…Керидвен импонировал легкий характер Ллевелиса, который в свое время, когда она заглянула к нему по-соседски попросить углей для очага, радушно предложил ей свою пижаму, свечу с подсвечником, запас прищепок, половину своего ужина и свой взгляд на вещи. И хотя ничего из предложенных вещей Керидвен не приняла, тем не менее, в то время и в том месте между ними случилось чудо: Ллевелис не показался ей назойливым.
— А, ну, здесь все ясно, — сказал Ллевелис, немного повертев в уме эти слова. — Кледвина в свое время заподозрили в убийстве Арвела Брина. Не знаю, кто это, но Кледвин его не убивал. Он или бежал от суда, или ушел из дома потому, что его оскорбило само это предположение. Потом нашли настоящего убийцу — Идвала, сына Кинвора, и младший брат убитого ему отомстил. Если Кледвин об этом узнает, он все поймет, примет извинения и вернется.
— Вернется он, держи карман шире, — воскликнула Керидвен, — если вспомнить, что все это было чуть не при короле Георге!..
На другой день, после истории Британии, Гвидион пошел в город, чтобы обзавестись аптекарскими весами, лабораторной посудой и прочими принадлежностями, которые перечислил Змейк. Отыскать удалось все, кроме рекомендованной воронки из чистого золота, — видимо, Змейка не интересовали возможности скромных кармартенских торговцев, и он говорил с точки зрения вечности. Поразмыслив, Гвидион купил стеклянную.
На обратном пути у трактира «Красный дракон» на рыночной площади Гвидион застал презабавную сцену. Старый пьянчужка Тэффи-ап-Шон, известный на весь город, наклюкался уже с утра, и теперь пытался встать и окончательно покинуть трактир. Он пытался встать и снова садился на порог заведения. Еще раз делал усилие и снова валился обратно. Старый Тэффи-ап-Шон был в некотором роде примечательной личностью. У него была своеобразная легенда, объясняющая, отчего он запил. Легенда гласила, что лет триста тому назад, в канун летнего солнцестояния, он пошел в лес за хворостом и заблудился. Дошел до холма, и холм перед ним раскрылся. Всю ночь он проплясал на балу у Доброго Народца, а когда вернулся, на месте дома его отца стоял совершенно другой дом, и никто Тэффи не узнавал. Вышедший к нему фермер не мог сказать ему ничего путного, и только древняя Кэйт Дэвис, которой давно уже перевалило за девяносто, с трудом вспомнила, что ее дед рассказывал ей, будто он слышал от своего родителя, что на этом месте стоял раньше дом человека, у которого один из сыновей пропал в канун летнего солнцестояния, так и не вернувшись из леса. И вот по причине будто бы чуждости ему всего здешнего, а также скорби по покойным родственникам, которых Тэффи-ап-Шон насчитывал десятками, он и пил теперь горькую.
Народ, собравшийся вокруг Тэффи-ап-Шона, безобразно ржал, так что Гвидион устыдился за своих соотечественников и сказал:
— Тьфу на вас! Вставай, Тэффи, я доведу тебя до колонки, полью ледяной водичкой, и ты протрезвеешь, — и он подал старику руку.
Откуда ни возьмись рядом возник доктор Мак Кехт.
— Уж вы-то, Гвидион, могли бы распознать сердечный приступ, — мягко сказал он и опустился на колени, раскрывая свою медицинскую сумку. Он закатал Тэффи рукав, протер руку спиртом, сделал инъекцию и исчез так же, как появился. Поскольку их обоих — и Тэффи, и врача, — на краткий миг совершенно скрыли распущенные волосы Мак Кехта, то никто из собравшейся толпы ничего не заметил и не понял. Доктор уже растворился в толпе, а шуточки на тему огуречного рассола еще продолжались. Гвидион, которому чуть не стало плохо от стыда, отвел Тэффи-ап-Шона домой, уложил в постель, приготовил ему чай и травяную настойку и только тогда вернулся в школу, не зная, как смотреть Мак Кехту в глаза.
— Доктор Мак Кехт, — сказал он наконец с решимостью обреченного. — А почему вы сегодня на площади не… не…
— Не разнес вас и всех присутствующих последними словами? — помог ему Мак Кехт.
— Да!
— Дело в том, дорогой Гвидион, что гневные речи не входят в мои профессиональные обязанности. В конце концов, у нас в школе есть риторы. Есть Дион Хризостом из Прусы, софист и профессиональный оратор. Если бы вы сбегали за ним, он был бы на седьмом небе от счастья. Во всяком вопросе следует обращаться к специалистам.
