Ях сглотнул мясо, которое летело до дна его пустого желудка, как горячий уголь, и заговорил:
– Ухожу далеко на охоту, уезжаю в гости, – вы будете болтать, скука улетит с дымом очага.
– Мне и так не скучно.
– Она станет помогать тебе мять кожи, выколачивать снег из пологов, латать дыры, прожженные искрами, – тебе будет меньше работы.
– И одна перемну кожи, выколочу полога, залатаю все дыры, хотя бы их было так же много, как шерстинок в самой большой собаке.
– Вы для меня будете все равно, что для гуся два крыла.
– Зачем тебе крылья? У тебя есть две ноги, за которыми не поспевают четыре волчьих. [117/118]
– Люблю тебя столько, – отмерил он ножом кисть руки. – Буду любить вот столько. – И он показал по локоть.
Она взяла его тяжелую руку и выдернутой из волос рыбьей костью отчеркнула полногтя.
– Люби хоть столько, но одну меня.
Печалью, как дымом, подернуло его глаза, грустно сказал:
– В долгую зимнюю ночь вы обе ляжете со мной под одеяло и будете греть меня.
– И одна согрею, – скрипуче засмеялась она и поцеловала его в шершавую, разодранную в весенней охоте медвежьими когтями щеку.
Он вытянул из глубины меховых штанов снизанное из волчьих зубов ожерелье и набросил жене на шею, а про себя подумал: «Ты – гниль на костях моих... Пойду в лес проверять ловушки и там допою свою песню. Голос мой будет громче лосиного рева. Кула услышит меня, хотя пьет она воду из другой реки и далеко ее становище».
На верхней тропе хрипло забрехал старый кобель Наян. Ему отозвался Порхай, и скоро, взлаивая с лихим пристоном, кинулись другие.
Ях по голосам знал всех псов своего становища, и каждый из них по-особенному лаял на всякого зверя, птицу и человека.
– Гость к нам, – послушав собачьи голоса, сказал Ях и вышел из чума.
С пригорка, верхом на косматой лошаденке спускался Кучумов скорец Гирей. Отбиваясь от собак плетью, он проскакал до большого чума князька и осадил храпящего иноходца, с груди и с тяжело ходивших боков которого клочьями стекала грязная пена.
Сбежался народ.
Гирей, отлично знавший нравы тундры, не пренебрег угощением. Ему подали отваренные набитые морошкой медвежьи кишки, – он ел и похваливал хозяина и все его потомство. Подали печеного в золе осетра и нарезанное тонкими ломтями оленье мясо и блюдо с топленым нутряным жиром, – он объел осетра, макал в жир и, давясь от отвращения, глотал оленину и нахваливал охотника, убившего медведя, рыбака, поймавшего осетра, и весь славный остяцкий народ. Прислуживали ему, в знак особого уважения, сыновья князька.
Люди стояли перед чумом князя, переступая от нетерпения с ноги на ногу, но, по обычаю тундры, никто ни о чем не спросил гостя, пока тот не насытился. Вот он рукавом отер жирные губы и отвернулся от недоеденного, показывая, что сыт.
Кругом заголосили:
– Откуда ты, татарин?
– Какие вести?
– Чего привез в сумах?
– Зачем приехал? От нас будешь брать или нам дашь? [118/119]
Гирей поднял руку.
– Война!
Гул... Ахи...
Гирей выждал, пока схлынул шум, и заговорил:
– Со стороны западного ветра, там, где живет ночь, к нам идут воины, стреляющие огнем. Они поедают все, что попадает на зуб, грабят все, что зацепит рука, остальное затаптывают в грязь, топят в реке и жгут огнем. Люди те злее зла и хуже чумы. С ними боги ихние. За воинами русскими приплывут жены и дети. Они вытаскают мясо из наших и из ваших котлов, выловят всю рыбу, переведут зверя. Они сильны и прожорливы, будут в радости день и ночь есть чужое. Жены их будут родить, а наши голодные жены не будут родить. Все жители рек, болот и тундры перемрут с голоду и тоски... Кучум, хан сибирских князей и народов, которому вы платите ясак, собирает против нашельцев войско. Из края в край я проскакал тайгу и тундру. Был на реке Тулобе, Пыгме, Яжее и на других реках. Я поднял становища князцов Алачея и Выкопы, Урлюка и Кошеля, Вони и Бардака и многих иных. Они уже снялись и спешат к городу на подмогу своему хану.
