сказали, завтра зайти за документами и адью!
— Даже не знаю, завидовать тебе или сочувствовать?
— Сочувствовать? Что за упаднические настроения, господин поручик?
— Ладно! Идем! И не забудь с тебя 'отходная'.
— Предлагаю, дабы не прятаться от врачей отпраздновать мою выписку в каком-нибудь приятном месте!
— А ты уверен, что меня выпустят из нашего богоугодного заведения, дабы я смог насладиться твоим обществом?
— Не волнуйся! Со мной — выпустят! — Моя уверенность отнюдь не была показной, ведь с санитарами я договорился заранее…
* * *
Получив выписной лист, я направился отметить его у военного коменданта госпиталя капитана Патцена.
Капитан встретил меня весьма приветливо, и мы мило поболтали о всяких пустяках присущих лазаретной жизни. Зарегистрировав выписку, комендант забрал у меня выписной лист и под расписку вручил предписание. На этом мы и распрощались.
Перед уходом я зашел в палату к Литусу.
Генрих увлеченно играл в шахматы с доктором Финком. В последнее время они очень подружились, чему я был несказанно рад. Теперь моему другу будет не так скучно коротать время в нашей уютной маленькой палате. Все потому, что пока я долечивался на дому, к Литутсу подселили тяжелораненого офицера-пулеметчика. Бедняга был ранен в шею и для полноценного общения никак не годился ввиду временной неспособности говорить.
— Здравствуйте, господа!
— Здравствуй, Саша! — обрадовано вскинулся Генрих.
— Добрый день, Александр Александрович. — Поприветствовал меня Финк.
— Я вижу, что вы с толком проводите время?
— Да. Теперь у нас с Якобом Иосифовичем ежедневный турнир! — Похвастался Литус.
— И кто выигрывает?
— Двенадцать против семнадцати в пользу поручика! — С притворным сожалением посетовал доктор. — Но возможности для реванша я не исключаю!
— Получил предписание? — живо поинтересовался Генрих.
— Вот! — Я достал из нагрудного кармана свернутый листок.
— И что там?
— Полюбуйся сам! — ответил я, протягивая другу бумагу.
Едва выйдя от Патцена, я тотчас же развернул предписание с целью узнать свою дальнейшую судьбу:
'Ноября 1-го 1917 года, подпоручику фон Ашу А.А. прибыть в распоряжение штаба Московского гарнизона. Генерал от инфантерии П.Д. Ольховский'.
Никаких неожиданностей. Все банально и предсказуемо. Чего-то подобного я и ожидал, наблюдая дома преувеличенное равнодушие отца и спокойствие мамы в преддверии решения эвакуационной комиссии. То есть, подсознательно я чувствовал некоторую неестественность, но, занятый самокопанием и историческими изысканиями, не придал этому значения.
Вывод напрашивался сам: 'Папа похлопотал'.
Из здания Штаба Московского военного округа, на Пречистенке я вышел, будто заново родившись.
Авантюра моих родственников, призванная оградить меня от фронта, завершилась для меня наиболее благоприятным способом. По дороге сюда я более всего опасался, что именно здесь мне и предстоит служить, а штабы и штабных я еще с прошлой жизни на дух не переношу. Да и тянуться и щелкать каблуками с видом 'чего изволите' — это тоже не мое!
Казалось бы, пробыл тут всего каких-то полчаса, а уже рука устала честь отдавать — военных тут избыток, особенно начальников.
Слава Богу, что у меня теперь иная судьба — запасной батальон родимого 8-го Московского Гренадерского полка.
Несмотря на сильный холодный ветер, я решил прогуляться по Волхонке до Кремля, проветриться и поразмышлять.
Конечно, спасение меня от ужасов войны для родителей было задачей номер один, особенно в свете того, что за неполных два месяца на фронте я дважды был на волосок от смерти. То, что отцу было под силу решить мою дальнейшую судьбу, я нисколько не сомневался: статский советник, согласно 'Табели о Рангах' — это нечто среднее между полковником и генерал-майором. К тому же, папа — чиновник Военного министерства.
Удивительно другое — как он тонко меня просчитал!
Ведь очевидно, что служба при штабе у меня, скорее всего, не сложилась бы! Хотя с точки зрения любого родителя — сие есть предел мечтаний. Отец поступил мудрее и учел мой прошлый характер и те его изменения, которые он наверняка приписал нахождению во фронтовой обстановке.
Протекция вышла удачной во всех смыслах — я снова в строю, в своем полку и при этом дома.
Надо будет поблагодарить его, желательно тет-а-тет… Ведь маме ни к чему лишний раз волноваться!
Черт! Как же неудобно ходить с шашкой на боку! Приходится придерживать ее левой рукой, чтобы эта 'селедка' не путалась в ногах. Однако, придется привыкать — здесь не 'полевая обстановка' и ношение сего аксессуара теперь обязательно!
Зато выгляжу теперь, как на картинке: шинель с башлыком, шашка, фуражка и пистолет в кобуре.
Особенно резкий порыв ветра заставил меня поежиться — хорошо, что матушка заставила меня поддеть под китель безрукавку из козьего пуха. Мне еще простудиться не хватало!
Незаметно для себя, я дошел до Публичной библиотеки, которая размещалась в доме Пашкова, и остановился в нерешительности.
И куда бедному подпоручику податься? Разве что, в Александровский Сад, потом пройтись до Исторического музея и направо на Красную площадь? А там, у памятника Минину и Пожарскому — стоянка извозчиков.
Решено!
