Притормаживают, зажигая красные огоньки, на светофоре.
У меня нет машины. И, наверное, никогда не будет. Но у меня есть место, где можно жить. Главное — не упустить шанс на эту жизнь.
Выбрать правильную дорогу, свернуть в нужную сторону.
Расплачиваюсь. Осталось совсем немного на тачку и, если повезет, — на троллейбус завтра.
На работе у кого-нибудь займу. Если одолжат, конечно.
Еще есть заначка, маленькая совсем, но она — на крайняк, «н/з».
Инна наклоняется над столиком и выставляет указательный палец.
— Только не приставать. Я поеду к тебе, но ты должен обещать, что не будешь.
— Что не буду?
Смотрит удивленно.
— А ничего не будешь.
— Хорошо. Обещаю. Поехали. Что?
Откидывается на спинку стула и корчит гримаску.
— Ну, ты такой неинтересный...
Началось... Не сдерживаюсь, закипаю:
— Блядь, что не так?! Ты просила — не приставать. Я сказал — хорошо, не буду. Что теперь?
Ее лицо мгновенно принимает знакомое выражение — жесткое, волевое.
Последний раз я видел его таким полгода назад, при разводе. А раньше — почти каждый день.
— Если ты еще раз матернешься при мне... — тянет она сигарету из пачки. — Если хоть один раз еще... Я встану и уйду.
Пальцы ее, длинные, с аккуратными ноготками, подрагивают и все никак не могут ухватить тонкую сигарету.
— Прости, — накрываю ее пальцы ладонью. Они, к моему удивлению, холодные и совершенно чужие. Как будто не их целовал совсем недавно еще, не они сжимали и гладили меня, не они пробегали по моим плечам и спине...
Вырывает руку и убирает сигареты в сумочку. Отворачивается к окну. Интересно, пытается она там разглядеть что-нибудь или просто смотрит на свое отражение?..
— Давай поедем уже. Поздно. Мне на работу завтра, — встаю со стула и надеваю куртку. Ту самую, что она мне купила.
Официантка что-то говорит мужикам в углу. Те, коротко стриженные, в кожаных куртках, отмахиваются. Показывают на недопитую бутылку коньяка.
У меня кожаной куртки нет: я хожу в поношенной джинсе, пошедшей уже бахромой по краю рукавов.
На спине вышит крыластый орел с растопыренными когтями.
Нитки на одном крыле истерлись, и сквозь них видна джинсовая плешь.
Я не пью коньяк.
Вдоль стены на моей кухне стоит ряд пустых бутылок из-под «Белого Орла».
Продавщица Таня в магазине у остановки уже выучила за этот месяц мои вкусы и даже нашла связь между аппликацией на спине и сортом водки.
Дура, конечно...
Инна бросает внимательный взгляд на мою куртку. Теперь мне кажется, что она и не пьяная вовсе. Я так и не научился ее понимать, предугадывать. Так и не привык к ее резким переменам.
— Я вообще с тобой встретилась, чтобы всего лишь передать вот это! — говорит Инна и похлопывает по лежащему на столике пакету. — Я же твоя должница...
Сразу после развода она купила машину, «восьмерку», а через месяц влетела на ней в затормозивший на перекрестке «ЗиЛ». Разбила нос, сломала ключицу и ногу. Позвонила почему-то мне: «Понимаешь, всего-то одну баночку и выпила... Теперь с ГАИ проблемы... Из дому не выйти мне, из-за гипса...»
Я дал, сколько смог насобирать — две с половиной штуки баксов.
Предложил помочь по дому, в магазин сходить...
Отказалась.
А деньги взяла.
— Я тебе говорил, тогда еще — ничего ты мне не должна. Но вот за книги — спасибо большое. Мне их не хватало. Да и нужнее они мне.
Инна встает из-за стола. Отстраняет меня рукой и сама надевает плащ.
— Конечно, ты же у нас интеллектуал. Писатель... — усмехается она и мне опять не понятно, зачем я тут.
«Ты никогда не станешь писателем!» — говорила жена не раз. «Пойми, писатель — прежде всего человековед. Главное в писателе — умение понимать людей. Ты же не можешь понять даже самого себя. Ты вообще ничего в жизни не понимаешь!»
«Я буду непонятливым писателем, — отвечал я. — Таких, как я, много. Они будут меня читать и радоваться, что не одни. Другие тоже будут читать и радоваться, что не дураки. Не вижу проблемы».
«Вот и я о том же, — усмехалась Инна, — не видишь ты ничего».
Выходим из кафешки под облегченный вздох официантки.
Мужики в кожанках торопливо допивают коньяк.
Все в жизни нам приходится делать суетливо, кроша, проливая, судорожно глотая, на ходу закусывая, занюхивая, поспешно затягиваясь...
Это я философствую и понимаю, что все-таки пьян.
А утром на работу — липовый мой больничный закончился в пятницу.