И вот уже нежно-зеленое море было безжалостно разлучено с голубовато-лазурным небом — будто кто-то торопливо провел по прекрасному полотну тупым ножом, оставляя где-то в немыслимой дали грубый шрам — линию горизонта.
Нежное прохладное утро тихо и незаметно скончалось, родился безжалостный в своей грядущей жаре новый тропический день.
Отец Джон, наконец, очнулся от своих дум философских. Пора и о бытие насущном подумать. Сегодня, где-то через час, Обряд Венчания предстоит совершить. Ещё вчера вечером мулатка-посыльная предупреждала, что, мол, часам к десяти утра, пара брачующихся пожалует, американцы — по её словам.
Старенькая церковь, прохладный зал, забитый скамьями, грубо сколоченными из пальмовой древесины, перед священником — странная пара, хотя, в этих краях — всё немного странно.
Жених, шкаф квадратный — в классической американской тройке, с чёрным цилиндром на голове.
Невеста — невысокая стройная фигурка в чём-то невесомом, лицо скрыто тёмной вуалью.
Привычно, не запнувшись ни разу, отец Джон доводит обряд до установленного Свыше финала:
— Если кто-либо, из здесь присутствующих, знает причину, по которой этот брак не может быть заключён — пусть встанет и сообщит нам об этих причинах!
В храме повисает тишина, через минуту разрезаемая на части звонким девичьим голосом:
— Я знаю непреодолимую причину, не позволяющую этому браку быть заключенным в соответствии со всеми канонами, установленными нашим Создателем!
К своему громадному удивлению, и отец Джон, и немногочисленные свидетели этой церемонии, вдруг понимают, что это говорит сама невеста.
А девушка, тем временем, продолжает:
— Этот человек — мой двоюродный брат, и поэтому — я отменяю эту свадьбу!
Вуаль отлетает в сторону — озорные голубые глаза, длинные, блестящие даже в полумраке церковного зала, каштановые волосы
Глаза священника округлились в нешуточном изумлении, красиво очерченный рот широко приоткрылся.
Горячие девичьи пальчики резко, но, одновременно нежно, коснулись нижней челюсти отца Джона. В ту же секунду крепкие белые зубы ревнивца громко цокнули друг о друга — имеется в виду — "верхние — о — нижние".
Через секунду-другую раздался негромкий смех:
— Лузеру — саечка!
Занавес, господа мои, занавес.
Вот такой вот текст был.
Ну и что делать теперь прикажите?
А за окошком уже сереет — утро наступило, барышня дрыхнет себе, похрапывает даже.
Прикрыл я дверцу полешком, и припустил, что есть духу — по направлению к резиденции отца Порфирия, вдруг у него чего полезного найдётся — рация там, или лекарства какие.
Прибегаю, язык вывалив на сторону, а батюшка — в парнике, с дынями своими тетёшкается.
Рассказал ему всё, тетрадь показал.
Он только тетрадку то раскрыл, сразу в лице изменился — почерк знакомый, видно, опознал.
Что тут началось — словами не передать.
Лекарства какие-то в сумку сгрёб, и босиком к той девушке ломанулся, метров двадцать отбежал, обернулся и кричит мне:
— А ты, так тебя растак, на Апрельский дуй. И, чтоб врач, так его растак, был через пять часов. Хоть на вертолёте, хоть на вездеходе. Если что не так будет — весь посёлок взорву, так его растак!
А ещё поп называется, морда наглая, — ругаться мы и сами горазды, тоже мне.
А кончилось всё хорошо: и вертолёт с врачом вовремя успел, и девушка та выздоровела, и отец Порфирий схиму отринул, опять Антоном стал — да и женился на девушке той.
К тому времени мы уже уехали с Чукотки — домой.
О событиях тех мне потом Вырвиглаз с Обезьяном письмо совместное написали, в посылку вложили сверху, а в посылке — пять пузатых грелок медицинских с "неглом" — пивом чукотским чёрным.
А теперь — почему же мне было так стрёмно и удивительно рассказ испанского писателя читать?
Да потому — что рассказ этот я сам и писал.
На первом курсе вступил в студенческий литературный клуб, писал там ерунду всякую. Да под настоящей фамилией неудобно как-то было — а ну как братья-гусары засмеют?
В морду тут же лезть, или — на дуэль вызывать?
Вот и псевдоним себе придумал — Андрес Буэнвентура-и-Гарсия.
А что — мне нравится.
Так что, братья и сёстры, вы пишите, вы пишите — вам зачтётся.
А вдруг, писанина эта — бесполезная на первый взгляд, — кому-то и впрямь поможет реально?
Дождливое раннее утро. В порту затариваемся чёрным "неглом", спешим в аэропорт.
Рейс Певек — Москва. В отнюдь немаленьком ТУ-154 — только мы, да ещё чукча средних лет, как выяснилось при знакомстве — знаменитый чукотский писатель, лауреат премий многочисленных.
Хоть и лауреат заслуженный, да зубы то чёрные все — от чифира крепкого.
Прилетаем в Москву, переезжаем на Ленинградский вокзал, до поезда ещё часов пять.
Жрать хочется ужасно. Денег — полные карманы, да и в рюкзаках тоже по несколько толстых пачек завалялось, но идти в местные привокзальные шалманы что-то не тянет, неприятные они какие-то — левые, одним словом.
Идём в конец самого дальнего перрона, на пустых деревянных ящиках расстилаем газетку — "Правда Певека" — называется. Нарезаем хлебушек, вскрываем банки с "Завтраком туриста", с тушёнкой, "негл" чукотский по кружкам сувенирным, в киоске привокзальном купленным, разливаем. На кружках — разные башни московского кремля, все в звёздах пятиконечных.
Подходит старушка- нищенка, слёзно, Бога через каждое второе слово, поминая, хлеба корочку просит. Михась — добрая душа, протягивает бабушке бутерброд — огромный кусок хлеба с толстенным слоем тушёнки. Старушка неожиданно обижается, плюёт в сердцах и уходит, матерясь грязно.
Минут через пять подходят два облома, у одного в руках доска неслабая, у другого нож-выкидуха.