Итак, на чем я там остановился? Папа — молодец, а шашка — нахрен не нужна?
М-да… Глубока и извилиста мысль русского офицера, который к тому же и российский юрист…
Итак, что меня ожидает на новом месте службы?
Скорее всего, что очередной геморрой — в переносном смысле этого слова. Запасные части, по воспоминаниям современников — это редкостное болото. Старшие офицеры — сборище посредственностей, унтера — редкостные садисты, солдаты — угрюмое быдло, снабжение — в целом хреновое.
Мечта идиота!
Теперь опять, почему-то, начинаю думать, что фронт — это наилучший выход… Как вспомню пополнение, которое мы получили после взятия Штрасбурга, сразу хочется сначала напиться, а потом — застрелиться!
Можно и наоборот — сначала застрелиться… А ведь мне наверняка придется со всеми этими запасниками возиться! Типа, 'сено-солома-шагом-марш' и учить с какой стороны за винтовку держаться!
Ладно! Поживем- увидим!
Сейчас возьму 'лихача' и за Генрихом — на Грузинский!
Поедем в ресторан праздновать мое новое назначение. Надо только подобрать что-нибудь на первом этаже и без ступенек, чтобы и на костылях можно было войти.
Ну вот, я и прибыл к новому месту службы.
Покровские казармы, построенные еще при Павле I, и в прошлой жизни поражали меня своей монументальностью: мощный восьмиколонный портик увенчан массивным фронтоном с изображением двуглавого орла. Здесь и дислоцируется запасной батальон 8-го Московского гренадерского полка.
Дежурный унтер-офицер объяснил мне, как найти батальонного адъютанта, и я, пройдя по длинному сводчатому коридору, вошел в канцелярию.
В узкой, плохо освещенной комнате двое: чубатый писарь в звании ефрейтора и уже знакомый мне поручик Юванен.
Поздоровавшись, предъявляю свое предписание.
— О-о! — Вскидывает брови батальонный адъютант. — Отчен ра-ад, што-о и-именно фы тепер пу-утете у на-ас слу-ушить! Приса-ашифайтес! Хо-отитте тча-аю?
Блин! Теперь придется привыкать к чухонскому выговору такого нужного человека, как Юванен. До этого мы встречались трижды, в связи с выдачей жалования, но тогда общение ограничивалось двумя-тремя общими фразами. Вообще-то понятно почти все, что он говорит, только некоторые слова трудно разобрать из-за сильно искаженного произношения.
К концу нашего недолгого, но чрезвычайно информативного разговора, я уже почти приспособился правильно понимать своего собеседника.
Юванен объявил, что я буду назначен командиром 4-ой роты. Сие знаменательное событие произойдет сразу же, как только командир батальона — подполковник Озерковский, подпишет соответствующий приказ. Но произойдет это не скоро, так как начальство имеет обыкновение появляться не часто и не раньше, чем к обеду.
Рота под командованием фельдфебеля только три дня назад прибыла из Сокольнических казарм, где и была сформирована из учебных команд. Унтер-офицеров крайне мало — по одному на взвод. Кроме того, я буду единственным офицером в роте, так как младших офицеров в батальоне нет, и не предвидится. Вооружение получено согласно штату, вот только это не карабины, а пехотные трехлинейки старого образца с гранеными штыками..
Вывалив на меня весь этот ворох информации, поручик, видя мое обалделое состояние, вежливо поинтересовался:
— Е-есчо тча-аю?
* * *
Н-да… Начальничек у меня, оказывается, чудненький.
В нехорошем смысле слова.
Если кратко: болванус напыщеннус вульгарис, хоть архетип с него пиши. Холеный, самодовольный, холерик с возмущенными глазами навыкат и подкрученными усами как у Вильгельма II.
Явился дражайший подполковник уже в пятом часу вечера. Поздоровавшись и выслушав мой доклад, он первым делом посоветовал мне отращивать усы, дабы полностью соответствовать традициям столь славного полка. Потом, не глядя, подмахнул приказ о моем назначении и отбыл 'в оперу', на прощанье, осчастливив нас с Юваненом откровением, что 'с этим быдлом надо построже!'
Судя по отнюдь невосторженному выражению лица батальонного адъютанта, подполковник и для него не был его любимым начальником.
— Флатисла-ав Йу-урьефитч, претпочета-ает комантофать фесьма-а лаконитчно-о! — С иронией произнес поручик, заметив мой задумчивый взгляд.
Позже, Юванен со всей возможной политкорректностью, в сжатой форме познакомил меня с некоторыми страницами из личной биографии Озерковского.
Сей замечательный тип, был незаконнорожденным сыном князя Любомирского. Окончил пажеский корпус и стал служить в лейб-гвардии Кексгольмском полку. В самом начале Мировой Войны под Алленштайном, от близкого разрыва, тогда еще штабс-капитана Озерковского, контузило и поцарапало осколком ухо. После чего он впал в прострацию и два месяца мычал и закатывал глаза, а когда заговорил, обнаружилось, что бедняга подхватил синдром 'фронтобоязни': даже от звуков далеких разрывов у него начинался нервный тик. Начальство услало героя в тыл, адъютантом запасного батальона того же Кексгольмского полка, предварительно наградив его орденом Св. Владимира 4-й степени. В 16-ом году Озерковский стал капитаном, а полгода назад получил под командование наш запасной батальон, при переаттестации из гвардии, став подполковником.
Службой в Москве Владислав Юрьевич тяготился, так как считал ее понижением, отчего старался появляться в части как можно реже.
