— Дьявол разрази все это скопище кретинов, — пробормотал рафинированный аристократ Кервин Квирт, доставая из шкатулки с фамильным гербом антикварные запонки.
Чем ближе был конец января, тем шире среди мальчиков разворачивалась таинственная деятельность по вырезанию деревянных ложек. Двадцать пятое января, праздник святой Двинвен, было днем, когда всякий холостой валлиец мог подарить собственноручно сделанную ложку избранной девушке, что первоначально говорило о его желании обручиться с ней, но в последнее время, в связи с упадком нравов и общим разложением традиций, могло иногда уже означать и просто, что он ее любит.
Гвидион свободными вечерами, не привлекая к себе ничьего внимания, вырезал такую ложку, по традиции не пользуясь ничем, кроме перочинного ножика и стамески. Вот и сегодня он сидел, мурлыча что-то себе под нос, и усыпал пол стружками. Ллевелис поприставал к нему, пытаясь добиться, кому предназначается его ложка, но ничего не добился. Тогда Ллевелис порассуждал немного о том, кому бы теоретически он сам мог подарить свою ложку, — список этот длиной превосходил список наложниц ханьского императора Юань-ди, — хлопнул себя по лбу и кинулся искать Фингалла МакКольма, чтобы рассказать ему про обычай с ложками. Но оказалось, что шотландец уже и без Ллевелиса заметил, что все кругом вырезают ложки, спросил об их назначении и понял, что Гвенллиан без прекрасной ложки, вырезанной его руками, в день святой Двинвен — это абсурд. Мысль о том, что тихие, но по-своему упорные валлийцы, следуя своим народным обычаям, надарят ей ложек, а он окажется от этого в стороне, не очень-то ему улыбалась.
Во втором семестре должно было прибавиться два новых предмета. Одним из них было «Введение в сомнение», которое читал Мерлин. «Историю Британских островов» он, впрочем, тоже не прекратил читать. В одно прекрасное утро Ллевелис пришел к себе в комнату с добычей — святой Коллен выдавал учебники по «Введению в сомнение», и Ллевелис не преминул обзавестись этой книгой.
— Пойди скорее возьми тоже, — велел он Гвидиону, который еще лежал в постели и не подозревал, что где-то можно что-то взять. И Ллевелис с благоговением открыл книгу. На первой странице — там, где бывает титульный лист, — сказано было:
Некогда учитель с учениками прогуливался по мосту над рекой. Указывая на рыб в воде, он сказал: «Взгляните, как привольно резвятся в реке лососи! В этом их радость». «Откуда тебе знать, в чем их радость? — возразил один из учеников. — Ведь ты же не лосось!» «Откуда тебе знать, что я не лосось? — возразил учитель. — Ведь ты же не я!».
Перевернув страницу, Ллевелис увидел фрагмент трактата «О природе богов».
— «Как ты, друг мой, прекрасно знаешь, много еще есть в философии вещей, до сих пор не получивших объяснения. В особенности же трудным и темным является вопрос о природе богов, который не только для религии или там познания духа важен, но и вообще хотелось бы знать. Между тем по этому вопросу учеными мужами были высказаны такие мнения, что все это уже само по себе наводит на мысль, что причиной и началом философии должно быть незнание».
В этом месте на лице Ллевелиса отразились столь сильные и противоречивые чувства, что Гвидион даже приподнялся на локте и вынул воск, которым были залеплены его уши.
— «Большинство думает, что боги существуют, — это ведь и правдоподобнее, и сама природа нас к этому приводит. Хотя Протагор сомневался, а Диагор Мелосский и Феодор из Кирены считали, что и вовсе нет никаких богов. Карнеад же, возражавший им, выдвинул против них столь многое, что и по сей день невозможно просто так от него отмахнуться. Спроси же на улице трех-четырех человек из тех, что признают существование богов, — и они настолько разойдутся между собой в суждениях, что ты едва сумеешь их разнять. Многие повествуют и о внешнем виде богов, и о месте их пребывания, и об их образе жизни, и во всем этом между философами царит величайшее разногласие. Главное же в этом вопросе: взаправду ли боги с самого начала все сотворили, и установили, и всем правят, и все приводят в движение, или же они живут в полном бездействии, совсем не заботясь о мире и об управлении им и ни во что не вмешиваясь, — как будто можно не вмешиваться, когда возле тебя устраивают безобразную возню и обливают тебя компотом, или когда в кабинет к тебе забрели гуси и все там загадили, или когда учащиеся до сих пор не могут взять в библиотеке нужные учебники, хотя второй семестр на носу!».
