'Зачем же я живу? Зачем я во дворце? Какой от меня теперь толк?.. — эти мысли были мучительны, но он никуда не мог от них деться — ни в комнате, ни в саду, куда отправился погулять. И неизменно они приводили лишь к одному вопросу: — А если… если тайкурская ведьма не обманула?..
6
Лестницы в северной башне были крутые и старые, местами песчаник раскрошился, и ступени давно требовали замены. Шут бежал наверх быстро, мелкие камешки, сыпались у него из-под ног. Северная башня уже много лет стояла необитаемой, с тех пор, как здесь случился пожар и в его огне погиб наследный принц Нивуальд, мальчик семи лет. Многие после того считали башню проклятой. Но Шута эти байки мало занимали, он внимательно изучал историю Крылатой династии, и прекрасно знал, что поджог был делом рук человеческих, а именно — старшей сестры бедного принца, полагавшей, что корона должна лежать на ее чудных, белых как снег, локонах. Золотой обруч ей достался, разумеется, а вместе с ним почему-то и пожизненный страх быть отравленной. Королева Дарея умерла в возрасте тридцати четырех лет от истощения: она ела очень мало и требовала рвотное средство при малейшем признаке дискомфорта в желудке. Словом, башня была ни при чем, а вид с ее обзорной площадки открывался просто великолепный. В теплые дни Шут частенько бывал тут, любуясь морем на закате. И иногда… иногда с ним происходило то, что он называл 'вспышками'. Как будто мир вдруг раздвигался, распахивался, как если бы с глаз неожиданно сняли шоры. Он становился таким необъятным и в то же время почти постижимым… И лишь вдох отделял от чего-то невероятного, того, что на веки изменило бы все вокруг. От понимания и осознания всего сущего. Каждой крошечной частички бытия.
Вспышки случались нечасто. И их нельзя было вызвать специально. И Шут был почти уверен, что ничего такого в этот раз не произойдет.
Но… вдруг?
Он знал, что это глупо.
И все равно спешил наверх, запинаясь о щербатые ступени, путаясь в плаще, кляня принцессу тайкуров, демоны бы ее побрали! Ну, зачем она это сказала? Неправда, что он ничего не понимал. Понимал, наверное… Где-то в самой глубине сознания. А вот Дала знала про его странные склонности наверняка! Именно она накрепко запретила Шуту делать 'эти штуки'. Надо полагать, у нее были для того веские основания… Про волосы, правда, ничего не говорила, и сам бы он не подумал никогда, что они могут нести в себе нечто большее, чем возможность потешить зевак.
Да, он догадывался… конечно. Но — будто что-то закрывало его от этих мыслей… не давало их думать.
Когда-то давно, в детстве, он даже всерьез возомнил себя особенным, не таким как все. Однако Виртуоз быстро выбил из него эту блажь. Шут понял, что быть обычным гораздо проще и безопасней… И только здесь, на верху этой башни, он как будто вновь возвращался к себе изначальному. К тому мальчишке, который верил, что если очень сильно захотеть, то можно оторваться от земли, раздвинуть мир и…
Ступени кончились неожиданно. Он выскочил на обзорную площадку башни, навстречу морозному ветру и… точно от тяжелого удара под ребра упал на колени, сраженный пронзительной болью, внезапно заполнившей все.
Чувство потери…
Оно было так громадно, что Шуту показалось, он сейчас просто задохнется. Ледяной ветер зло трепал плащ, сорвав капюшон с головы, но Шут не чувствовал холода, только пустоту в груди. Воспоминания обрушились на него водопадом.
Сколько ему было тогда? Три? Четыре? Едва доставал до алтаря. Отец Адол разгневался на подкидыша за то, что тот случайно опрокинул молитвенный кород — высокий бронзовый шест с плоским навершием-блюдом, где крепилось множество маленьких подсвечников. Раскатившись по углам молельной и забрызгав все воском, свечи погасли. Служба была испорчена.
Пороть его не стали, ибо грех трогать малое дитя. Заперли в келье для аскетов на три дня. Давали только хлеб и воду, чтобы прочувствовал вину. Келья была темная, холодная, по углам — мыши и паутина. Он не плакал, только очень тосковал по свету да привычному запаху свечей и благовоний. Этот запах был всегда, сколько он себя помнил, тонкий аромат пропитал весь монастырь. Но в тесной келье пахло мышиным пометом и плесенью. Маленькое узкое окно — высоко, ни за что не дотянуться, даже днем оно почти не пропускало свет, а ночью и подавно… и огня кто ему принесет? Он сидел в темноте, кутаясь в грубое колючее одеяло, и молился. Но не так, как отец Адол и другие братья в монастыре. У него была своя бесхитростная детская молитва. Когда становилось совсем невмоготу от тьмы, поглощающей все кругом, он закрывал глаза и открывал их по-другому… И смотрел на мерцающие звезды, потому что потолка больше не было. А затем убегал вслед за ветром в лес, к озеру. Это было совсем не трудно. Только поутру после этого он никак не мог проснуться, сны затягивали и не отпускали, красочные сны, ничуть не похожие на реальность.
