— Что случилось, учитель? — спросили Тангвен, Эльвин и Афарви, едва выйдя из рукава.
— Я беседовал сейчас с очень влиятельным человеком, и, судя по тому, что я узнал от него, вам всем следует сложиться, купить гроб, преподнести его в знак почтения мне, вашему наставнику, и разойтись по домам, — безмятежно сказал Сюань-цзан. — Сперва он дал мне понять, что вместо обучения письму мы должны, не откладывая, переходить прямо к познанию дао, затем — что всякое упоминание о дао в этом государстве карается законом. Полагаю, что в стране, где царит такая неразбериха, никому не будет вреда, если я продолжу преподавать вам уставной почерк кайшу?
— Ваша проницательность, учитель, подобна в некотором роде рентгену, — сказал Эльвин.
— Каким образом получилось, что вы, не будучи британским подданным, занимаете здесь постоянную должность? — спросил Зануцки, с удовольствием разглядывая архивариуса Хлодвига, показавшегося ему образцом солидности и адекватности.
— По личному приглашению директора. Мы познакомились с господином директором случайно, столкнувшись в Дрездене, у Черных ворот, в прескверную погоду: он одолжился у меня табаком и, видя, как моя табакерка поеживается от холода, немедля пригласил меня на стаканчик глинтвейна, где мы и заключили с ним вечный дружеский союз. Ему особенно полюбилась моя крестница, Эрменгильда, — он даже заточил ее жениха в чернильницу и до конца вечера танцевал только с ней.
— Заточил… в чернильницу?
— О, временно, временно! Но затем меня постигло несчастье: я потерял свое место в Дрезденском городском архиве, где служил много лет, — поверите ли, из-за сущего пустяка. В ночь, когда я должен быть дать особенный фейерверк в честь визита господина градоначальника Шлосса, я по недосмотру выпалил в воздух господами племянниками нашего начальника канцелярии. Это были премиленькие золотистые дракончики, они свернулись в жерле пушек калачиком, задумав свою шалость, и они вертелись и резвились в воздухе ничуть не хуже огненных цветов, но все же мне отказали от места. А ведь я тысячу лет до того служил верой и правдой, и ни одна рукопись никогда не жаловалась на меня господину начальнику канцелярии! И вот, когда я, в полном отчаянии, танцевал в Вене на балу в честь новоселья моего кузена в его подземном дворце, Мерлин и предложил мне запросто должность хранителя архива в своей школе, на что я, разумеется, с радостью согласился, ибо мои перламутровые пуговицы, которые в действительности вовсе не пуговицы, знаете ли, уже начали шептать мне: «Соглашайтесь скорее, господин архивариус, не прогадаете!» «В память о вашей любезности, когда вы угостили меня табачком, милейший Хлодвиг, я оставлю это место за вами сколько пожелаете, ведь вы тогда спасли мне жизнь». Вот что сказал мне господин директор школы.
И архивариус зажмурился, стараясь получше припомнить все подробности той встречи.
Затем на переаттестацию был вызван Змейк. Когда он сел напротив комиссии, его для начала попросили детально рассказать, где, когда и как он сам получил в свое время образование.
— Начала образования я получил в доме своего отца. Моей семье свойствен достаточно патриархальный уклад, и с раннего детства моя свобода была, как тому и следует быть, существенно ограничена. Шесть лет, между семью и тринадцатью годами, я провел… в одном закрытом учебно-религиозном заведении, — сказал Змейк. — Однажды я вынужден был убить в силу стечения обстоятельств одного из высоких гостей школы, — слегка осовевшие было методисты встрепенулись. — От этой истории я вас избавлю, так как детали ее малоаппетитны. После этого меня отозвали, и я снова вернулся в родительский дом. Мой отец был в целом доволен моими успехами и, по совету друзей семьи, отправил меня для продолжения образования в Элевсин.
— Нет, вы уточните, пожалуйста, — как убили, в связи с чем убили? — резко прервал его Зануцки.