C компотом — это было вчера, — сказал, не веря своим глазам, Ллевелис. — Я сам видел.
— А гуси вовсе ничего не успели загадить, — прибавил Гвидион. — Он сразу их выгнал.
— «Многие философы исследуют это, надеясь вызволить людей из заблуждений и невежества, — читал дальше Ллевелис. — Другие же возражают им: а нужно ли посвящать этому время при том, что существует кругом нас такое количество вещей наиважнейших: когда полно яблочной кожуры, которую некуда девать, или, к примеру, посреди двора лужа, через которую уже впору мост перекидывать?..»
— Да, насчет яблочной кожуры — это он точно, — согласился Гвидион. — Сколько еще мешков на кухне! Никак не разгрести.
— Но через лужу в Южной четверти я спокойно вчера перешел. Даже до колен нигде не дошла.
— Там хлебопечке знаешь покуда будет? — сказал Гвидион.
— А профессор Морган недавно шел задумавшись, вообще не понял, что это лужа, и прошел по воде как посуху, — сказал Ллевелис. — К тому же весной она все равно сама высохнет.
«Всеми этими спорами философы добились наконец того, — продолжил он чтение, — что во всяком человеке неленивого ума возбудили желание отыскать истину, ибо стало ясно, что это вопрос, по которому расходятся во мнениях не только неученые люди, но также и ученые. Мнения же эти столь различны и противоречивы, что хотя, возможно, и не все они ложны, верным из них, разумеется, не может быть ни одно».
— Я совсем запутался, — сказал Гвидион. — И зачем начинать сразу с такого сложного вопроса, как природа богов? Мы же еще пока ничего не знаем!
— Именно поэтому, — предположил Ллевелис. — В природе богов легко усомниться, а попробуй-ка усомнись в яблочной кожуре, когда она везде!
Вторым новым для первокурсников предметом была рунология. Посвежевшая, только что вернувшаяся с ФПК профессор Лютгарда, бодро засучив рукава, взялась за них. Вскоре все овладели руническим алфавитом, потому что он был не сложнее огамического, именами нужных богов, потому что они были не сложнее их собственных имен, и умением разбирать кеннинги, потому что им было некуда деваться. Кеннингом назывался такой поэтический прием, когда воин именовался, к примеру, кленом битвы, битва — вьюгой копий, копье — змеем кольчуги, кольчуга — рубахой Тора, бога-покровителя этого дела, а сам Тор — стражем Мидгарда. Таким образом, воин уже назывался кленом вьюги змеев рубахи стража Мидгарда, — и это еще в лучшем случае, то есть если скальд не дал себе труда задуматься. Пустячные импровизированные кеннинги слетали с уст Лютгарды во время уроков постоянно. Она так мыслила. «Эй, любитель шуток Локки, с рукодельем Фрейи быстро к чаше Эгира сходите и вернитесь в тинг познанья». Это означало: «Ллевелис, сходите намочите тряпку». Кроме того, уже нешуточными кеннингами пестрела вся поэзия, которая давалась на перевод. Однажды Гвидион целый вечер разбирал одну-единственную вису, распутывая кеннинги, которые громоздились до потолка, пока не добрался до смысла в чистом виде. Виса гласила: «Сейчас приду домой и выпью».
— Как ты думаешь — в каком смысле «исследование утраченных рукописей»?
— Ну, зная архивариуса Хлодвига, думаю, что прямо исследование, и притом очень тщательное, рукописей, которые именно что утрачены, — предположил Гвидион.
Ллевелис и Гвидион стояли перед стеной, читая и перечитывая названия предлагавшихся субботних спецкурсов по выбору:
«Ползучие растения» (доктор Блодвидд).
«Исследование утраченных рукописей» (Хлодвиг Нахтфогель).
«Топография волшебных холмов» (проф. Коналл O’Доналл).
— Я слышал, что профессор Коналл О’Доналл не отражается в зеркалах, — с некоторой робостью заметил Гвидион.
— Ну, это само по себе еще ничего не значит, — отмахнулся Ллевелис.