Посреди двора Западной четверти, недалеко от места археологических раскопок седьмого курса, Змейк препирался с Кервином Квиртом. Помимо восстановления из пепла и близких дисциплин, Квирт временно читал в этом году у седьмого курса морфологию облаков и закатов, и, собственно, предметом спора были его ученики. Змейк считал, что следует пресекать забаву, которую они в последнее время выдумали: забираться вечерами во время заката на крыши школьных башен и усилием воли формировать из облаков разные фигуры — от бабочек и стрекоз до готических замков.
— По небу плывет черт знает что, — ровным голосом втолковывал Змейк. — Полгорода это видит. Вы хотите, чтобы это увидела также и комиссия?
— Со всем моим уважением к вам, — тихо, но твердо возражал Кервин Квирт, — я склонен только поощрять такие игры, ибо что это как не научная практика?
— Вам не кажется, что за пределами школы все это вызовет ненужное удивление? — сухо спросил Змейк. — Вон тот верблюд, к примеру, обладающий таким выразительным сходством с… э-э… одним из членов королевской фамилии?
— За пределами школы никто давно уже ничему не удивляется, — заметил Кервин Квирт. — И, кроме того, смею вас уверить, в природе и без нашей школы происходит великое множество явлений, достойных удивления!..
Продолжая маскировку определенных аспектов школьного быта в связи с ожидающейся инспекцией, Змейк обнаружил в одном из маленьких боковых двориков Южной четверти нечто. Что это было, трудно сказать, однако, покинув это место, Змейк задумчиво обратился к доктору Блодвидд со словами:
— В преддверии приезда комиссии хорошо было бы каким-нибудь образом сделать этот двор… менее доступным.
Доктор Блодвидд махнула рукой, и стену с аркой, ведущей во дворик, в минуту затянуло сверху донизу густым плющом.
С тех пор студенты, которым нужно было именно в этот дворик на занятия, пролезали на ту сторону, раздвигая стебли, и плющ смыкался за ними. Случайному же человеку вообще не могло прийти в голову, что это не сплошная стена.
В субботу Дион Хризостом внезапно произнес эмоциональную речь, направленную против вощеных табличек, и разом перевел первый курс на папирус. Он принес целый ворох папирусов и показал, как на них пишут. Писали на них тростниковой палочкой с заостренным концом.
— И если вы напишете какую-нибудь глупость, — а вы ее напишете, не сомневайтесь, — Дион склонился и быстро начертал: «Нет в мире мыслителя более великого, чем Дион Хризостом», — то поступайте вот как.
Все с любопытством смотрели, как же надо поступать. Пользуясь тем, что чернила были из растительных компонентов, Дион быстро слизнул запись языком и показал всем чистый лист.
— Да, — заметил он. — Это удается, если папирус свежий и хорошей выделки. В остальных случаях приходится скоблить.
Вчетверо сложенный лист папируса назывался опять-таки тэтрас, так что в начале урока по-прежнему звучало традиционное «Откройте-ка ваши тэтрадас». Вощеные таблички побросали в угол.
— Так вот: про величайшего поэта Архилоха и как он обрел поэтический дар, — сказал Дион Хризостом. — Кой черт у вас там за щекой, МакКольм? Набили камней за щеку? А зачем? Ах, ну да, я и позабыл… Я же сам вам велел брать пример с великих людей древности. Но не на моих уроках! Горонви, сын Элери! Переводите, только без свойственных вам развязных оборотов.
— Великий поэт Архилох был всего лишь простым рыбаком и в юности рыбу ловил, до тех пор, пока не столкнулся с большой неудачей.
— У вас бывает три состояния, — заметил Дион, обращаясь ко всем. — Или вы не понимаете слов и потому неправильно переводите, или даже понимаете слова, но переводите все равно неправильно, или же вы переводите все правильно, но все равно не понимаете смысла в целом, — я вижу это по вашим глупым рожам. Впрочем, продолжайте.
— Странная история, — робко заметил Горонви.
— Да, история странноватая, — согласились все.
— Ах, странная? — сощурился Дион. — Так переводите, пожалуй, по очереди, — распорядился он, — чтобы никого не выставлять дураком. Опозоритесь, так все вместе.
— Однажды, уставший, он брел в деревню домой на закате. По тропке навстречу ему шли бабы толпой с Геликона и, разговор заведя, стали заигрывать с ним, — сказала Финвен.
Дион начал неудержимо улыбаться, но ничего не сказал.