Вот такая история.
На этом мы с поручиком Юваненом распрощались, под предлогом того, что уже вечер, а необходимые для моего вступления в должность формальности могут быть соблюдены не ранее чем завтра.
На следующий день, приехав 'на работу', я первым делом уселся подписывать целую пачку бумаг, врученную мне батальонным адъютантом: списки, приказы, ведомости и тому подобная макулатура.
По завершении бюрократических процедур, мы напились чаю из начищенного пузатого самовара, и Юванен отправил вестового в мою новообретенную 4-ю роту с приказом фельдфебелю: явиться пред очи командира'.
Я внимательно разглядывал человека, которому теперь предстояло быть моей правой рукой: чуть выше среднего роста, крепкий, с неподвижным вытянутым лицом. Под длинным крючковатым носом — короткие густые усы. Внимательные с прищуром глаза смотрят жестко. И для полноты картины — три Георгия на груди.
Суровый дядя.
— Фельдфебель Дырдин по вашему приказанию явился!
— Эт-то фаш но-офый команти-ир ро-оты — по-одпорутчик фо-он А-аш. Ему-у и токла-атыфайте!
— Господин подпоручик, рота в составе двухсот двух душ нынче на строевых занятиях! Больных нет! Ранетых нет! — вскинул ладонь к козырьку фуражки Дырдин.
— Вольно! — Козырнул я.
— Я-а фа-ас по-ольше не сате-ершифаю! — кивнул мне Юванен. — Шелла-аю прия-атнаа профести-и фре-емя!
* * *
Осмотрев расположение роты, мы с Дырдиным вышли на плац, где взводные унтера дрессировали личный состав.
Выстроившись в две шеренги, бойцы дружно пролаяли 'здрав-желаю-ваш-бродь' и замерли неподвижно, пожирая меня глазами.
А ничего их, там — в учебной команде, вымуштровали. Стоят почти прилично.
Я внимательно разглядывал своих новых подчиненных. Народец, надо сказать, там был самый разномастный — от молодых увальней до степенных бородатых мужиков. Унтера вроде ничего: на вид, по крайней мере — все четверо с наградами.
Ладно. Разберемся.
— Вольно! Продолжайте занятия!
Повинуясь моему приказу, зарявкали унтер-офицеры, возвращая личный состав к постижению главной воинской науки — шагистики.
А мне пора переходить к скучной, но необходимой обязанности — военно-бухгалтерскому администрированию. Я, в сопровождении Дырдина, отправился на экскурсию по бесконечным сводчатым подвалам покровских казарм — искать делопроизводителя по хозяйственной части. Чиновник должен выдать мне ротную печать, книгу 'приход-расход' и денежный ящик, затем предстояло назначить на роту артельщика из нестроевых, и подыскать себе денщика.
Последний вопрос был для меня животрепещущим. Как я уже успел убедиться, денщик или ординарец — это практически личный тыл офицера и очень важно, чтобы в этом самом тылу был нормальный, надежный человек.
Решилось все неожиданно просто…
В коридоре у оружейной комнаты я нос к носу столкнулся с высоким ефрейтором с черной повязкой на глазу и Георгиевским крестиком на гимнастерке:
— Савка?
— Вашбродь… Господин пра… Господин подпоручик!!!
* * *
Домой мы поехали уже вместе с Савкой, отныне официально назначенным моим денщиком.
— Ну, рассказывай, братец, как ты тут оказался?
— Чего рассказывать-то, вашбродь?
— Вне службы, можешь звать меня Александром Александровичем. Ведь ты мне жизнь спас…
— Ну, дык… — Смутился Савка. — Раз оно такое дело…
— Ты, рассказывай, рассказывай!
— Стало быть, как вас в госпиталь отправили, почитай недели две прошло, и тут приказ — полк на пре-фор-ми-ро-вание.
— Переформирование?
— Ну, да! По железной дороге повезли нас на Млаву. Там полк весь остался, а нас раненых дальше повезли — до Варшавы. Там, еще почитай две недели в госпитале лежал. Тут приказ пришел, мол 'наградить 'Георгием', с повышением в чине'. Прямо в палате крест вручили, поздравили всяко, а потом на комиссию. И вышла мне, стало быть, полная отставка по увечью. Бумаги дали, что негодный я и в Москву отправили. Пока на поезде добирался, маялся всю дорогу — куда себя деть? В приказчики теперь не возьмет никто — кому кривой в лавке нужен? В Мышкин воротиться? Дык, я ж с двенадцати лет в Москве в лавке служил — дома-то почитай уж, и забыли все. Мамка с тятькой померли, а у брата старшого детёв мал-мала меньше. Куда им еще нахлебничек-то? Вот и думай — то ли в поденщики идти, то ли по церквам побираться.
— Да, уж… — Только и смог сказать я в ответ на сие немудреное повествование.
— Приехал, стало быть, я в Москву, — продолжил Савка, — и в Казенную палату двинул — пенсию справить и поощрение орденское. Туды-сюды по комнатам побегал, а в одной такой комнате — офицер сидит. Капитан. И говорит, что приказ такой есть — увечные воины, коие желают и далее служить в войсках во благо Отечества, могут прошение в особый комитет, и поступить на нестроевую службу(*). Я маленько подумал, да и попросил рассказать, где этот самый комитет сыскать. Ну, а там уже все просто было. Направили меня к месту моей прошлой службы — в наш Московский гренадерский. С тех пор и служил при арсенальной комнате. Вот так…
— Теперь, надеюсь, тебе повеселее служить будет?
