— А та мне разница, что ты как хочешь, но я за ней в Китай не потащусь, — отрезал Ллевелис.
— Тебе зачем в Китай?
— Да по сюжету! Ты пьесу до конца вообще читал?..
Все замолчали, обдумывая сказанное. Тем временем рядом, где репетировали вторую пьесу, тоже происходила ссора. Там МакКольм, игравший шотландского военачальника, был недоволен своим королем.
— Да что же здесь не нравится тебе? — мирно спрашивал его Бервин, игравший короля. — Ведь добрым королем он назван в пьесе.
— Когда король на добром скакуне и добрый меч чуть что пускает в дело, он и зовется добрым королем! Такой король с налета рассекает и всадника, и лошадь пополам, и перед ним трепещет все живое, — возражал МакКольм. — А ты тут что сейчас изобразил? Да ведь тебе никто не подчинится! Тебя любой шотландец осмеет и отодвинет в угол вместе с троном, чтоб место для танцулек изыскать! — издевательски сказал он.
— Так ведь король и впрямь уже немолод, — робко рассуждал Бервин. — Лета военной доблести прошли, теперь он светоч мудрости на троне.
— Так что же ты играешь слизняка? С размаху дай двоим-троим по роже, чтоб мудрость всем воочию явить!..
В какой-то момент все прекратили страшный крик, переглянулись и уяснили себе, что им нужен режиссер. Через полчаса обескураженный Мак Кархи уже принимал делегацию.
— Только вы, доктор Мак Кархи! — стонали все. — Пожалуйста! Или мы пропали!..
Мак Кархи открещивался от этой должности, как мог, говоря, что он не одет, что у него самые недобрые предчувствия, что представления о драматургии у него достаточно мрачные, но в конце концов, прочитав пьесы, сдался. После этого он пришел на репетицию, прямо в джинсах и клетчатой ковбойке, чем поразил всех, так как никто никогда не видел его в таком наряде, сел на стул, закинув ногу на ногу, и навел порядок в умах и постановке.
— Бервин, сделайтесь на минуту коршуном, — попросил он. — Да не таким. Старым коршуном, с поседевшими перьями, злобным и здоровенным. Поглядите медленно направо, налево… Очень хорошо. А теперь, не выходя из образа, превратитесь обратно в себя. Очень хорошо. Поведите взглядом направо, налево, — говорил Мак Кархи, и было видно, что он ловит какую-то ускользающую мысль. Затем стало видно, что он ее поймал. — И возьмите в руку посох. Ну как, Фингалл, устраивает вас такой король?
— Нормально, — небрежно процедил Фингалл, но заметно было, что от присутствия нового короля ему слегка не по себе и смотреть в его сторону он избегает.
— Афарви, вы с вашим китайским амплуа отходите на второй план. Руку Крейдиладд вы не получите, но в качестве одного из экзотических женихов оставайтесь. Вместо бенгальского. Китаец и араб добиваются руки Крейдиладд. Дилан, вы сыграете француза.
Когда Крейдиладд лишали наследства, двое женихов отказывались от нее в приличных выражениях, и только один, а именно — французский, — по-прежнему готов был взять ее за себя, хоть в рубище.
Теперь изо дня в день на репетициях Афарви лицемерно отказывался от Двинвен. Он, опасливо пятясь назад, с поклонами говорил, что в его стране непочтительность к родителям — тягчайшее преступление, что ее путь к вечному Дао еще слишком нетверд, загонял сверчка в домик, закупоривал домик крышкой, клал его себе за пазуху, закрывал лицо рукавом и испарялся.
Завершив наконец свои социологические исследования, профессор Зануцки объявил, что результаты их крайне неутешительны для школы.
— С глубоким прискорбием вынужден заметить, что вы не вняли моему искреннему совету устранить из вашего поведения политические мотивы.
— Это что за политические мотивы? — строго спросил Мерлин, озирая всех с подозрением.
— Бессмысленное желание Уэльса отложиться от Великобритании, принимающее нелепые и смехотворные формы, — отчеканил Зануцки.
— Это кто тут собирается отложить Уэльс от Великобритании? — еще строже спросил Мерлин. — Да я сам его, своими руками, пропесочу. Скорее уж нужно отложить от Британии Англию. Если кому-то интересно мое мнение. Да только куда ж ее теперь отложишь!..
— Подрастающему поколению должны внушаться твердые моральные принципы, — не слушая, говорил Зануцки. — Эти принципы должны быть едины. Здесь же единство формулировок недостижимо уже хотя бы потому, что все преподаватели обращаются к учащимся на том языке, на каком им в голову взбредет. Это, конечно, недопустимо. Что касается морали: откровенно говоря, мне страшно затрагивать эту тему. Даже если предположить, что нам сообщали лишь полуправду, то и тогда частная жизнь ваших преподавателей, — он обернулся к Мерлину, — характеризуется тяжелой патологией. Если мы хотим, чтобы обучение пошло на лад, прежде всего нужно постараться изолировать ваших учащихся от вашего преподавательского состава. Далее, вызывает закономерное беспокойство здешнее отношение к нам как к представителям Министерства: вместо нормального собеседования мы все время становились невольными участниками какой-то буффонады. Мы наслушались легенд и нелепых шуток, насмотрелись каких-то трюков, но никто! — ни один человек! — ни разу! — не соизволил предоставить нам даже простые биографические данные!
— Я протестую от имени всех, — сказал Мэлдун, сын Айлиля. — Биографических сведений вам было подано предостаточно.
