Затем он по-военному лаконично отчитался перед Змейком о проделанной показухе и потребовал возместить ему в другое время пропавшие часы урока.
…Несмотря на неприязненное отношение к Змейку лично, Орбилий не мог избавиться от привычки беседовать с ним, зачастую подолгу и отнюдь не по инициативе Змейка. На недоуменные взгляды коллег он отвечал лишь, что для него истинное наслаждение поговорить время от времени по-латыни. Когда же однажды архивариус Хлодвиг с обидой воскликнул: «Можно подумать, что с нами — со мной или вот хотя бы с Мерлином, — нельзя поговорить по-латыни!» — Орбилий, вздыхая, ответил: «Видите ли, коллега: у вас у всех ученая, книжная латынь, а у Змейка — разговорная». Змейк с родной латынью первое время сильно беспокоил воображение Ллевелиса — было не совсем понятно, как латынь могла оказаться первым языком у человека, родившегося на добрую тысячу с лишком лет позднее распада империи, — но потом в школе начались такие события, что внимание Ллевелиса, и без того имевшее свойство быстро рассеиваться, больше не возвращалось к образу Змейка, лепечущего в детстве свои первые слова на мертвом языке.
В распоряжение Сюань-цзана была отдана башня Сновидений, которую он переименовал в башню Западных Облаков и каждый вечер посиживал у ее порога, то играя на цине, то прикладываясь к вину, которое он наливал из чайника с двумя носиками, извлеченного им из рукава. Те, кому удавалось побывать в рукавах Сюань-цзана, говорили, что там скрыт целый мир, что там видели дворцы со многими комнатами и сады с беседками. Нередко учитель разыгрывал сам с собой партию в облавные шашки. Однажды профессор Финтан увидел, как Сюань-цзан выкладывает шашку за шашкой, заинтересовался правилами этой игры, и вскоре их можно было видеть в сумерках сидящими друг напротив друга за доской девятнадцать на девятнадцать клеток. Они напоминали духов Южного и Северного Ковша, столь прекрасно описанных историком Гань Бао.
— Вы знаете, в чем отличие поэзии Семерых мудрецов бамбуковой рощи от поэзии Ли Бо и его современников? — говорил Сюань-цзан.
— Да? — медлительно отзывался Финтан, склонившись над доской.
— Ли Бо — настоящий классик. Вот вам пример. Можно себе представить, что Ли Бо почему-либо вдруг поставили где-нибудь памятник. Это странно, согласен, но это можно себе представить. А вот если попытаться поставить памятник кому-нибудь из Семерых мудрецов бамбуковой рощи, этот памятник непременно или сделает неприличный жест и убежит, или еще как-нибудь себя проявит, — к примеру, растает в воздухе.
— Да, понимаю, — говорил Финтан. — То же и в нашей поэзии: со временем все вырождается в классику.
сказал однажды в воздух Сюань-цзан, сидя на ступенях лестницы при входе в башню Сновидений. — Итак, вы не хотите учиться у меня, Афарви, и впечатление мое было ложно, не так ли? — продолжил он, улыбаясь.
— Я не знаю, уважаемый Сюань-цзан, — вежливо сказал Афарви, появляясь из-за дерева, где он прятался. — Я боюсь… разочаровать вас.
— Разве можно ручаться и знать, — сказал как ни в чем не бывало Сюань-цзан, — что под сводами каменных плит невозможно проход отыскать туда, где долина У-лин лежит?..
— А что такое долина У-лин?
— Затерянная долина, где живут отрезанные от мира старинные люди. Когда-то они бежали от Циньского переворота и укрылись в этой долине. Когда на них в последний раз случайно наткнулись, они ничего не знали о династии Хань, а уж о династиях Вэй и Цзинь и подавно. Но потом путь в эту долину был снова забыт навсегда, — известно только, что видели ее где-то в провинции Хунань.
— Я тоже ничего не знаю о династиях Вэй и Цзинь, — честно сказал Афарви.
— Не страшно, — отвечал Сюань-цзан, окинув Афарви взглядом..
— А что такое Циюань? — не сдержал любопытства Афарви. — Вы сказали: «Всю жизнь в мечтах стремился больше всего к тому из путей, что на Циюань ведет»?
— Местность, в которой одно время служил мелким чиновником Чжуан-цзы, — отвечал, смеясь, Сюань-цзан.
— А кто такой Чжуан-цзы? — спросил Афарви, подходя близко.
— О, это мудрец, который презирал службу и государственную карьеру и всему предпочитал то, что называется сяо яо ю.
— А что такое сяо яо ю? — Афарви сам не заметил, как приблизился к Сюань-цзану вплотную.
— «Странствовать, довольствуясь малым», — объяснил Сюань-цзан. — Вы задали столько вопросов, Афарви, — сказал он, смеясь, — что вам впору уже прямо поступать ко мне в учение. Учитель Цзэн говорил: «Когда благородный муж идет по дороге, по его виду сразу можно определить, есть ли у него отец и есть ли у него наставник. Тот, у кого нет отца, нет наставника, выглядит совершенно иначе».