— Он хотел от меня того, что я совершенно не готов был ему предложить, — холодно разъяснил Змейк. — В наше… учебное заведение гости такого ранга приезжали, как правило, с целью развлечься, однако ученики традиционно оставались от этих забав в стороне. Один чрезвычайно знатный посетитель, случайно столкнувшись с воспитанниками, проходившими мимо парами, остановил свой взгляд на мне, избрал меня объектом развлечения и потребовал прислать меня к нему. Мои наставники после некоторых колебаний выполнили эту просьбу. После первых же его слов, обращенных ко мне, я обрушил на него потолок.
— Что это были за слова? — не отставали методисты.
— Он похвально отозвался о моей внешности, — с легкими металлическими нотками в голосе пояснил Змейк.
— А ваших родителей и учителей не обеспокоило совершенное вами убийство?
— Моих благословенных родителей обеспокоило бы, если бы мужчина из нашего рода в тринадцать лет почему-то не смог бы постоять за себя. Если говорить о наставниках, то они зачли мне обрушенный потолок как выпускной экзамен по пяти предметам из девяти, рассмотрев, каким именно способом я его обрушил, — отвечал Змейк.
— Что же это были за предметы? — спросили дотошные методисты, теряя, однако, почву под ногами.
— Алгебра, геометрия, астрономия, сосредоточение и акустика.
— Почему акустика?
— Потому что потолок рухнул бесшумно.
— А астрономия?
— Разумеется, я должен был предварительно вычислить в уме расположение звезд над куполом храма. Что касается музыкальной гармонии и философии, то я досдал их в течение недели.
У методистов начинал заходить ум за разум, однако они никак не могли оставить такую благодатную почву.
— Стало быть, в тринадцать лет вы получили такую серьезную психологическую травму? В столь раннем возрасте вам пришлось убить человека?
— Нет, насчет травмы не сказал бы, — взвешенно отозвался Змейк. — Я забыл отметить, что это была эпоха, когда в принципе исключено было дожить до пятнадцати лет, никого не убив.
Распрощавшись со Змейком, члены комиссии принялись бурно обсуждать услышанное.
— Если таковы события прошлого, о которых он свободно рассказывает, — с пеной на губах говорил психоаналитик, — вы представляете себе, что у него вытеснено в подсознание?..
В самый канун января, засидевшись допоздна в библиотеке, Ллевелис, Керидвен и Морвидд обнаружили старинное письмо Змейка Риддерху, не оставившее у них сомнений в причастности Змейка к тому страшному, что происходило с его учениками.
«Дорогой Риддерх, — писал Змейк. — В своем письме Вы упоминаете о легком ощущении дискомфорта от своего образа жизни, который я Вам, впрочем, не навязывал. Вы подозреваете, что все это называется двуличием; смею Вас уверить, это именно оно и есть. Однако, на мой взгляд, Вы придаете этому слишком большое значение. Пресловутая двойная жизнь, хорошо знакомая мне по личному опыту, — всего лишь необходимое условие, благодаря которому мы можем заниматься нашим делом. Подобным положением может всерьез тяготиться лишь человек слабый духом и склонный к чрезмерной рефлексии; надеюсь, что к Вам это не относится. Вы пишете, что у Вас нет больше сил лгать и изворачиваться; думаю, Вы себя недооцениваете. Что же касается высказанной Вами гипотезы о запрете на некоторые молекулярные соединения, то она хотя и не безнадежна, но требует еще значительной доработки. Ниже я привожу некоторые собственные выкладки; полагаю, что они Вам будут небезынтересны».
Дальше шли одни формулы.
— Жалко, что мы не понимаем эти формулы, — сказала Морвидд. — За ними ведь что-то есть!.. Страшно даже представить, чем Змейк сейчас занимается, если этому письму двести лет!.. — она всмотрелась в обозначения. — Это ведь уже не химия, а какая-то…
— …Мясорубка, — сказал Ллевелис. — А самое ужасное, что он учит… этому… Гвидиона. Хотя и под видом фармакологии.
