Они спрятали книгу в надежный корабельный сейф и приставили к нему круглосуточную охрану. Подвязав раненую руку, Хоффнер вернулся на мостик, собрал своих офицеров и велел провести покаютный обыск. Как и предсказывал Дойл, одного из помощников капитана нигде не смогли найти, хотя многие утверждали, что видели его — молодого привлекательного блондина — на палубе после того, как начался шторм.
Механики набились в машинное отделение, им наконец удалось завести аварийный генератор. Свет загорелся, и, как только двигатель заработал на четверть мощности, капитан направил «Эльбу» прямо в пасть шторма.
В то время как команда прилагала усилия к тому, чтобы починить главный генератор, пассажирам было предписано оставаться в своих каютах и запереться изнутри; в качестве объяснения этим мерам безопасности были предложены шторм и падение мощности генератора. Об убийцах, которые, как предполагалось, еще находятся на борту, разумеется, не было сказано ни слова. Охранники, выставленные в коридорах, контролировали любые возможные передвижения, а Дойл, Иннес, Штерн и Пинкус (Дойл предпочитал терпеть общество журналиста, чем упустить его из виду) собрались в каюте Штерна вокруг керосиновой лампы и тела покончившего с собой убийцы в черном одеянии.
Когда с него сняли маску, оказалось, что это был мужчина около тридцати лет, с подстриженными прямыми черными волосами и смуглым широколобым лицом — как предположил Дойл, яванец или филиппинец. На сгибе левой руки имелась небольшая, но отчетливая татуировка: кружок, разорванный тремя зигзагами молнии. Этот рисунок в точности соответствовал изображению, нацарапанному на стене над телом Зейлига. Тщательно изучив кожу мертвеца, Дойл, однако, понял, что это вовсе не татуировка, а след ожога — клеймо вроде того, какие ставят на скот.
Одежда человека была изготовлена из простого черного хлопка. При нем оказалось шесть единиц рассованного по рукавам и штанинам оружия — ножи, двуствольный крупнокалиберный пистолет, из которого он застрелился, а также тонкая проволока, обмотанная вокруг его пояса, — смертельная гаррота. Шрамы рассекали его расплющенные костяшки пальцев, на теле имелись следы ножевых ран. Бывалый воин, умение которого вести рукопашный бой испытали на себе Иннес и Дойл. Вывод был прост — это холодная, расчетливая машина для убийства, и нет никаких оснований полагать, будто его оставшиеся в живых сообщники менее опасны.
Дойл накрыл труп простыней. Из-за шторма всем четверым приходилось постоянно хвататься за переборки или койки.
— Вы так ничего и не объяснили, мистер Дойл, — сказал Штерн. — Как книга Зогар оказалась в вашей каюте?
— Вместе с таблетками, зашитыми в подкладку пиджака мистера Зейлига, я нашел этот ключ. — Дойл продемонстрировал всем названный предмет. — Очевидно, это не ключ от вашей каюты или какой-то другой каюты, хотя на нем есть штамп «Эльбы». — Он указал на крохотную эмблему корабля.
— От чего же он? — нетерпеливо спросил Пинкус.
— Я вставлял его в каждый замок, который мог найти подходящим в этой каюте. Позади гимнастического зала находится редко используемое складское помещение — его ни за что не заметить, если только не искать специально: у входа туда каждое утро громоздятся шезлонги и подушки для сидений. Ключ открывает эту дверь. Внутри небольшого помещения я обнаружил сдвигающуюся деревянную панель, а за ней, в нише, несгораемый шкаф. Вчера вечером мистер Зейлиг вытащил книгу из ее первоначального тайника — матраса, кстати, неудивительно, что он так неохотно покидал каюту, — и положил ее в этот шкаф. Это было сделано после того, как — этот разговор я случайно услышал — капитан отказался поместить книгу в корабельный сейф.
— Я понятия не имел… — начал Штерн.
— Конечно. Должно быть, он перепрятал ее, когда вы пытались договориться со мной перед сеансом, вчера вечером, примерно за час до убийства.
— А как же злодеи смогли убить его, не прикоснувшись к нему? — спросил Иннес.
Дойл достал из кармана два маленьких бумажных пакета и, открыв их, показал остальным.
— Когда вчера вечером мы обнаружили тело мистера Зейлига, я нашел маленький комок глины внутри каюты, у двери. А сегодня вечером такой же комочек глины был мною обнаружен в одном из гробов.
— И какое отношение имеет этот маленький комочек к цене на пиво? — спросил Пинкус с бесцеремоностью бывалого журналиста.
— Мистер Зейлиг был более религиозным человеком, чем вы, я правильно понял, мистер Штерн? — спросил Дойл.
— Да.
— Значит, я не ошибусь, предположив, что как верующий иудей он хорошо разбирался во многих аспектах иудейской истории и мифологии?
— Совершенно верно.
— Справедливо ли будет с моей стороны также сказать, что мистер Зейлиг относился к изучаемому предмету не с чисто академическим интересом, но принимал эти знания очень близко к сердцу?
— Определенно — но к чему вы клоните?
Дойл понизил голос и подался вперед над фонарем, отчего свет снизу очерчивал его лицо самым зловещим образом.
— Мистер Штерн, вы знакомы с легендой о големе?