Афарви ничего не сказал.
— Что-то давно нету писем с родины, — вздохнул Сюань-цзан, помолчав. — Как говорится, «уходит, проходит за годом год, а гуси все не летят».
— Какие гуси? — спросил Афарви.
— Почтовые.
— Так это ваши? — сказал Афарви.
— Что такое? — встревожился Сюань-цзан.
— А на башню к профессору Орбилию вчера прилетели два каких-то необыкновенных гуся. Таких никто и не видел никогда. С коричневыми спинками, а хвост…
— Это мои, — всплеснул руками Сюань-цзан, вставая и торопясь спуститься со ступеней. — Радость вашего покорного слуги сравнима только с радостью Гэн Цюй-бина, вновь встретившего прекрасную Цин-фэн после разлуки.
И Афарви мог бы даже подумать, что Сюань-цзан охвачен беспокойством любовного характера, если бы только смотрел на него не как на божество, а как-нибудь попроще.
— Сегодня днем мы посетили лекцию по палеонтологии, — задумчиво сообщил лорд Бассет-Бладхаунд, благосклонно кивая Змейку головой. В палеонтологию была переименована драконография. Сделал это Мак Кархи, и, честное слово, это было не худшее из того, что он сделал.
— Да, конечно, профессор чрезвычайно знающий, — продолжал буровить лорд. — И как это он описывал… и строение крыльев, и чешуйчатые лапы… у птеродактилей… словом, очень, очень красочно. Но помилуйте! Ведь по тому, что он говорит, создается такое впечатление, как будто все эти ящеры… существуют по сей день!..
— Ископаемые ящеры? — переспросил Змейк.
— Ну да! Скажите на милость, к чему сорок минут описывать, как можно защититься от атаки птеродактиля, имея при себе меч и щит?..
Круглый дом профессора Финтана, сложенный из плоских камней и крытый дерном, располагался между Западной и Северной четвертью и был органично встроен в разделяющую их стену. Дом был добротный, обомшелый, с колодцем в двадцати шагах. Перед домом сушились сети. В доме было семь входов, поэтому если профессор бывал в хорошем настроении, то из Западной в Северную четверть можно было попасть, не карабкаясь по десяти лестницам на единственный мост, а пройдя насквозь через дом Финтана.
Профессор Финтан был уже не в том возрасте, чтобы присутствие на уроке комиссии могло выбить его из колеи. Он приставил дверь к одному из семи входов с той стороны, откуда в тот день дул ветер, уселся на перевернутой корзине перед очагом, ученики расселись вокруг него на тюленьих шкурах, и профессор подбросил торфа в очаг.
— Если я спрошу вас о привычках огня, Крейри, дочь Бринхана, — начал Финтан обычный краткий опрос, — да будут ваши слова достаточно громки, чтобы их разобрали все.
После этого принесения дани вежливости Финтан больше не делал явных скидок на присутствие комиссии.
— Вышла одна женщина поздно вечером на задворки, — сказала Крейри погромче обычного, — и слышит разговор. Один голос говорит: «Плохо ко мне относятся в этом доме — никогда пеплом на ночь не прикроют, не укроют как следует. Уйду я отсюда». А другой отвечает: «Да и мне не лучше живется». Женщина молодая была, не разобрала, что это за голоса разговаривали. Только видит — выкатились за порог два шарика светящихся и покатились, подпрыгивая. В ту же ночь перекидным пламенем вся деревня сгорела. А это, значит, огонек просит, требует, чтобы к нему уважение было.
— Телери, дочь Тангвен! — сказал Финтан, одобрив ответ Крейри скупым кивком. — Как искать траву, которая любой засов открывает?
— Если охапку скошенного сена бросить в реку, все травы поплывут по течению, а эта одна — против. Тут ее и надо ловить. А то еще можно дождаться, когда еж выйдет из норки погулять, и закрыть ему вход в нору щепкой. Он побежит, разыщет эту траву, вернется, коснется щепки, она рассыплется, и тогда траву эту надо хватать и бежать три мили не оглядываясь.
— Очень точно сформулировано. Кто возьмется мне назвать вестников беды?
— Если в жаркий летний день поднимается вихрь, который гонит сухие листья, — это точно к несчастью, — с жаром сказал кто-то из угла.
— Когда кукушка трижды кукует — к несчастью…, — добавила Энид.
— Нет, это только когда на сухом дереве кукует, а так нет, — уточнила Шонед.
— Да нет, — перебил Афарви. — Когда просто кукует, это ничего, а вот если она три раза прокукует, а потом еще так, словно бы засмеется, так вот это к несчастью.
С комиссией начинало твориться что-то неладное. Ее как-то перекосило.
— Теперь вы, Двинвен. Что вы знаете о камнях? — ничего не замечая, спросил Финтан и плеснул себе пива.
— О священных камнях?
— Да нет, об обычных.