— С вами, Алексан Алексаныч, и вправду веселее будет! Привык я с вами… Вы не сумлевайтесь, я — не подведу!
— А я и не сомневаюсь!
Извозчик остановился у кованой калитки нашего дома. Я расплатился и приглашающе махнул рукой:
— Вот здесь, Савка, я и живу! Идем…
Офицеры нашего батальона, расположившись в так называемой 'штабной комнате', обсуждали текущие дела.
На без малого восемь сотен солдат и унтеров, офицеров было всего шестеро, считая подполковника и адъютанта. Время от времени компанию нам составлял наш батальонный доктор Иван Самойлович Бусаров — сухощавый и глуховатый мужчина лет около пятидесяти.
Со своими сослуживцами я сошелся легко, в основном в силу прошлого жизненного опыта, ибо работа юриста подразумевает умение 'просчитать' клиента.
Командиром первой роты был поручик Беляев — любимчик нашего Озерковского. Заносчивый и нелюдимый тип, к тому же хам и матершинник, не упускавший случая распустить руки в отношении подчиненных. На его бледном узком лице, казалось, навечно застыло брезгливое выражение.
Второй ротой командовал поручик Пахомов — румяный и вечно сонный вьюнош весом никак не менее семи пудов. Точнее, 'командовал' — это не то слово. То слово — это 'числился'. Командовал за него фельдфебель, а Пахомов вел бухгалтерию, ел, спал и разглагольствовал о лошадях. Как его занесло в гренадеры, мне было непонятно — ему бы в кавалерию податься. Хотя, конечно, при таких габаритах его никакая лошадь не выдержит.
Третьей роте повезло больше, чем первым двум. Ибо начальствовал там подпоручик Сороковых — балагур и весельчак с обаятельными ямочками на щеках. Фронтовик, как и я, он, помимо 'Анны', имел еще и 'Станислава'. В запасном батальоне оказался волею бюрократов из штаба округа, ибо в тылу откровенно скучал, не зная к чему себя применить. Вся его бурная энергия расходовалась исключительно на шутки и розыгрыши, мишенью которых обычно был флегматичный Пахомов.
Больше всех, несомненно, повезло четвертой роте, потому как командовать ею назначили умелого и скромного меня.
* * *
Сейчас господа офицеры были заняты — обсуждали обстановку на фронтах у нас и у союзников.
На начало ноября 1917 года ситуация была несколько отличная от той, что я помнил из читанных когда-то книг о Первой Мировой войне.
На Северо-Западном фронте, где мне посчастливилось воевать, русская армия не смогла продвинуться на север дальше линии Мариенбург-Бартенштейн-Вейлау. Таким образом, задача отрезать восточно-прусскую группировку германских войск и выйти к морю с захватом Эльбинга и окружением Кенигсберга, выполнена не была. Левый фланг Северо-Западного фронта проходил по восточному берегу Вислы.
На западе русские войска вышли и закрепились практически по линии государственной границы. Кроме того, был занят кусок Юго-Восточной Силезии от Оппельна и далее на юг вдоль Одера до австрийской границы. Попытка прорыва дальше на юг — на Ольмюц во внутренние районы Австрии, была остановлена только ценой чудовищных потерь Австро-Венгерских войск. По сути, двуединая монархия еще могла как-то трепыхаться, воюя с итальянцами, но возможности вести какие-либо наступательные операции на русском фронте не просматривалось.
Поскольку Болгария и Румыния в этом мире в войну не вступали, то следующим по значимости фронтом для России был Кавказский. После захвата в прошлом 1916 году большей части Внутренней Армении, из-за суровой зимы боевые действия возобновились только в апреле, когда горные районы стали более или менее проходимы. Сил и ресурсов для дальнейшего наступления в направлении Стамбула было явно недостаточно, поэтому боевые действия свелись к отвлекающему удару русских войск в Месопотамии. Это вынудило турок перебросить войска с востока, после чего англичане смогли взять Багдад.
Что касаемо союзников, то ситуация на их фронтах складывалась аналогично нашей истории, хотя те же США вступили в войну не в апреле 1917-го, как у нас, а в июле.
'Бойня Нивеля' в апреле-мае стоившая обеим сторонам порядка 480 тысяч жизней, закончилась все с тем же результатом. Утерев кровавые сопли, союзники решили попробовать еще раз. Наступление во Фландрии началось 1 августа и продолжалось до сих пор, хотя я знал, что финал этой драмы наступит в конце ноября при Камбре, и будет стоить противоборствующим сторонам еще почти 600 тысяч убитых.
Что касается итальянцев… Была такая поговорка: 'Для чего нужны итальянцы? Для того, чтобы и австриякам было кого бить!'. Наступление итальянских войск под Изонцо началось одновременно с боевыми действиями во Фландрии, но закончилось все довольно печально, ибо Австро-Венгерские войска, в основном при помощи приданного им германского корпуса, перешли в контрнаступление и отбили захваченное обратно. Если я правильно помню, то в нашей истории австрийцы следом разгромили непутевых потомков древних римлян при Капоретто, захватив одними только пленными 275 тысяч человек. В этом мире макаронникам повезло, ибо еще три немецких корпуса, которые могли склонить чашу весов в пользу Центральных Держав, были заняты в Восточной Пруссии.
* * *
Стратегические экзерсисы были прерваны появлением на плацу под окнами наших соседей.
Дело в том, что Покровские казармы были рассчитаны на полк четырехбатальонного состава, поэтому к нашему 8-му Московскому Гренадерскому подселили временных жильцов в лице 56-го Запасного Пехотного полка в составе двенадцати рот.