…А потом он уже был постарше. Уже умел стоять на руках, уже сам, хоть и с трудом, взбирался на лошадь. Виртуоз вырезал ему дудочку из дерева. Обычную флейту, какие есть почти у всякого мальчишки в Закатном Крае. Вручил и, видать, от нечего делать сказал, что флейта волшебная: если сыграть на ней одну мелодию, то можно вызвать дождь, другую — ветер, третью — разогнать тучи.
Конечно же, он поверил… Авторитет Виртуоза был неколебим. Несколько дней перебирал все песенки, что знал, но они не имели никакой силы. И тогда он придумал нужные мелодии сам. Одну для дождя, одну для ветра и еще одну для ясной погоды. И волшебство дудочки стало ему подвластно… До тех пор, пока Дала не поняла, что вытворяет с погодой маленький ученик ее мужа и не закатила Виртуозу такой скандал, что Вейка от страха залезла под фургон. О чем спорили взрослые, было непонятно, но ругались они ужасно.
Свирельку у него не отобрали. Виртуоз просто признался, что все выдумал про волшебные песенки.
После этого уже никакие мелодии не имели силу над ветрами…
В другой раз Дала поймала его на лугу за игрой в кузнечика.
Это была восхитительная забава. Для нее нужно было поле, широкое поле, по которому можно бежать и бежать. И он бежал, вернее, отталкивался ногами от земли, каждый раз делая шаги все дольше и шире, пока, наконец, пальцы ног не начинали цеплять лишь верхушки трав… Он бежал над полем, босыми ногами задевая головки одуванчиков и думая только о том, чтобы никто не нарушил чуда. Потому что играть так можно было лишь тогда, когда этого никто не видит. А если рядом люди, то и пытаться не стоит — хоть все поле обеги, толку никакого. Дивная легкость не наполнит тело, земная твердь не позволит оторваться от нее ни на полпальца.
И он уходил подальше. Когда фургоны вставали лагерем в стороне от многолюдных городов и деревень, убегал в поля на целый день, прихватив только кусок хлеба. Ищи-свищи. Но Дала была умная. Однажды она отправилась за ним и нашла в тот миг, когда его ноги уже отталкивались от воздуха. Услышав ее изумленный вскрик, он тотчас же почувствовал, как земля ринулась навстречу. Больно ударившись коленками о каменистую почву, не сдержал слез — это было так обидно. Но пока Дала бежала к нему, торопливо утер лицо и встретил ее с сухими сердитыми глазами. 'Шутенок… да что с тобой?! — никогда прежде он не смотрел на нее так. Но и Дала не вторгалась раньше в его скрытый, тайный мир. — Ты хоть понимаешь, что ты делал сейчас? . И она долго еще сидела с ним посреди густой травы, среди стрекота кузнечиков и шелеста ветра, рассказывая как опасно делать такие вещи. Она не объясняла почему, зато красочно живописала безумие, которое непременно овладеет теми, кто бегает над полями и открывает глаза по-другому.
Он был маленький и доверчивый. Он поверил ей и испугался. Испугался так сильно, что и вправду перестал делать 'эти штуки'.
Как отрезало.
Даже если очень хотел — не получалось. В последний момент страх убивал силу желания. И только очень редко, когда и впрямь не оставалось выхода, странный дар прорывался наружу, давая о себе знать. Как в тот раз, в каменном лабиринте… И еще на вершине башни…
Эти и многие другие картины детства одна за другой всплывали в памяти Шута. Удивительные моменты жизни, которые он успел прочно позабыть, вспышками озаряли сознание. И будто спадала завеса с реальности, которая могла бы быть такой удивительной, а получилась серой и обыденной. Без чудес, без волшебства, без Силы…
Шут тихонько скулил, раненным зверем свернувшись на каменном полу. Почему? Почему его лишили этого? И почему теперь — вернули… Теперь, когда уже поздно…
'Ты просто королевский шут, прячущий свое имя…
7
Было еще раннее утро, и он крепко спал, когда в дверь постучали. Этот монотонный вежливый стук продолжался до тех пор, пока господин Патрик не изволили проснуться и сердито крикнуть: 'Да войдите уже! . На пороге возник Кулан, новый слуга Руальда. Лицо — бесстрастное, точно камень. Шут вообще не понимал, как такие люди, как этот воин, могут прислуживать кому-то. Кулан словно ощупал его в единый миг своим кинжальным взглядом и коротко доложил, что Его Величество желают видеть своего шута немедленно.
Пришлось вставать и одеваться, спросонья путаясь в исподнем, роняя пустые подсвечники и вздрагивая от холода. Несколько минут Шут вспоминал, куда бросил чулки, пока не увидел их на спинке кресла. Потом долго шарил под кроватью в поисках сапог, тех самых, что подарила ему королева. Была у него дурная привычка закидывать их с вечера подальше, чтобы слуги ненароком не выплеснули на дорогую кожу содержимое ночной вазы. К сожалению, такое уже случалось.