Доктор Итарнан читал спецкурс по пиктографии, причем этим словом он называл науку о пиктах, а кто по простоте душевной приходил к нему изучать пиктографию в общепринятом смысле, тот сразу с порога получал пинка. Все это сопровождалось фразой доктора Итарнана: «Картинки идите рисовать в другое место!»
«Шпилька для волос в культуре хань» (Сюань-цзан).
— Сюань-цзан говорил, что это общий курс, не требующий никаких предварительных знаний, — с сомнением сказал Гвидион.
«Говоры кентавров как особая группа диалектов греческого языка» (Дион Хризостом)
«Химический состав алхимических элементов».
— Смотри-ка, нам историю химии поставили! — радостно воскликнул Гвидион.
Посмотрев на имя преподавателя, Ллевелис тихо сказал: «Э…», — и прикусил язык. Это был Инир из Тангви.
Дальше шли «Образы животных-патриархов в «Мабиногион» и прочей людской традиции».
— Слушай, а почему на лисьем языке? — недоумевая, спросил Гвидион.
— Ну, потому что на родном языке преподавателя, — ткнул пальцем в стену Ллевелис.
«Альтернативная поэзия Шумера и Аккада».
— А вот тут имя преподавателя ты можешь разобрать? — беспокоился Ллевелис.
— Да как? — одними же согласными записано, — резонно замечал Гвидион. — Вот, смотри: после заката солнца в подвалах Восточной башни в Западной четверти. Там уж, наверное, и гласные скажут.
Говорили еще, что если молча постоять перед стеной подольше, делая вид, что ни один из предложенных спецкурсов тебе не подходит, на стене будто бы проявлялись какие-то еще дополнительные спецкурсы, с названиями, от которых бросало в дрожь; ради них предлагалось спуститься или подняться в такие отдаленные аудитории, о которых никто раньше не слышал.
Ложка, которую валлиец дарит своей возлюбленной в день святой Двинвен, всегда режется из цельного куска дерева, переплетенные виноградные лозы на ручке ложки служат намеком на то, что любовь будет все возрастать, маленькая конская подкова значит удачу, тележное колесо — что мужчина постарается стать хорошим кормильцем, якорь — то, как он будет привязан к дому, а сердечко на конце ручки — то, как его сердце будет отдано или уже отдано ей. Простодушная откровенность узора никого не смущает, — оно так и полагается. Есть даже несколько разных способов спросить с помощью узора на ручке ложки: «Ты выйдешь за меня?»
Так вот: ничего этого доктор Мак Кехт не знал. Но видя, что все валлийцы режут и шлифуют ложки, он почувствовал некоторую неловкость и трепетное желание вписаться в быт этого милого ему народа. Ему стало стыдно, что за много лет он плохо успел узнать его обычаи. Он не знал, что дальше делают с этой ложкой, что ее кому-то надо дарить. Он полагал, что ее по традиции вырезают ко дню святой Двинвен и затем просто пускают в хозяйство. И вот, внимательно присмотревшись к тому, что и как делают люди, он сел в школьном дворике, где на него падал разноцветный луч, проходивший сквозь витраж, и твердой рукой хирурга принялся вырезать валлийскую ложку. Дважды эту ложку видела Рианнон. Первый раз рано утром, когда облик задуманной ложки только-только начал выступать из придирчиво выбранного Мак Кехтом ясеневого бруска. Днем, когда Мак Кехт вынужден был отлучиться к городскому пациенту, Рианнон восприняла это как досадную помеху и даже закусила губу. Второй раз она прошла мимо витражного окна перед закатом, когда символика на ручке ложки приобрела совершенно определенные контуры, возбуждавшие воображение валлийки. Доктор смел с колен мелкие стружки и опять, поправив прядь волос, склонился над работой.
Доктор Мак Кехт отогнал от Рианнон «Древнейшие мифы человечества», которые украдкой жевали ее подол, твердо взял ее под локоть и привел к себе, в Пиктскую башню.
— Я хотел бы показать вам кое-что… Вот… смотрите, — Мак Кехт взял со столика совсем готовую ложку и показал Рианнон. — Вам нравится? — спросил он, явно волнуясь.
Рианнон кивнула.
— Я… хорошо все сделал? Правильно? — спросил Мак Кехт, несмело заглядывая ей в лицо. Глубина его взгляда поразила Рианнон. Там было все: и желание угодить ей, и надежда на что-то, и несомненная любовь.