Несколько дней назад, гуляя по Александровскому Саду, я представлял себе все ужасы службы в запасной части, но на деле все оказалось немного лучше, чем я ожидал. Все же, в гренадеры отбирали народ покрепче, половчее и посообразительнее.
А вот 56-ой Запасной был полнейшим воплощением всех возможных недостатков строевой части. Если кратко: стадо баранов под командованием козлов. Я, конечно, слышал, что пастухи именно так и поступают, потому как козлы умнее и берут на себя функции вожаков стада, но в приложении к людям все это выглядело удручающе.
Народец там подобрался все больше мелкий, ленивый и туповатый. Процедура тренировок запасников на плацу вызывала жалостливое недоумение, типа 'что все эти люди здесь делают?'.
С офицерами в 56-ом полку дела были еще хуже, чем у нас. Нас-то на четыре роты двое вменяемых — я и Сороковых. А у них, на двенадцать рот, вменяемых было трое: двое выслужившихся в офицеры из унтеров и один московский интеллигент Сережа Эфрон, кстати — муж Марины Цветаевой!
Наше гренадерское офицерство с 'запасными' коллегами не ладило, за исключением Эфрона — Сергей был принят нашим сообществом благосклонно, по причинам мне неизвестным.
В продолжении темы о Запасном Пехотном, остается добавить, что вооружены они были трофейными австрийскими 'Манлихерами' без штыков, причем винтовок хватало только на половину личного состава и подразделения постоянно делились по типу тренировки на 'шагистов' и 'стрелков', передавая оружие по кругу.
Поглядывая в окно на мучения пехотинцев, изображавших штыковой бой с помощью прикрепленных к винтовкам прутиков, я размышлял о том, что, несмотря на явный прогресс, по сравнению с известным мне вариантом развития исторических событий, Россия все же не смогла в достаточной степени обеспечить себя всем необходимым для ведения полномасштабной войны.
Думы тяжкие были прерваны неожиданным вопросом поручика Беляева:
— Барон, вы ведь служили в третьем батальоне?
— Именно так, Владимир Игнатьевич!
— Вот видите! Я же говорил! — Победно ухмыльнулся Беляев. — Капитан Берг был вашим начальником?
— Да. А в чем дело?
— Просто, мы с Андреем Ильичем, обсуждаем целесообразность похорон штаб-офицеров на Родине, за счет казны.
— Я считаю, что это весьма почетно! — подтвердил Пахомов.
— А причем тут капитан Берг?
— Ну, как же? — Удивился наш 'самый весомый гренадер'. — Ему же еще летом памятник справили на Немецком кладбище на Введенских Горах, за казенный счет! Я еще с одним взводом в караул ходил. Командование гарнизона было и из штаба округа тоже!
Но я уже не слушал…
Надо же, а я, лопух, и не знал, что Иван Карлович похоронен здесь — в Москве!
Извозчик остановился у стрельчатой арки кирпичных ворот готического стиля на Госпитальной площади и объявил:
— Извольте, вашиблаародия, Немецкое кладбище!
— Савка, отблагодари! — Велел я, выбираясь из коляски на брусчатку мостовой.
— Ирод! Чуть не растряс! — Пробурчал мой денщик, спрыгивая с облучка, где сидел бок о бок с извозчиком. Потянувшись, он сунул руку в карман шинели и, недовольно зыркнув единственным глазом, кинул вознице положенное вознаграждение. — Накося тебе, твой гривенник!
— Благодарствую! Прикажете ожидать? — ничуть не обидевшись, поинтересовался 'лихач', осматривая монетку.
— Нет! Езжай себе!
— Да помогите же мне, наконец, вылезти! — Возмутился сидевший в коляске Литус, который на протяжении всей мизансцены терпеливо ожидал, когда же, наконец, о нем вспомнят.
Мы с Савкой подхватили Генриха под руки, и аккуратно поставили на мостовую, следом вручив болезному его костыль. Надо сказать, что мой друг шел на поправку и последнее время обходился только одним костылем, напоминая при этом незабвенного Джона Сильвера.
— Венок не забудьте! — напомнил Литус, одной рукой пытаясь одернуть шинель.
— Тебя же не забыли? — Огрызнулся я. — Савка! Венок!
— Уже, вашбродь!
Узнав у кладбищенского сторожа, где находится интересующее нас захоронение, мы двинулись в глубину главной аллеи.
Иноземное, а точнее Немецкое кладбище на Введенских Горах, и в мое время было одним из памятников культуры. Многочисленные надгробия с надписями на русском, немецком, французском и польском языках, поражали разнообразием — от простых каменных плит до роскошных мавзолеев из мрамора.
А вот и цель нашего печального путешествия: трапециевидная стела на резном четырехугольном постаменте.
'Капитанъ ИВАНЪ КАРЛОВИЧЪ БЕРГЪ 8-го Московскаго Гренадерскаго Полка. Родился 22 сентября 1881 г. Палъ въ сраженiи 16 iюня 1917 г.'
Чуть ниже под прочерком, все тоже самое, но по-немецки. Вот только вместо 'Иван Карлович' — просто 'Johann', и в самом низу 'Ruhe in Gott' /Покойся с Богом/.
У подножия памятника небольшой венок с надписью 'Dem Lieblingsmann und dem Vater' /Любимому мужу и отцу/.
Савка без слов возложил рядом и наш поминальный дар 'От друзей и сослуживцев' и вместе с нами обнажил голову.