— Если вы называете биографическими сведениями то, что кто-то упал на Землю с планеты Фаэтон, кто-то пролежал триста лет в хрустальном гробу, а потом служил белкой где-то на посылках, — Зануцки в своем сарказме даже сумел вспомнить несколько сказок, чтобы контраст между ними и подлинными биографическими сведениями стал всем ясен, — то имейте в виду: наше рабочее время оплачивается из бюджета Министерства! У вас в штате полно каких-то мифических персонажей, профессор Коналл О’Доналл, — кто его видел?.. какая-то Лютгарда, дочь Рунхильды, — хотелось бы мне с нею встретиться…
При последних словах Лютгарда, которая стояла и внимательно слушала за дверью, стесняясь войти в зал педсовета, конфузливо заглянула в щелку.
— Да? — сказала она.
Зануцки игнорировал ее, сделав вид, что ничего такого не замечает, и твердо закончил:
— Я поставлю в Министерстве вопрос о закрытии школы.
И с видом полного самообладания он стал протискиваться через толпу к дверям.
Стоявший на его пути Змейк сказал:
— Насколько я мог заметить, вы принимаете многое из увиденного в школе на свой счет, — он кивнул на Лютгарду. — Не стоит. Смею вас заверить, что лично к вам это не имеет никакого отношения.
— Очень рад вас видеть, — сказал Зануцки, задержался в растерянности и не нашел ничего лучшего, как пожать Змейку руку. — Давно хотел выразить вам благодарность за сотрудничество. Разумеется, я изыму ваши ответы из материалов собеседований, — прибавил он шепотом и вышел, с достоинством протиснувшись между ногой Лютгарды и косяком. Вслед за ним в щель между башмаком Лютгарды и дверью пролезла вся комиссия.
На латыни занимались речью из кувшина. Орбилий Плагосус рассадил всех по складу ума и откупорил один из высоких кувшинов, стоявших у него в углу в количестве нескольких десятков штук. Кувшины доставляли старшие студенты, путешествующие повсюду: они залавливали туда для Орбилия живую звучащую латинскую речь — прямо на рынках и площадях. Разумеется, выпущенная из кувшина речь вылетала и больше ее было уже не поймать, поэтому Орбилий перед тем, как торжественно вынуть втулку из кувшина, призывал всех слушать очень внимательно. «Речь слышалась на рынке в Риме в консульство Л. Туллия и М. Лепида, в месяц секстилий, за четыре дня до ид; почти 15 минут», — зачитал он запись грифелем на боку сосуда.
— Ну что ж, я открываю, — сказал он в тишине.
Фоновый шум на рынке в Риме был большой. Скрипели повозки, кричали ослы, вопили дети. Кто-то обращался к прохожим:
— Кто скажет, как пройти мне в храм Портуна на Бычьем форуме?
— Это который украшен по всему фронтону страшными рожами? — спросил у него один.
— Да, это где вчера Тит Манлий блевал возле статуй предков, — подсказал другой.
— Флавий Постумий говорил мне на днях, если, мол, нужно нанять какого-нибудь громилу для темного дела, храм Портуна — это место, где не подведут. И возьмут недорого, — продолжал первый.
После нескольких следующих характеристик этого уголка Рима Гвидион мельком подумал, что на месте спрашивавшего он не стал бы испытывать столь острого интереса к этому храму. Между тем кто-то все время громко нахваливал копченые сыры. На шестой минуте первокурсники расслышали, что некто Квинкций, кажется, приценивается к оливкам.
— Что ж это ты, Диодор, такую заламываешь цену? Уж для меня ты мог бы сделать скидку, — кажется, не первый день меня знаешь.
— Вот оливки из Аттики — эти, понятно, подороже. Эти из Мегар, — пожалуйста, дешевле. Подумай сам, Квинкций, — ведь если я запросил, как ты говоришь, лишнего, то меня покарают и местные боги, и боги наших оливковых рощ, и еще бог торговли, и наши городские боги-покровители. Так есть ли мне резон обманывать тебя?
— Вот эти, крупные, из Аттики, говоришь?
Тут всех перекрыла какая-то матрона с громоподобным голосом, выбиравшая зелень. Как показал дальнейший разговор, имя ее было Спурия.
— Фурия, — прошептал Ллевелис.
Орбилий тут же настучал ему указкой по макушке.
Спурия объявила всю зелень залежалой и затем описала, как должен выглядеть настоящий сельдерей. После ее смачного препирательства с торговцем всем захотелось сельдерея. Все сглотнули слюну. Но тут общее внимание переключилось на простачка Септимия, который покупал рыбу. Морскую рыбу он брать не хотел; ему нужна была редкостная речная рыба, причем в количестве, достаточном для устроения свадьбы на 30 человек. Тут нужно сказать, что сам он эту баснословную речную рыбу никогда не пробовал и, почти уже согласившись выложить за нее полторы сотни сестерциев, одновременно опасался, что эта диковинная рыба вообще несъедобна либо ядовита. Удалось ли всучить Септимию леща, все так и не узнали, потому что кувшин издал последние свистящие звуки с самого донышка и иссяк. Это было обидно. Ллевелис даже подошел к опустевшему кувшину, поддернул рукав, засунул туда руку по локоть и поскреб там на донышке.
— Куда только не пробираются наши девятикурсники! Пронырливы невероятно. Вот, у меня тут есть запись чуть ли не из покоев Цезаря. Правда, всего три минуты, — сказал Орбилий, поглаживая бок кувшина. — Но на это и не надейтесь. Раньше июня не получите. Итак, что вы поняли из услышанного?
Когда все, перебивая друг друга, описали сцену на рынке так полно, как только могли, когда было сказано все, решительно все, Орбилий дал знак говорить самой малочисленной и обычно хранившей молчание группе R, к которой относились малозаметные Арвен, Эльвин и Телери. Те переглянулись и начали: