Я не окитаился — это невозможно.
Я не прогнулся под китайцев психологически — это удел просвещенных китаистов, знатоков языка и культуры.
Я по-прежнему чужой для китайцев, но теперь и русские — чужие для меня.
Парадокс в том, что невзрачные на первый взгляд «туземцы» вдруг оказались гуигнгнмами, а соотечественники предстали настоящими еху[15]. Лаоваями.
Подобно Гулливеру, размышлявшему о семье, друзьях и сородичах и проницавшему в их внешности и душевном складе то, чем они являлись на самом деле — а они были еху, я с ужасом понимал про себя, что и я такой же. Быть может, немного изменившийся благодаря общению с гуигнгнами, но все равно — еху, чужой.
Только теперь уже — чужой всем.
Гулливера выставили из лошадиной страны. Он жестоко страдал и пролежал больше часа без памяти, когда «гнусное животное» жена обняла и поцеловала его. Меня пока вроде не гонят и даже продлевают визу. И поцелуи жены я перенес стойко, словно солдат, который выносит тяготы и лишения воинской жизни, как велит Устав.
У меня есть девочка-женщина, моя Ли Мэй. Стихии, в которые она верит — Земля, Огонь — не ладят друг с другом, но это хрупкое существо отважилось на борьбу.
Инка боролась со мной, Ли Мэй — бросила вызов всему окружающему миру.
Мне горько от собственного безволия. Душит чувство непоправимой ошибки, будто я упал в глубокий овраг, населенный тенями прошлого.
Нужны силы, чтобы выбраться.
Я посмотрел на темные черточки иероглифа «ли».
«Сила»…
Из раздумий меня вывел щелчок зажигалки.
— Ну и кто она? — выпустив струйку дыма, Инна попыталась улыбнуться.
Вышло холодно и кисло.
— Кто?
— Она. Та, которую ты любишь.
— С чего ты взяла?
— Вадик, Вадик... Я ведь тебя знаю. Слишком хорошо знаю. Ты без любви не можешь. Ты же у нас романтик. Больной на всю голову, извращенный романтик.
— Чего это «больной»?
— Ты алкоголик.
— Да ладно. А извращения-то причем?
— Мне рассказать тебе? При всех — пусть послушают...
— Не дури. Ну, хорошо, что ты хочешь знать?
— Что расскажешь.
— Она студентка. Ей девятнадцать.
— Китаянка?
— Э... в смысле... А, да, конечно.
— «Конечно»?
— Ну, просто — китаянка. Не придирайся, кончай.
Глаза Инны расширились от злого веселья:
— Да я бы с радостью... кончила... Да что-то в последнее время не удается. Теперь хоть буду знать, почему.
Мне показалось, она вся лучилась ненавистью. Особенной, выдержанной, вежливой ненавистью, характерной для офисных работников и людей из сферы обслуживания.
От ее улыбки стало неуютно.
Противно, будто на лицо неизвестно откуда прыгнула жаба.
Сходил к бару и принес еще пару пива. Для разгону пойдет, а ближе к ночи убьюсь, чем покрепче.
— А можно узнать...
Инна подалась вперед.
— Как оно, с китаянкой? Какие впечатления?
— Перестань.
— Ты у нее, случайно, не первый?
— Не случайно.
— Я так и подумала. Бедная девочка. Малолетка. О чем же ты с ней говоришь?
— Это мое дело. Поверь, есть о чем.
— Верю. Ты знаешь — верю. Только мне кажется, что говоришь в основном ты — и наслаждаешься, когда она тебе в рот заглядывает. Ну конечно, ведь так приятно быть Учителем. «Да, моя господина?»
— Хватит.
— А помнишь, ведь мне было столько же, сколько ей сейчас. В тебя тогда втюрилась Юлька Заварина, мы еще с ней были лучшими подругами, помнишь? У вас занятия по английскому были вместе, а она привела меня к вам на факультет. Глупая, похвастаться захотела. Впрочем, это не она оказалась глупой, а я...
— Не прибедняйся, Инн. Я любил тебя за многое, в том числе и за ум.