– Ну, будя, старый, шуметь, – сказал Чаграй и, накинув ему веревку на шею, повел к сосне.
Старик подал условный свист, и лесные жители, возрыдав, вышибли жердяные подпоры и погребли себя под землею со всеми животами и со всем имением своим.
Широко раскинулись владенья Строгановых.
В земляных и каменных норах рылись копачи, добывая железную и медную руду да закамское, с голубым отливом серебро.
На поляне гончары выделывали горшки, в кузницах из своего железа ковали сохи, копья и всякие поделки, нужные к соляному варению.
Зимогоры, расчищая место под пашню, секли лес на дрова, жгли уголь, корчевали пни.
Блистали огнями, дымились варницы. Где из озер, а где из глубоких колодцев приставленные люди черпали соленую воду и наполняли ею железные цирени (корыта), из коих повара и подварки выпаривали соль.
Лопата звякала о камень, хлопал кнут погонщика, копач врубался в грудь горы. В темном забое слеп глаз, могильный холод знобил кость, но упорно гремели удары, из-под кайла стреляла искра. Скрипело маховое колесо, выматывая из шахты плетушки с породой. [78/79]
В варницах по закрайкам чанов и корыт губою настывала соль, соль текла под ногой, соляные сосульки свисали с матиц и тележных осей, солью, как инеем, были засыпаны дороги от промыслов до соляных амбаров и далее на Каму до соляных барж.
Бабы где на лошадях, а где и лямками по воде подтаскивали дрова к варницам.
По горным и лесным тропам сновали подростки с угольными коробами на загорбках.
Густой говор северян мешался с цветистой речью более скорых на язык волжан. Текла прошитая звенящей тоской, родная и русскому уху, песня азията. С далеких рыбацких станов ветер наносил стонущий напев «Дубинушки». Засевшие на мели плотогоны, наваливаясь на рычаги, ухали, как черти в болоте.
С реки лились бабьи навизги да смех.
Тут – сопит пила, стучит топор, там – прикащик тычет в рыло, матюшит сплеча:
– Не ленись!.. Ходи борзо!..
Работа велась день и ночь
работали за хлеб да за воду.
Жили на своих жирах (станах) приуральские народцы. Строгановы и их не оставляли своими милостями: сгноенным в ямах хлебишком подкармливали; рваной, отслужившей свой срок одежонкой снабжали; отпускали в долг всякую хозяйственную мелочишку – иголку, шило, огниво, топор, прядь неводную. Все выловленное народами в реках и озерах купцы забирали за долги. Вся добытая птица и пушнина, мед и самоцветы шли в уплату долгов. Те, что были побогаче и поудалее, бежали с семьями за Камень, где попадали под двойную кабалу вогульских и татарских князьков. Слабосильные приходили на промысла отрабатывать долги. На самых худых плательщиков Строгановы напускали своих людей с наказом: «Убей некрещеного или вышиби и отгони от юрты, а жену и детей забери себе, пусть работают на тебя, а ты заодно с ними – на меня». Да с тех же народов тайно от царя драли купцы ясак жареным, вареным и так, чем придется.
Копачи Вишерского рудника, проведав, что артельный кормщик, по научению прикащика Свирида, кладет им в кашу суслиное сало, возмутились и побросали работы.
К копачам пристали солевары двух близлежащих промыслов.
Разгневанный Свирид затравил собаками присланных к нему с рудника выборных людей и одному из них, Ивашке Редькину, плетью выхлестнул глаз.
Тогда Ивашка, помолившись пресвятой богородице и подговорив себе товарищей, ночным делом приступил к прикащичьей избушке, железиною высадил дверь и немилостивым боем [79/80] заставил прикащика сожрать дохлую мышь, а потом – слово за слово, словом по слову, распались и припомни многие прежние обиды, уходили они прикащика Свирида до смерти.
После того целой гурьбой бросились к варницам, сожгли два соляных сарая со всем нарядом; подрубив запоры, вдруг спустили пруд и затопили несколько рудников, но скоро сами устрашились своего злодейства и приутихли, а старики заковали в цепи двух своих главарей – Редькина и Рыжанко – и стали ждать, что будет.
Никита Строганов бросился к казакам.
– Беда!
Увидав перепуганного и полураздетого купца, Ярмак подал боевой клич:
– Ватарба!
Есаулы, срывая со стен оружие, вопрошали:
– Набег?
– Орда?
– Отколь?
– Хуже! – схватился за сердце и пал на лавку хозяин. – Хуже!.. Именья моего разорение, смута и душегубство... Ежели по твоему, атаман, слову не будут заворуи наказаны, то и впредь ждать мне от них еще больше того дурна. Людишки у меня из разных земель схожие, людишки беспокойные...
Ярмак набрал надежную сотню и поскакал на промысла.
Копачи и солевары, гремя сбитыми из листового железа сапогами, окружили казаков и застонали:
– Батюшка...
– Ярмак Тимофеевич...
– Помилосердствуй!
– Не покинь нас на погибель.
– Мы всеми оставлены и забыты.
– На тебя атаман, вся надёжа!
– Принимай нас в свою ватагу...
Ярмак, дернулась косматая бровь Ярмака:
– Мне такие не надобны, я таких-то и своих в куль да в воду... С чего, злецы, взыграла в вас сила окаянная? Ребра вам расшатаю и все языки одним гвоздем на одну доску приколочу!
Пали на колени и сдернули с коротко стриженных голов берестяные колпаки и войлочные шляпчонки.
– Помилосердствуй, атаман!
– Бить нас и без тебя есть кому...
В мольбе тянулись изъязвленные соляным раствором руки; лица, запеченные в огненной работе, были жалостливы. Закованный по рукам и ногам Ивашка Редькин, – вытекший глаз его был заткнут окровавленной тряпицей, – звеня цепью, подскочил к атаману.
– Бей меня первого! Все одно пропадать! Постою за мир, пострадаю за правду Христову! [80/81]
Он, как бесноватый, скакал перед мордой коня и, захлебываясь, кричал какую-то невнятицу.