Стоя на холодном ноябрьском ветру, я вспоминал этого строгого, но душевного человека с высоким лбом мыслителя и блеклыми печальными глазами. Отличавшийся в житейских делах типично остзейской флегматичностью, по службе Иван Карлович был суров, но справедлив. Будучи одним из младших офицеров нашего 3-го батальона, я всегда чувствовал уверенность в себе и в нем, как в вышестоящем начальнике.
Теперь же, стоя у строгого черного камня, ощущаю только невыносимую печаль и чувство потери…
Стоящий за спиной Савка начал, было 'Помяни, Господи Боже наш…'…
Я, было, подумал, что надо заказать заупокойную службу, но вовремя вспомнил, что лютеране не признают церковных заупокойных молитв — они верят, что только пока человек жил, за него можно и нужно было молиться.
Пошел легкий пушистый снег. Снежинки, кружась в воздухе, оседали на наших непокрытых головах, таяли на лице…
Покойся с Богом, Иван Карлович Берг, капитан московских гренадер…
* * *
— Здравствуйте, господа! — произнес из-за наших спин тихий женский голос с едва заметным акцентом. — Вижу, вы пришли навестить моего бедного Йоганна?
На дорожке стояли две дамы в темных пальто и шляпках с черной вуалью, старшая тяжело опиралась на руку своей юной спутницы.
Мы, четко, как на параде, надели фуражки и поочередно представились:
— Третьего батальона Московского Гренадерского полка поручик Генрих Литус!
— Запасного батальона Московского Гренадерского полка подпоручик Александр фон Аш!
— Анна Леопольдовна Берг… Вдова Ивана Карловича. А это моя дочь — Эльза…
Упомянутая девушка сделала книксен, а мы в ответ склонили головы и щелкнули каблуками. Точнее, щелкнул я, а Генрих изобразил стойку 'смирно' настолько, насколько это возможно сделать, опираясь на костыль.
— Мы пришли помянуть Ивана Карловича — он был нашим батальонным начальником. — Пустился в объяснения Литус. — Как только вышла оказия, мы взяли на себя смелость возложить венок от лица тех, кому довелось служить вместе с ним.
— Я вижу, вы ранены? — дама глазами указала на костыль.
— Мы с Александром, вместе находились на излечении в госпитале.
— Это… После ТОГО боя?
— Да. Мы оба были ранены в том бою под Розенбергом. Александр чуть раньше…
— Скажите, господин поручик… — Анна Леопольдовна замялась. — Вы были при этом, когда моего Йоганна… Когда он умер?
— Нет. Когда господина капитана… Ивана Карловича… — Неуверенным голосом поправился Генрих, — ранили, я был в другом месте. Но, так случилось, что нас вместе несли в лазарет…
— Он что-нибудь говорил? — Лицо женщины побледнело, и она крепче сжала локоть дочери.
— Иван Карлович был в беспамятстве… — Убитым голосом проговорил Литус.
Анна Леопольдовна покачнулась, и я бросился ее поддержать.
— Благодарю вас, — еле слышно прошептала она. Потом медленным движением подняла вуаль и посмотрела в глаза бледному как смерть Генриху. — Я должна знать, как… Как это случилось!
Но Геня молчал, стиснув изо всех сил перекладину костыля.
На самом деле 'это' произошло прямо у него на глазах. Они с Иваном Карловичем стояли у перископа, на только что отбитом у немцев наблюдательном пункте, когда шрапнель разорвалась почти на бруствере. Свинцовый дождь хлестнул по всем, кто там находился: погибли вестовые и телефонист, Берг был смертельно ранен, а Литусу досталась одна пулька, раздробившая бедро.
По сути, Иван Карлович заслонил Генриха собой…
Вот об этом, как раз и не стоило говорить…
Никогда!
Жизнь в батальоне текла своим чередом: муштра, построения, отчетность и прочее, прочее, прочее…
Кроме прочего — ночное дежурство по батальону раз в четыре дня.
В целом, я был доволен тем, как Дырдин справляется с обучением солдат и поддержанием дисциплины в роте. Жесткий и молчаливый, он одним только движением брови вгонял провинившегося новобранца в трепет. Поначалу, я несколько раз наблюдал, как фельдфебель раздавал 'особо отличившимся' увесистые тумаки. Пришлось провести с ним воспитательную беседу, поделившись богатым опытом, почерпнутым из будущего арсенала старшин 165-го полка морской пехоты. Дырдин проникся и теперь наши 'таланты' отбывали свои 'залеты' в виде 'лечебной' физкультуры: отжимания, приседания, ходьба гусиным шагом или наматывание кругов вокруг длиннющих корпусов Покровских казарм. Хотя, в некоторых случаях было заметно, что кулаки у него чешутся. Я его понимал, ибо чувства фельдфебеля были мне понятны и знакомы — новобранцы конца ХХ-го века отличаются от своих товарищей по несчастью из начала века, только уровнем образования, и уж никак не способностью к 'залетам'.
Кстати, намедни 'залет' был и у меня — подполковник опять поставил мне на вид за отсутствие усов. Пообещав исправиться, я отделался приказом 'удивить' начальство новой строевой песней.
* * *
Расположившись в 'штабной', я грустил сидя со стаканом свежезаваренного чая в руках, разглядывая причудливые блики в начищенных боках самовара.
Какие строевые песни я знаю?
Местные не подходят под требования Озерковского, по пункту 'новая'. Советские? Эти — не катят по идеологическим соображениям и из-за явных анахронизмов.
