И тогда я решил написать о ней.
И понял, что не могу.
Сидя на холодной веранде, слушал шум дождя и звонкое «тонь-тонь-тонь!» капель — в расставленных по дому ведрах и тазах: дом умирал, плакал прохудившейся крышей. В тот день напился неожиданно для себя самого. Собрав в кучу черновики, пытался поджечь дом, но бумага горела неохотно и слабо. Кашляя от дыма и протирая глаза, выбежал во двор с топором — срубить липу.
Лезвие кромсало кору, выбивало из дерева, под которым стояли когда-то мои качели и песочница из тракторной шины, мелкую щепу.
«Рукописи не горят!» Тюк! — удар по дереву.
«Зато человек — очень даже!»
Тюк! Тюк!
«Каждый человек ...»
Тюк! Тюк!
«Должен срубить...»
Тюк!
«Дерево!»
Хрипел, хэкал, не рубил даже — кромсал, вгрызался.
Глухой звук увязал в пасмурном дне. Я поклялся, что не отступлю, пока не закончу.
Тюк! Тюк! Тюк!
«И сжечь дом!»
Тюк!
Не так-то просто сжечь оказалось.
Ничего из начатого до конца не довел.
Я такой же никчемный, как это мудацкое дерево.
Не вышло с домом — выйдет с другим.
Ток! Тюк! Ток!
«И. Убить. Человека...»
Тюк-тюк-тюк!
Мучила жажда. Пот на пару с дождем лез в глаза. Руки немели. Ломило спину. Топор отскакивал от ствола липы, слабый и беспомощный.
«Сука, бля!..»
Выбросил его в кусты и сел в мокрую траву. Было больно шевелить пальцами — лопнули, растеклись мозоли…
…Над запрудой легкий туман.
Рвется клочками поверху.
Тает, истончается, поднимается над тронутой зыбью водой.
Не вода — травленое серебро.
Подрагивая в белесых разводах, на том берегу вырастает силуэт мертвой церкви с разрушенною колокольней.
Я сижу на краю шатких мостков, прислушиваясь к шороху камышей. Слева от меня «зауэр». Справа — эмалевая кружка с крепким черным чаем.
Чай уже остыл.
Вода неподвижна, по-осеннему темна.
Солнце еще не встало, но по небу уже разбегается светлая синь, теснит влажную темноту за реку, за холмистый глиняный берег.
Хочется курить.
Сигареты я забыл в доме.
Минута ходьбы — подняться по заросшей тропе, миновать могучую липу с израненным стволом, толкнуть кривую калитку, и вот он — низкий, с горбатой крышей и нелепой верандой дом.
Но возвращаться я не хочу.
Мне некуда и незачем возвращаться.
— Дин-доннн...— вдруг проносится над водою мягкий звенящий звук.
Одинокий, он уже исчез, и я не уверен, что вообще был.
Чай почти допит.
Совсем рассвело.
Верхушка колокольни розовеет, и сквозь ребра бывшего купола видна воздушная вата облаков.
Никакого колокола там нет.
Звон мне просто причудился.
Меня немного потряхивает, нормальной здоровой дрожью, от волнения и утреннего холода. Из одежды — тонкий свитер и джинсы. Босые ноги у самой воды. Обуваться не стал — мертвецу обувь без надобности.