Умываться он не стал: Кулан был не из тех слуг, что приносят теплую воду, а та, что имелась в умывальнике, за ночь — как всегда зимой — стала невыносимо холодной. И камин, конечно, потух.
За окном еще серели сумерки, зимнее утро только-только начало пробираться в город. Шут вздохнул, поправил манжеты рубашки, и даже застегнул несколько петель на своем черном дублете. Кулан уже покинул комнату, оставив на каминной полке подсвечник с парой горящих свечей. Шут прихватил тяжелый бронзовый канделябр и, широко зевая, зашагал к покоям короля.
В кабинете, небрежно поигрывая фамильным кинжалом Руальда, сидела колдунья.
Увидев ее, он скривился:
— Я так понимаю, Его Величество спит и обо мне даже не поминал, — не столько спросил, сколько утвердил Шут и недружелюбно уставился на невесту короля.
Маленькая, коротко стриженная, с черными, будто уголья, глазами, способными вывернуть всю душу наизнанку. При свете она оказалась еще больше похожа на мальчишку. Обычного тайкурского сорванца, что еще не носит хвостов перед ушами и не бреет лицо. Она и одета сейчас была как мальчишка — в те самые черные кожаные штаны и куртку, что выделяли ее воинов из любой толпы. На шее — тонкая серебряная цепь с непонятным кулоном, из-под неровно обрезанных завитков волос свисали серьги-полумесяцы.
Шут без зазрения совести разглядывал принцессу. Нар не была красива: слишком широко посаженные глаза, тонкий нос с едва заметной горбинкой, угловатые скулы. Но, боги… какая же кипучая сила сквозила в каждом ее взгляде, в каждом слове! Шут кожей чувствовал неудержимую энергию, наполняющую пространство вокруг принцессы. И он понимал… да понимал, что нашел Руальд в этой девочке, едва ли достигшей возраста свадеб. Понимал теперь и смысл слов этой маленькой ведьмы — в сравнении с ней великий король Закатного Края и впрямь терял все свое сияние. Неправильное, ненормальное ощущение. Пугающее. Окажись принцесса зрелой красавицей в шелках, было бы проще… А так… Кто прогнал королеву? Кто развязал войну? Кто сделал из короля марионетку? Девчонка…
Принцесса странно улыбалась ему.
— О! Да ты изменился… — она снова, как и в прошлый раз, обошла Шута кругом. — Думал о моих словах, королевский любимчик? — Нар легко, будто невзначай, намотала на палец прядь его волос. — Нет! Молчи! — маленькая ладонь скользнула по его лицу, накрыв губы. — Молчи. Не время тебе говорить, глупый шут, — принцесса сделала шаг назад. — Сегодня ты покажешь мне город.
Он картинно приподнял бровь.
— Да ну? — Шут вовсе не собирался ничего делать для этой самоуверенной ведьмы.
Нар опустилась в любимое кресло Элеи у камина и оттуда ответила ему точно такой же гримасской.
— А почему нет? Я хочу увидеть свои владения.
— Свои владения… — с горчью хмыкнул он. — А не боишься, что горожане тебя на лоскутки порвут? — Шут сейчас был бы даже рад такому исходу.
— А кто узнает? Ты скажешь? — она презрительно фыркнула. — Так ведь засмеют. Разве я похожа на принцессу? А? Иди, одевайся, любимчик. Мои люди дадут тебе плащ и шапку. Спрячь под нее свои колдовские лохмы. Да получше. Кулан, найди для господина шута что нужно.
Нар была права. Никто не подумал бы, что она и есть та самая роскошная всадница, гордо въехавшая в Золотую несколько дней назад. Оставив ее во дворце богатую шубу и великолепного, чистейших кровей, коня, принцесса могла спокойно изучать Золотую Гавань, не страшась быть узнанной. Мало ли тайкурских мальчишек шныряет тут в последнее время… Шута тоже принарядили в излюбленную этим народом черную кожу и меховую шапку, пошитую широким острым конусом. Чужая одежда сидела неловко, только плащ пришелся впору — все остальное было явно скроено на парня повыше и покрепче.
Шут и сам не знал, почему он все-таки согласился на эту прогулку. Оправдывал себя тем, что это хороший шанс узнать колдунью Руальда поближе, разгадать, чем она короля приворотила.
Когда они выехали за Небесную стену, над крышами уже показалось бледное солнце. Со всех сторон доносились обычные городские запахи и звуки — лаяли псы, кричали торговки, дразня ароматами пирожков и жареных кур, цокали копыта лошадей, роняющих горячие 'каштаны' на скользкую булыжную мостовую. Всюду пахло печным дымом, углем, морем и рыбой, а зачастую еще и помоями.
— Почему ты скрываешь свой облик от людей? — спросил Шут, направляя коня в сторону причалов. — Просто чтобы гулять по Золотой? Но это ведь не может продолжаться вечно. Рано или поздно тебе придется показать нашему народу свое лицо.