Гирей подал остяцкому князю баранью лопатку, всю исчерченную знаками: то вожди племен и родов клали свои клейма, изъявляя тем покорность и готовность воевать за Кучума. Лопатка переходила из рук в руки, ее внимательно осматривали все охотники и все старики.
Князец, обмахиваясь от комаров крылом селезня, спросил:
– Что мне подарит хан, если я выставлю своих людей на его защиту?
– Много будет подарков... – воскликнул Гирей. – Хан богат: за всю зиму не обскачешь его земель, и один человек за всю жизнь не успеет пересчитать его табуны. Наряды царевых жен стоят богатства всего вашего племени...
Вздох изумления качнул толпу.
Гирей продолжал:
– Вы получите новые котлы, в которых будете варить мясо. На шее каждого вашего бегового оленя и на шее каждой ездовой собаки зазвенят бубенцы. Каждый воин получит столько соли, сколько сможет унести в поле своей шубы... Много жеребят заколет хан, в жеребятах хрящи сладки. Так накормит, что у всех у вас долго будет болеть брюхо.
– А нам чего подарит хан? – крикнула молодая женщина и от страху спряталась за других.
Почитая для себя недостойным разговаривать с женщиной на людях, Кучумов посол продолжал, обращаясь ко всем:
– Железные иголки, что крепче самой твердой рыбьей кости, сученые нитки, что не ломаются подобно сухим жилам, которыми вы сшиваете кожи, табак, дающий сердцу веселье, огниво и ножи, столь острые, что ими можно резать и мясо и дерево... [119/120] И такой, – Гирей поднял над толпой ползавшего у него под ногами голого ребенка, – и такой получит горсть кедровых орехов, а губы его будут намазаны сладким.
Князец, моргая красными мокрыми глазами, восторженно встряхивал всклокоченной головой и приговаривал:
– У-уй... Ножи и чашки, костяные причешёчки и гнутые дуги для нового чума, длинные арканы и железные хватцы, ловящие ногу и мелкого и крупного зверя...
Слушали, стараясь не пропустить и не забыть ни одного слова, повторяли за посульщиком:
– Котлы... Табак... Топоры...
Ях тряхнул головой и прервал скорца:
– Зимой была воина. Наш князь Кокуш высватал себе невесту в племени увак. Невесту ему, страшному, не давали, и он плакал перед нами: «У-у-у, хочу невесту... У-у-у, пойдем на них войною... У-у-у, я награжу вас подарками..» Была война с племенем увак. Невесту мы добыли, но потеряли двух своих охотников, еще один вернулся без глаза, и еще у одного отгнила пробитая копьем нога. Пойди и посмотри, он лежит в чуме. А кривой на озере ловит рыбу, его можно позвать, и ты увидишь, и все увидят, что один глаз у него пуст. Кокуш устроил свадьбу и много дней пировал со своей родней и с родней невесты, а нам от его пира достались обглоданные кости. Молодая жена родила ему двух сыновей, а у наших вдов дети высохли с голоду, и с голоду подыхают последние собаки... И твой хан ныне плачет: «У-у-у», – а, как минет беда, наградит нас вот чем. – Ях поднял ногу и гулко стрельнул.
Смех и отгул одобрения...
– Свадьба была давно, и не к чему о ней поминать, – сказал князец Кокуш, давя на шее комаров. – Ты, Ях, еще с прошлой весны должен мне две горсти соли и полсорок бобров и соболей... А тебе, Нуксый, не простил ли я мясной долг? И не я ль подарил тебе старые полозья под нарту?.. И ты, Ныргей, на меня же разеваешь пасть в смехе? Не ты ль добил близ водопоя раненного моим сыном сохатого, и не его ль шкура растянута над входом в твой чум?..