– Карсыгай!
– Рыжий палёный, чертом подаренный! [124/125]
В руке Пана сверкнул засапожный нож.
– Заколю...
Пана и Мещеряка казаки растащили в разные стороны. В толпе шныряли подговорщики и возмущали людей, а косоплечий Игренька уже наскакивал на Ярмака с кулаками.
– Злоехидный зверь, злокозненная душа... Умел завести, сумей вывести!
От стругов, из темноты кричали:
– Смерть атаману!
– В куль его да в воду!
– Под обух!
– Мир!
– На Русь!
– Смерть Ярмаку!
Возгорелось сердце Ярмака гневом, в буйном омрачении он рыкнул:
– Так-то?!
Выдернул из ножен меч
передние попятились.
Он перехватил меч за лёзо и протянул рукоятью в толпу.
– Ну, якар мар, кто удалой? Руби голову своему атаману!
Откачнулись
притихли.
– Назовись, удалой! Руби голову своему атаману! А потом беги к Кучуму-султану и служи ему, забыв веру свою, землю свою, заветы отцов и дедов своих!
Молчали буяны.
Ярмак бросил меч в ножны и повернулся к стоявшим отдельной кучкой атаманам и сотникам.
– Ваша совесть, как цыганов кафтан, и коротка и латана... Дуром-валом да поблажкою распустили своих людей. Коли и впредь будете слабину пускать да мутить казаков, а меж собой не перестанете лаяться на всю губу, не взвидать мне красного солнышка, – он перекрестился, – перевешаю вас всех на одной осине.
Атаманы стояли понурясь, казаки стояли понурясь, где-то и чье-то прорвалось заглушенное рыданье...
Ярмак:
– От вас ли, казаки, слышу окаянные речи?.. Куда бежать? Осень достигла, в реках лед смерзается... Трусость никого не спасет, а храбростью мы и зипуны добудем и жизнь свою пробавим... Бежать, когда повоевали толикое множество мест и народов, а до Кучума – вот он, шапкой докинуть... Где прошли с головней там нам не идти в обрат, а иных дорог не ведаем... Кричали: «По Тавде уплывем до вершин, а там-де пойдем на конях». Дуросветы, дуропьяны... Тавда ныне жива, завтра стала. А Каменный Пояс давно зима обняла, – ходу через Камень ни пешему, ни конному нет. Бежать, когда земля [125/126] Сибирская сама нам под ноги катится?.. Коли повоюем Кучума, так будем и сыты и пьяны... Не дадимся трусу и худой славы себе не получим, ни укоризны на себя не положим. Не от многих воинов победа бывает. Коли всемогий, в троице славимый бог помощи подаст, то и по смерти нашей память о нас не оскудеет, а слава наша вечна будет... Бежать? Нет, не бывать тому... Вы сами выбрали меня своим коренным атаманом да тем волю с себя сняли. Кончится поход – приговаривайте себе другого, а ныне бог да я в ваших головах вольны... Что думаю – то и говорю, что говорю – то и делаю, было бы вам ведомо... Есаулы, атаманы, куренные старшины, – ко мне!
Молчали
ни один не сдвинулся с места.
– Слышите слово мое? – спросил Ярмак, сверкая очами и сдерживая игравшую в нем ярость.
Молчали, собираясь с мыслями. Наконец Никита Пан тихо отозвался:
– Слышим.
Глаза Ярмака ходили, как ножи.
– Три раза атаманское слово не говорится, один раз атаманское слово говорится... Ведаете ли про таков обычай?
– Ведаем, атаман.
Никита Пан, Иван Кольцо, Мещеряк, Брязга, а за ними и есаулы и куренные старшины обступили Ярмака и сняли шапки.
– Наши головы поклонны...
И снова Ярмак заговорил с твердостью:
– Ватага крепка атаманом. Чтоб и впредь не было меж нас смуты и шатости, велю вам, не мешкая ни часу, самых языкастых расказнить принародно, дабы, глядя на то, и иным не было повадно в походе размир чинить да заваривать замятию. А все другие заутра поплывете за мной дальше, на восход солнца... Будь что будет, а будет то, что бог даст! – Ярмак ударил шапкой оземь.
Все, кто был с атаманом заодно, а за ними и иные – страхом одержимы – сперва как бы нехотя, а потом все поспешнее и поспешнее подходили и бросали свои шапки на его шапку: набросали шапок ворох.
Началась казнь.
Игреньку за непослушанье и смутные речи камнями били, кулаками били, пинками пинали, палками щучили да после того в рогожный куль посадили, песком досыпали и, раскачав, метнули в реку.
Яшке Бреню за поносные речи насыпали в рот горсть пороху и огнем зажгли.
Мишке Козлу, что давно похвалялся на Волгу утечь и других к тому звал, подрезали под коленками жилы и засунули его головой в шиповый куст. [126/127] Лыча, что ходил меж казаков да говорил: «А на Дону-то, братцы, ныне благодать», – Ярмак простил юности его ради.
Лытка был посажен на заостренный кол. Кол, просадив всего казака, вышел у него под затылком. Так-то Лытка мучился до утра да еще всяко ругал атаманов, да еще наказывал своему побратиму Черкизу, чтоб тот, возвратясь на Дон, разыскал бы в Раздорском городке девку Палашку да сказал бы ей его, Лыткин, смертный поклон.
Есаул Осташка Лаврентьев макал плеть в горячую смолу и сек черкаса Полухана по нагому телу, а тот из-под плети рычал:
– Хоть ты меня бей, хоть ломи, а все равно тебе с атаманом живыми не бывать!
Ярмак, услыхав те речи, подскочил и сам отрубил Полухану голову да велел повесить его за ноги на горелую сосну.