— Освободился и не жале...
Волна накрыла меня с головой, залила и глаза, и рот, и нос. Я перевернулся на живот, замельтешил ногами, руками, беззвучно пытаясь ухватить ртом недоступный воздух.
И вдруг осознал, что тону.
Что не вижу берега.
Не могу удержаться на плаву.
Не могу дышать.
От ужаса сипел, молотил по воде... Барахтался, точно муха, угодившая в чернильницу, в темноте, не ощущая границы воды и воздуха.
Пальцем ноги зацепил дно.
Последние силы ушли на отчаянный рывок.
Выполз на берег и тут же, лежа на мокром песке, проблевался соленой водой, смешанной с настойкой из морских коньков. Засмеялся срывающимся, каркающим смехом — ведь чуть не угодил к ним в гости.
Волны подталкивали меня, смывали блевотину.
Я с трудом встал, постоял, согнувшись. Спазмы прошли.
Огляделся. Впереди расплывчато темнели непонятные фигуры.
Я зашел по пояс в воду, смыл с тела налипший песок.
Стуча зубами, побежал неловкой трусцой, ощущая себя жалким, голым и беспомощным.
Где-то вдалеке, чуть выше пляжа, мелькнул луч фонарика. Надо успеть до обхода служителей...
Она сидела на лежаке, одетая, обхватив колени. Увидела меня, вскочила, махнула в сторону прыгающего по аллее света. Луч скользил над кустами — по перевернутым лодкам и свернутым канатным бухтам с круглыми белыми буйками. Проносился по пляжному песку, выхватывал узкие бледно-желтые полоски лунного пейзажа.
Я натянул на мокрое тело футболку и шорты. Руки и ноги едва слушались. Колотила дрожь. Кроссовки надевать не стал, плюхнулся задницей на лежак. Вытащил пачку сигарет, измяв, изорвав всю. Уронил в песок зажигалку. Матюгнулся, поднял, обдул. Прикурил. Увидел стоящую в песке бутылку «Хайма». Схватил, запрокинул голову, высосал остатки. С сожалением отшвырнул пустую бутылку.
Нас заметили. Осветили. Держа в луче фонаря, приблизились.
— Доброй ночи, — сказал я, делая из ладони козырек. — Все нормально.
Двое служащих в форме подошли поближе.
— Отдыхаем, тихо. Море, хорошо.
Почему-то я выдал им именно так. Видно, на сложные фразы сил уже не было.
Они не остались в долгу. Указав фонарем в сторону шипящих волн, один из них строго произнес:
— Ночь. Море. Опасно. Плавать — нельзя.
Я понимающе кивнул:
— Да-да. Опасно. Я знаю.
Служащие зашагали дальше. Удалялось, металось по песку пятно света.
Во время нашего общения девчонка сидела позади, поджав ноги, и разминала мне шею и плечи. Пальцы у нее действительно были сильными.
«Желтый Цветок» — вспомнил я ее имя. Интересно, сказала правду, или первое, что на ум пришло...
— Как тебя зовут? — вдруг спросила она.
Я сказал.
— Ва Цзинь... — повторила она.
Обернувшись, посмотрел на Хуан Хуа.
Ее лицо было близко-близко.
Мне захотелось поцеловать ее, но я полез в задний карман намокших шортов и достал три влажные сотенные купюры.
— Спасибо тебе.
Она легко взяла деньги, спрятала в сумочку. Положила руки мне на плечи.
— Спасибо. Мне было хорошо. Если хочешь, я могу остаться.
Я не удержался и поцеловал ее в уголок губ.
— Не надо. Ты хорошая. Я найду тебя завтра.
Она встала с лежака, подхватила босоножки. Провела рукой по моему лицу, нагнулась, поцеловала и зашагала в сторону лестницы на аллею.
На завтра у меня был билет до Шанхая. У меня и у Инны, конечно. Из Шанхая, на другой день, Инна улетала в Москву. Оттуда, поездом — в Питер.
Но это меня уже не касалось.
Наш второй медовый месяц закончился...
...Закончился странный, на грани бреда, разговор с сутенером возле «Макдональдса». Я ныряю в шумную прохладу зала. Уверенно покачиваясь, едва не сбив с ног пару человек с подносами, прохожу мимо столиков, держа курс на табличку с разнополыми человечками. В женскую, как всегда, длинная очередь. Заворачиваю в соседнюю дверь. Обе кабинки заняты, зато из трех писсуаров свободны целых два. Пока я щедро поливаю розовые и зеленые шарики в фаянсовом зеве, паренек лет двадцати, что стоит за соседним писсуаром, выворачивает и вытягивает по-птичьи шею, пытаясь разглядеть мое хозяйство.
— Интересно, да? — спрашиваю его.
Паренек глупо улыбается.
— Хэлоу!