— Он же, — сказал Ллевелис, — при виде их очень взбодрился, однако запутался в неводе. Хотя отвечал им прекрасно, но никак подойти к ним не мог.
Дион, кусая губы, удерживался от того, чтобы не расхохотаться.
— А бабы, — сказал Гвидион, — слово за слово, стали шутить с ним и словно бы в шутку просили вечерний улов им продать.
— Архилох им в тон отвечал, — продолжил Клиддно, сын Морврана, — что продать улов он не против, только если достойное что он получит от женщин взамен.
— В ту минуту заснул, где стоял, он, а проснувшись, увидел, что рыбы его уже нет, а рядышком с ним черепаха, с коей он не умел обращаться, — перевела Керидвен.
Дион уже даже не смеялся: он начал хмуриться.
— Э-э… Тогда Архилох, взяв черепаху ту в руки, принялся с ней играть и увидел, что может он песни слагать, — с некоторым недоумением перевел Дилан.
— Так, хватит, — сказал Дион, который, услышав последнюю фразу, ужасно рассердился. — Если бы вы хорошо знали глагольное употребление, Горонви, вы бы не сказали «столкнулся с большой неудачей» вместо «обрел большую удачу»! Слово συμφορά означает «исход», а уж удача это или неудача — по контексту! «Шли бабы толпой с Геликона»! Ну, знаете! — варварство тоже должно иметь свои пределы. Здесь стоит «геликонские девы», то есть музы! Навстречу ему по тропе спускались стайкою музы! Теперь слово αμφίβολον, которое значит не только «невод», но и «замешательство»! Он не «запутался в неводе», как вы пытаетесь представить дело, мой друг, а лишь «пришел в замешательство»! «Он же при виде их оживился, хотя в замешательстве был. И как будто впопад отвечал им, но на деле понять их не мог». «Подойти» и «понять», конечно, очень похожие глаголы, сюниеми, сюнэйми… да, но уже различать их пора бы! Теперь черепаху из нашего текста изгнать бы хотелось. Безо всяких разумных причин она в наш рассказ заползла. «А проснувшись, увидел, что рыбы его уже нет, а рядышком с ним лежит лира, на коей он прежде играть не умел». Лира лежит! Дар муз! Χέλυς — это и «черепаха», и «лира»! Лира делалась из черепахи! И тогда Архилох, взяв лиру ту в руки, попытался играть и увидел, что может он песни слагать. Так по милости муз-пиерид, — а вовсе не баб пиерийских, — в круг великих вступил Архилох, обретя поэтический дар!
— Слушайте, ну точно та же история, — громогласно оповестил всех Фингалл МакКольм, — приключилась у нас с Эндрю МакГрегором, который заплутал на Чертовых лужках и которому сиды всучили скрипку!..
В пятницу профессор Финтан устроил зачет по метаморфозам свойственным ему способом: он придал всем первокурсникам иное обличье, после чего выгнал их из класса взашей и запретил возвращаться за зачетом иначе как приведя себя в человеческий вид.
Бервин, сын Эйлонви, имевший очевидный талант к предмету и потому заботливо посаженный профессором отдельно от остальных, в сторонке, чтобы никому не подсказывал, недолго зеленел в виде дуба. Он вернулся через три минуты, сгибая и разгибая слегка одеревеневшую руку, получил 598 баллов из 689-ти возможных и, разумеется, предпочел не выяснять, отчего не 599. Керидвен, дочь Пеблига, после страшных усилий, часа через два, отфыркиваясь, перестала быть морской свинкой.
С остальными было хуже. Не обладая ни природным даром, ни прилежанием, они только и могли, что сдаться на милость кого-нибудь из преподавателей, кроме Финтана: от профессора Финтана милостей ждать не приходилось.
Потратив часа четыре в попытках обрести человеческий облик, бурундучок-Ллевелис прибежал и припал к ногам доктора Рианнон. Рианнон почесала ему шейку под подбородком и превратила его обратно, ни о чем не спрашивая, — мало ли, какие у человека случились неприятности. Но Гвидион скорее провел бы ночь под стропилами башни, чем обратился за спасением к доктору Рианнон. Летучие мыши прямо не летают, и некоторое время Гвидион украшал вечернее небо над школой своим рваным полетом по непонятной траектории, пока не залетел в окно кабинета Тарквиния Змейка. Змейк сидел в глубине, за письменным столом, и работал. Гвидион метнулся к нему и повис вниз головой на бронзовой настольной лампе слева от Змейка.
— Что вы себе позволяете, Гвидион, сын Кледдифа?.. — начал сквозь зубы Змейк.