Что еще?
'Солдат молоденький в пилотке новенькой'? Не то!
'День победы'? 'Десантная строевая'? 'Нам нужна одна победа'? Или родимые 'Мы — тихоокеанцы'?
Все не то!!!
Чего делать-то? Не самому же сочинять? Давайте, господин подпоручик, мыслите масштабно! Какие еще источники могут быть?
Ну конечно! Кино!!! Ведь 'Нам нужна одна победа' — это песня из фильма! Какие у нас есть подходящие фильмы?
'Гусарская баллада'! Там песенка есть 'Жил был Анри четвертый, отважный был король…' — вполне даже строевая. Хотя, мои лопухи деревенские такой сложный текст не потянут…
М-м-м… Сейчас башка взорвется!!!
Эврика!!!
* * *
Несколько дней спустя, рота совершала учебный марш до стрельбища в Ростокино. Шли в колонну по четыре, с полной выкладкой, для веса добавив в ранцы мешочки с песком.
Мне пришлось топать пешком вместе со всеми, потому что — так положено! Хорошо еще, что идти сравнительно недалеко — всего-то десять верст. Дабы длинная ротная колонна благополучно прошла сквозь лабиринт московских улиц, нас сопровождала пара конных жандармов. Так и шли: сперва по Бульварному кольцу, потом по Сретенке, по 1-ой Мещанской и дальше по Ярославскому шоссе.
Со всеми вынужденными остановками вышло почти три часа — все же ходить по густонаселенному городу походной колонной довольно хлопотно. Я замаялся подавать команды и следить, чтобы строй не растянулся.
Передохнули, получили огнеприпасы и погнали гренадер на позицию. Стреляли повзводно под чутким присмотром местных унтеров-инструкторов. Результаты записывал дежурный офицер — молодой румяный штабс-капитан без трех пальцев на левой руке и со значком 22-го Нижегородского пехотного полка на груди.
Стрельба велась из положения 'стоя с руки' с трехсот шагов по поясной мишени и 'лежа с руки' с шестисот шагов по грудной мишени. В первом случае, на 'Отлично' из пяти патронов надо было попасть четырьмя в щит размером 30 на 36 вершков, из них двумя пулями в фигуру человека на щите. Из положения лежа — тот же результат по мишени 20 на 20 вершков.
Отстрелялись хреново.
Отличников на всю роту оказалось одиннадцать человек, включая всех унтер-офицеров. 'Хорошистов' уложивших три пули в щит, при этом одну — в фигуру, было еще семнадцать. Зато тех, кто в щиты не попал вообще, было больше половины роты!
Офицер-наблюдатель, сверив результаты, хмыкнул и сказал, что это еще ничего…
Как же тогда в его понимании стреляют 'плохо'?
Передохнув в пустующих конюшнях и пообедав выданным еще в казарме сухпаем, рота двинулась обратно 'домой'.
Бухая сапогами по проезжей части Ярославского шоссе, гренадеры распевали свежеразученную строевую песню, под чутким руководством нашего запевалы Пашки Комина. Моя задумка удалась, 'стрелецкую' песню из фильма 'Иван Васильевич меняет профессию' солдатики усвоили очень даже неплохо:
На следующий день после службы я поехал в госпиталь навестить Литуса, предварительно заслав Савку в магазин за гостинцами. Теперь денщик тащил позади меня корзинку всяческой снеди.
В коридоре мы нос к носу столкнулись с доктором Финком:
— Здравствуйте, Якоб Иосифович! Как там ваш подопечный?
— Добрый вечер, Александр Александрович! Который из многих?
— Уверен, что вы догадываетесь, чье именно здоровье меня интересует!
— Хорошо-хорошо! Сдаюсь!
— Охотно принимаю вашу капитуляцию! Итак, что там с Генрихом?
— Думаю, что сможем выписать его на домашнее лечение в конце декабря. Заживление прошло успешно, опасность тромбоза миновала — теперь нашему общему другу необходимо разрабатывать ногу. Генриху Оттовичу надо отставить костыли и заново учиться ходить, хотя бы с тростью.
Распрощавшись с доктором, мы двинулись в палату к Литусу.
Мой друг сидел у окна, задумчиво созерцая хлопья мокрого снега, летящие из темноты. На столе стояла корзинка с едой, подобная той, что Савка нес с собой, и букетик свежих цветов в граненой вазочке.
— Ого! Я вижу, что ты без меня не скучаешь? Отец приезжал?
— Нет… — Генрих смущенно потупился. — У меня были Анна Леопольдовна с Эльзой.
— ???
— Они неожиданно приехали сегодня утром. Привезли гостинцы, цветы… Анна Леопольдовна сказала, что они решили опекать меня, до самого выздоровления. Я был в смятении и во всем с ними согласился…
— Дела…
— И еще… Эльза подарила мне книгу… — Литус продемонстрировал томик стихов Гейне.
— М-м-м… — Я оглянулся — соседняя койка пустовала. — А где твой сосед?
— Днем увезли на операцию…
— Ага! Савка, ставь корзину вот сюда и иди-ка погуляй — нам поговорить надо!
— Слушаюсь, вашбродь! — Денщик оставил подарки на тумбочке в изножье кровати и исчез за дверью.
— Рассказывай, друг мой ситный! — Потребовал я, расстегивая портупею.
— О чем?
— О том, что тебя так взволновало!
