– Мало мы их били.
– Ты, Никита, готов ордынцев живьем глотать да той своей жесточью многих и отпугнул.
– Заткни глотку, дуросвят!
– К делу!
– К делу, браты!
– Мало уцелело казачьей силы.
– Да, русские люди сюда надобны.
– А наши зазывалы?
– Посланы зазывалы на Дон и Волгу. Вторую зиму от них ни слуху ни духу.
– Сбежали.
– И придут сюда голюшки понизовые – проку от них мало, только разве веселее будет.
– О-ох!
– Не миновать нам, светы атаманы, идти к царю с [154/155] покором – корму просить, зелейного припасу просить, людей в Сибирь просить...
– Удумал, голова трухлявая! Придут воеводы на наших костях пировать, будут тут сидеть да бороды отращивать. Не горько ль?
– Горько, дед Саркел, горько!
– На кляпа нам царь сдался?
– Нечего молиться богу, кой не милует.
– Под обух бы его со всеми причандалами!
– Уймитесь, горлохваты! Не поносите царя православного! Плох ли он, хорош ли, а одной он с нами веры и одной земли.
– Не бывал ты, борода козлиная, в пытошной башне, а то иное бы заблеял.
– Будя шуметь. К делу!
– Какое!
– Отойдем в отход на Волгу да там как-нибудь свой век изживем.
– А Сибирь бросать?
– Провались она!
– Э-э, нет, братику! Такими кусками прошвыряешься.
– Не нам, так нашим потомцам пригодится. Что добыто саблей, то наше.
– Наше!
– Сибирь бросать жалко. Сколько мы тут своей крови уронили!
– Было б нам, Микитка, загодя на Волгу сбежать...
Не день и не два судили-рядили гулебщики да, сложившись разумом, и не без стона порешили – слать в Москву поклонных соболей.
Разбросили атаманы жеребья, пал жребий на Ивана Кольцо и Мамыку.
– А чего я? – мычал Мамыка. – Как оно там, на Москве?.. Ох-ох, не манит ворону в царские хоромы.
– Не тужи, Мамыка, – тряхнул кудлами Иван Кольцо, – хватит розмыслу и с царем поговорить. Кафтаны на нас серые, да умы бархатные. Вернемся живы – встретят нас товарищи с честью. Сгинем...
– Ну, якар мар, сгинете, – засмеялся Ярмак, – придем на вашу могилу, наворотим по куче да репку споем... Так и скажите ему: «Мы, донские и волские казаки, бьем тебе, государь, царством сибирским». Да кланяйтесь почаще, – он, батюшка, покор непокорных любит.
Сборы были коротки: снарядили атаманы собачий да олений обоз, припасу дорожного взяли, навязали воз поклонных соболей, прихватил Иван для чину трех казаков.
– Путь-дорога, братцы!
Ишбердей взмахнул погоняльным шестом и гикнул:
– Эй-ла! [155/156]
Оленей и собак ровно ветром сорвало и унесло. Провожальщики не успели глазом моргнуть – обоз скрылся из виду.
Кутила зима
вьюга мела
и в глаза несла...
Гонимые по насту снеги текли-плескались, как вода. Взыгрывали снежные козлы.
Собаки на скаку хватали горячими языками снег. Олени бежали спорой рысью, валил от оленей пар. Непокрытая голова Ишбердея была запорошена снежной пылью.
– Эй-ла!
Он проводил казаков за Камень, до русских мест, и тут отстал.
Дальше погнали на лошадях, в широких розвальнях.
Передом, накатывая дорогу, скакали пять порожних троек.