— Големе? Да, конечно, я имею в виду — поверхностно; отец много раз рассказывал мне эту историю, но в детстве.
— Голем? А что это такое? — заинтересовался журналист, от которого, хоть его целый час отчищали жесткой щеткой, продолжало исходить зеленоватое свечение.
— Слово «голем» происходит от древнееврейского слова, обозначающего зародыш или утробный плод. Говорят, именно так назвал Яхве Адама, когда в Эдеме вылепил его из праха земного.
— Яхве? — уточнил Пинкус. — Вы имеете в виду… что это за малый, Яхве?
— Яхве — ветхозаветное имя Бога. — Штерн еле сдержал удивление, вызванное безмерным невежеством репортера.
— Но история голема, которая имеет большее отношение к данному разговору, — сказал Дойл, повернувшись к Штерну, — начинается в еврейском гетто Праги в конце шестнадцатого века. В то время евреи Праги, как и всей Европы, стали жертвами кровавых погромов, причем в Праге они оказались особенно жестокими. В описываемые дни одним из старейшин тамошней синагоги был ученый раввин Лев бен Бецалель. Доброжелательный, незлобивый, почти святой ребе Лев отчаянно искал способ защитить евреев в гетто от безжалостного преследования. Годами он рылся в старом книгохранилище синагоги и однажды в дальнем закутке глубокого подвала нашел древнюю книгу великой мистической силы…
— Случайно, не Зогар? — спросил Иннес.
— Название этой книги не уточняется, но Зогар наверняка имелась в какой-нибудь из синагог Праги, и ребе Лев, как человек ученый, не мог о ней не знать. В любом случае, читая эту книгу, ребе, по-видимому, наткнулся на отрывок, содержавший тайную формулу. Она была зашифрована, но огромные знания позволили ему разгадать загадку.
— Кстати, — добавил Штерн — принято считать, что вся Зогар составлена именно таким образом — в каждой, даже обычной с виду, фразе зашифрован некий сокровенный, магический смысл.
— Так, похоже, мы сейчас говорим о чем-то вроде превращения свинца в благородные металлы, — весьма заинтересованно уточнил Пинкус.
— Из этого отрывка ребе Леву открылось нечто куда более важное: формула зарождения живого из неживого, которую Яхве использовал при сотворении Адама, первого человека.
— Вы шутите, — буркнул Пинкус.
— Это легенда, — подчеркнул Дойл.
— А как, по-вашему, он это все-таки сделал? — осведомился репортер.
— Используя чистую воду и глину из ямы, вырытой в освященной земле, он изготовил конечности, голову и тело гигантской куклы, приблизительно напоминавшей человека. Потом, в строгом соответствии с ритуалом, соединил эти части и написал древнееврейское священное слово на клочке бумаги, который вложил под язык изваяния…
— А что это за слово? — поинтересовался Иннес.
— Об этом тебе надо было бы спросить отца Лайонела. И что, этот голем взял да ожил? — обеспокоенно уточнил Пинкус.
— Потом, насколько известно, голем, как он назвал его, сел и начал двигаться. Когда он обратился к нему, голем стал делать именно то, что ему было велено, и ребе Лев понял: он создал послушного, безотказного слугу, неказистого, но сильного. Восемь футов ростом, могучие руки и ноги, маленькие камушки вместо глаз, грубо очерченный рот. Сначала голем исполнял черную работу по дому, но потом, уверившись в его послушании, ребе стал по ночам посылать голема на улицы охранять гетто и отпугивать всех, кто пожелал бы вредить евреям. Каждый вечер он вкладывал в рот голема бумагу, придававшую ему жизнь, а когда на рассвете тот возвращался домой, ребе вынимал бумагу, и глиняный истукан замирал в его сарае. При этом чудище из гетто нагнало на всех недоброжелателей такого страха, что нападения на евреев прекратились полностью.
— Неплохая легенда, — сказал Пинкус, ухватившись за койку, когда судно встряхнуло на очередной волне. — Похожа на историю того малого, которого звали Франкенштейн.
— Высказывалось предположение, что Мэри Шелли большую часть своего знаменитого романа почерпнула из легенды о големе, — заметил Дойл.
— Ну-ну, — буркнул Пинкус, не имея ни малейшего представления о том, кто такая Мэри Шелли.
— Но суть в следующем, — продолжил Дойл. — Однажды утром в субботу, когда евреи исполняют свои религиозные обряды и не должны заниматься никаким физическим трудом до заката, ребе Лев забыл вынуть клочок бумаги изо рта голема.
— Ого! — протянул Пинкус. — Нутром чую, тут пахнет жареным.
— И чутье вас не обманывает, мистер Пинкус. Когда ребе Лев утратил контроль над големом, монстр впал в ужасное неистовство. Он крушил дома и лавки, погубив между делом множество невинных людей, по большей части евреев, рвал, метал и топтал, уничтожая в слепой ярости все вокруг, и, наверное, уничтожил бы все гетто, не сумей ребе Лев подобраться к нему и выхватить у него изо рта бумажку. Миф о големе всегда представлялся мне идеальной метафорой апокалипсической силы, неподконтрольной человеческой ярости, так же как и чудесной притчей о жизнеутверждающем сострадании, свойственном иудейской традиции.
Иннес с Пинкусом искоса переглянулись, как заинтригованные школьники, которые, очевидно, ничего не поняли.