— Саша, ты же знаешь, как погиб Иван Карлович? Я не могу… То есть, я не чувствую себя в праве обременять этих дам заботой о себе, когда… Понимаешь, ведь я жив только потому, что он заслонил меня собой…
— Спокойно, Геня! Давай рассуждать логически? Итак, как ты считаешь, взрыв шрапнели — это досадная случайность?
— Естественно, ведь на войне…
— Стоп! Скажи, а Иван Карлович намеренно заслонил тебя собой?
— Не думаю… Но, ведь…
— Никаких 'но', Генрих!!! Это — судьба! Он погиб, потому что пришло его время! Ты жив, потому что тебе видимо, еще предстоит выполнить свое предназначение! (Что я несу?)
— Твои слова… Это как-то излишне материалистично… Или, скорее даже — мистично!
— А другого объяснения у меня нет! Извини! — Я выдохнул сквозь стиснутые зубы. — Не хочу, чтобы ты изводил себя напрасными терзаниями на тему 'что могло бы быть, если бы…' Это все экзистенции! Живи и не думай о прошлом — думай о будущем! В общем, к черту все!!!
— Не знаю…
— Прими это как данность! Вот лучше расскажи мне, с чего это ты сидишь с книжкой поэта-романтика и мечтаешь непонятно о чем?
— Я не мечтаю. — Неожиданно покраснел Литус. — Я думал об Эльзе…
— Похвально! Лучше думай об этой милой барышне, а не о превратностях судьбы!
— Ты считаешь ее милой? — встрепенулся Генрих.
— Ну да! Хотя признаться, я не шибко ее разглядывал, да и вуаль закрывала половину лица…
— Когда они с Анной Леопольдовной сегодня были здесь, мне показалось, что у нее улыбка ангела…
— Да-а-а…
По пути домой, когда мы с Савкой тряслись в пролетке, я думал о том, как все в жизни переплетено. Иван Карлович погиб, а Генрих влюбился…
Кстати, надо будет найти краснодеревщика и заказать трость для Литуса. Не прощу себе, если такой подарок преподнесет ему кто-нибудь другой!
Хм… Гравер тоже нужен, однако!
По утрам я делаю гимнастику.
Сначала разминка, а потом наклоны, отжимания, упражнения на пресс — и под конец гири. Организм надо укреплять! Жаль только, что пробежки здесь не приняты — не поймут-с!
Как раз когда я совершал вторую группу отжиманий, за дверью происходил интереснейший разговор. Мой младший брат Федечка постоянно донимал Савку просьбами рассказать о войне и вот теперь я стал свидетелем одного такого разговора:
— Савва, ну расскажи, как вы германцев били?
— Известно как, Федор Алексаныч! Крепко мы их били!
— А братец, в них стрелял?
— А как же? Стрелял! Еще как… И из 'Браунинга' своего стрелял, и из 'Парабела', и из пулемета, и из 'траншейки'…
— А что такое 'траншейка'?
— Это, Федор Алексаныч, ружье такое дробовое. Чтобы, стало быть, картечью стрелять — в окопе-то, как метлой все подметает…
— А в рукопашную вы с шашками ходили?
— Не-ет! При полевой форме шашка не положена — неудобная она, длинная, цепляется за все… Мы ж не казаки — это им с коня шашкой шуровать сподручнее!
— А как же тогда в рукопашную?
— А это, Федор Алексаныч, кто как! Кто со штыком, кто с топором, кто с лопаткою… Или с бебутом, навроде моего… Эвона у нас один гренадер — и вовсе немаков гранатой по головам тюкал.
— Гранатой? Она же взорвется!
— А с чего ей взрываться-то? В германской гранате запал с теркой — она за просто так не взрывается! И обух у нее ухватистый — как кистенем можно вдарить!
— Савва, а запал с теркой — это как?
— Ну, Федор Алексаныч, это как спичкой черкануть, но токмо у гранаты внутрях. Там веревка с шариком особая есть!
* * *
За завтраком мама сделала мне замечание:
— Саша, этот твой 'Сyclope terrible', рассказывает Федечке отвратительные вещи… Сделай ему, пожалуйста, замечание!
— Мама, этот, как ты выразилась 'Ужасный Циклоп', меня тяжелораненого вынес на себе. Он мне столько раз в бою жизнь спасал… — Я стиснул зубы, дабы не наговорить лишнего. — В общем, если бы не он — мы бы с тобой сейчас не разговаривали!
Мать поджала губы и настойчиво постучала ножом по тарелке:
— Ульяна, почему опять скатерть несвежая?
— Хорошо, мама, я попрошу Савву не рассказывать Федечке историй с фронта! — Согласился я лишь потому, что ни в чем не повинную горничную ждала бы хорошая взбучка, ибо подобным образом моя матушка указывала мне на то, что возражения неприемлемы.
Когда Савка зашел ко мне в комнату, принеся начищенные сапоги, я решился, наконец, сделать то, что давно собирался.
— Постой-ка! — окликнул я его. Достал из комода желтую кожаную кобуру и торжественно вручил опешившему парню. — Держи Савка! Это тебе подарок от меня!
Я долго маялся, размышляя, как мне отблагодарить этого замечательного человека за все то, что он для меня сделал и продолжает делать до сих пор. Когда же возникла необходимость сделать подарочную трость для Генриха, то решение пришло само собой — наградное оружие с гравировкой.
В кобуре был тот самый 'Наган' сорокового калибра, что я разглядывал в первые дни пребывания в этом теле. Теперь револьвер был украшен гравировкой: 'Ефрейтору Мышкину С.К. за спасение командира. 16 iюня 1917 г.'