— Я понимаю — остальные, но вы! Каким образом вы, воплощение психической нормы, опора здравого смысла в этой школе, могли выступить в таком стиле? — напал на Змейка Зануцки.
— Я полагал, что вам нужны материалы, не так ли? — спокойно отвечал Змейк. — А чем явились мои искренние ответы вам, как не материалами?
На лице Зануцкого показался проблеск озарения.
— В таком случае вы оказали мне неоценимую услугу, — сказал он после некоторого молчания.
— В самом деле? — удивился Змейк. — Чем же?
…Вскоре Зануцки счел возможным огласить собранные данные. Он вежливо попросил преподавателей собраться в большом каминном зале и с плохо скрываемым сарказмом сказал:
— Итак, что мы видим? Преподаватель географии в командировке то ли в Марианской впадине, то ли в созвездии Альфа Центавра… Половина преподавателей считает себя подданными Римской империи, — вот это уже была чистейшая ложь, — другая половина охраняет клады на дне моря! А вот еще более интересный факт, — он скользнул взглядом по Змейку. — Преподаватель химии как о чем-то само собой разумеющемся рассказывает о том, как он совершал убийства в подростковом возрасте!..
— Вот, — сказал Финтан. — Я так и знал, что Тарквиний найдет способ поставить школу под удар.
— При этом, — отозвался Орбилий, — крайне знаменательно то, как он это сделал. Мы ждали, что он донесет комиссии на других, сообщит обо всех что-нибудь нелестное. А он просто рассказал о себе. И не придерешься с точки зрения морали, и доброе имя школы это губит бесповоротно, я в этом не сомневаюсь.
— Могу себе представить, — откликнулся Финтан.
— Тарквиний, зачем вот вы это все им сказали? — с досадой спросил Мерлин. — Зачем делать общим достоянием разные личные… неурядицы? Ну, убили там кого-то, и на здоровье…
— Вот именно, — со спокойствием Харона отвечал Змейк. — Теперь это все равно. Как вы могли заметить, дело настолько стремительно и безусловно идет к развязке, что те или иные наши слова на переаттестации уже ни на что не влияют.
— Так вот, — перебил всех Зануцки. — Входящий в состав комиссии специалист по психиатрии уверенно сделал вывод о том, что все люди, которых мы слышали, абсолютно вменяемы. Для меня давно не секрет, что весь этот балаган имеет политическую подоплеку. Благодаря последним выступлениям в парламенте Национальной партии Уэльса нам стали ясны некоторые тенденции среди валлийских экстремистов. Ими планируется отделение валлийской системы школьного образования от лондонского министерства и в перспективе, очевидно, отделение Уэльса в целом от Великобритании. И если вот эта вот…, — он поискал слово, — одиозная демонстрация своей независимости устраивается в рамках все того же протеста, то я попрошу вас уяснить себе следующее: с завтрашнего дня мы начинаем повторную переаттестацию, и если только мои специалисты еще раз услышат здесь то же самое, дело, скорее всего, кончится закрытием школы. И еще у вас будут неприятности лично у каждого. Крупные неприятности. Поэтому я советую вам серьезно подумать, что и как отвечать на собеседовании во второй раз. Вы очень рискуете, коллеги.
Фингалл провел рукой по камню, составлявшему часть кладки стены возле хранилища манускриптов и сказал:
— Этот камень помнит, как лет триста или четыреста назад он наблюдал одну сцену. На галерее со стороны городских ворот появилось четверо солдат в кирасах и железных панцирях с алебардами или чем-то в этом роде. К ним навстречу вышел Мерлин и сказал: «Я вижу, что вопрос о закрытии школы стоит остро, но я полагаю, что даже в этом положении он еще немножко простоит. Пока я не получу бумаги из Уайтхолла, устроить пороховые склады вам здесь не удастся. Во всяком случае. Пороху не хватит». Но видно было, что Мерлин сильно обеспокоен.
— Даже камню было видно? — шепотом спросила Гвенллиан, думая о МакКольме с восхищением.
— Неужели школу когда-то пытались закрыть? — сказал Афарви.