Чтобы добраться до Суварта ему понадобилось бы несколько месяцев топтать дорожную пыль, а потом еще переплыть Междуземное море… Куда проще казалось дойти до южных городов Ферестре, где тоже никогда не наступала зима. Но Шут грезил Сувартом…
А наяву его ждали холода и голод.
С уличными мальчишками Шуту не удалось найти общего языка. Они, точно свора диких собак, чуяли в нем чужака. Притом слабого. Поначалу он пытался прибиться к стайке беспризорников, но, позволив новичку остаться, уличные оборванцы в первую же ночь решили отнять у него то немногое, чем Шут дорожил. Постоять за себя он не мог, однако отдавать свои вещи не пожелал, за что и был крепко бит. Мальчишки полагали, что пинки и зуботычины помогут разжать крепкие Шутовы пальцы, намертво стиснувшие маленький походный мешок с добром. Но в какой-то момент они отступились, поняв, что пришлый чудак скорее даст забить себя до смерти, чем выпустит узелок из рук.
Утерев с лица кровь, Шут поднялся и ни слова не обронив, ушел прочь из заброшенных развалин, где обитали беспризорники. Он сразу понял, что если останется в этой маленькой общине, то все тычки и насмешки будут доставаться в первую очередь ему. Шут был уже почти взрослым по меркам уличных мальчишек, поэтому и спрос с него полагался как со взрослого. Но если тебя любой обидеть может — то о чем с тобой толковать?
Шут умел веселить людей, но быть просто посмешищем ему не хотелось.
Он решил выживать самостоятельно и как только синяки на лице перестали бросаться в глаза, вышел на одну из площадей, чтобы дать небольшое представление. У Шута не было ни яркого фургона, который привлекает внимание, ни костюма, ни даже нормального реквизита. Последние месяцы он пробивался тем, что просто находил место полюдней и показывал все, что умел — жонглировал, ходил на руках, пел и разыгрывал смешные немые сценки. Люди неплохо кидали ему медяки, но всегда находился кто-нибудь, кого такие выступления не устраивали — городская стража, местные артисты или все те же уличные мальчишки, которые сначала вдоволь насмотрятся на интересные трюки, а потом со свистом выбегают, чтобы отобрать заработанное.
Опасения его оказались верны и в этот раз. Едва только народ окружил оборванного, но отчаянно-веселого артиста, как откуда ни возьмись явилась пара пестро одетых женщин. Шут без труда узнал в них обычных балаганных гадалок. Женщины молча встали перед ним и посмотрели так, что Шуту ничего не оставалось, кроме как по быстрому раскланяться, забрать выручку и скорей исчезнуть. Он по опыту знал, что если так не сделать, женщины уйдут и вернутся уже с мужьями… такими как тот Рейма, что выставлял напоказ мальчика-урода и мог без лишних колебаний зашибить любого конкурента.
Но Шут не сдавался. Он понимал, что если отступится от своего — попросту помрет с голоду. Он выбирал то одно место, то другое, пытался даже договориться с теми, кто видел в нем соперника. Тщетно… Все его попытки заработать своими умениями оканчивались одинаково — либо синяками, либо грабежом.
И тогда он стал воровать сам. Крал в чужих садах и таскал еду с прилавков. А что еще оставалось? Хватал, что похуже лежит и бежал во весь дух. Поначалу никто не мог поспеть за шустрым мальчишкой, которого подгоняли голод и отчаяние. Но пустой желудок — плохой помощник: очень скоро привычные ловкость и быстрота реакции начали изменять Шуту, и однажды его все-таки сцапал громила-пекарь. В этом человеке было столько роста и веса, что он мог бы прибить тощего воришку-заморыша одним ударом кулака. Наверное, так и вышло бы, но Шуту повезло — за булочником увязалась его старшая дочка. Стоило только разгневанному папаше занести свой пудовый кулак, как она истошно заголосила. Дескать, не надо батя, потом сами же не рады будете, прибьете ведь, а оно вам надо? Булочник охолонул немного, решив, что и впрямь — не надо. Потом еще объясняться с городскими стражниками, почему это возле его лавки валяется мертвый мальчишка. Так что этот здоровяк просто взял скалку покрепче, да отходил Шута ею так, что в глазах потемнело. Он едва уполз с рыночной площади, забился в чей-то сарай окровавленным комком боли. А ночью ударили первые морозы. И подняться с кучи тряпья он уже не смог.
Шут почти не помнил, что было после. В памяти остался какой-то темно-багровый туман, наполненный безысходностью. Он уже не чувствовал голода, да и на смену холоду пришел жаркий горячечный бред, несущий диковинные видения.
Когда он вновь сумел вдохнуть без боли и поднять голову, то обнаружил, что находится в незнакомой светлой комнате со множеством кроватей. На них лежали и сидели разные люди — кто с забинтованной головой, кто в пятнах от заживающих ожогов, кто вообще беспамятный, как и он сам еще недавно…
'Лечебница… — подумал Шут удивленно. За койку в таком месте надлежало платить, а у него вовсе не было денег… Тем не менее Шут догадался, что провел в этом месте уже не один день. Он обнаружил на себе простую, но добротную теплую рубаху. И постель была чиста. В окно — настоящее застекленное окно! — светило солнце, откуда-то с улицы доносились звуки обеденного молебна.
Голова у Шута все еще была тяжелая, но соображать он уже мог. Только вот ни одной идеи о том, как ему довелось оказался в этом месте не возникало.
Вскоре отворилась дверь, и в комнату вошла пожилая монахиня. Она по очереди обошла всех больных, раздавая им миски с едой с широкого подноса. Запах от них исходил такой, что Шут едва не захлебнулся слюной.
— Опамятовался, значит, — монахиня приблизилась к нему и, поставив чашку где-то в изголовье кровати, села на соседнюю койку, — Ну и как тебя зовут, дитя?
— А… Шут, — его звали так много лет, и он не мыслил иного, хотя к тому времени уже знал свое настоящее имя.
— Шут? Просто Шут?
— Ну да…
— Чудное какое прозвище. Ты, что ли, фокусы делать умеешь?
— Да…
— Славно, славно… Ну-ка, давай — садись, поешь.
Она помогла ему подняться, неодобрительно качая головой.
— До чего худой… Битый весь… Где твои родители, парень?
Он промолчал. Боль потери еще не утихла. А осознание того, сколь поздно он понял, кто на самом деле был ему родителями, делало ее лишь сильнее.
Монахиня ласково похлопала Шута по руке,
— Сирота, значит. Ну, не горюй. Коли заступится Матерь небесная, может, и останешься тут. У нас хорошо. По крайней мере, от голоду и холоду не помрешь.
— Где это — тут? — все еще не понимал он.
— При Чертоге. У нас тут лечебница в храме святого Ваария.
Солнечный Чертог! Дворец короля! Вот куда его занесло!..
— Н-но… Как я тут оказался?! — Шут был изумлен настолько, что едва не лишился дара речи.
— Да тебя стражники у главных ворот нашли. Говорят, валялся под стеной точно мешок с тряпьем. Они уж думали ты мертвый, почти засунули в телегу с отбросами. А тут Их Высочество мимо проезжать изволили. Им любопытно стало, с чем это там стража возится. Они и подошли поближе, хорошо, что ты в этот момент зашевелился. Наш принц отчего-то решил проявить царственное милосердие и велел снести тебя сюда.
'Как просто, — думал Шут, — Как неправдоподобно просто. Так не бывает'.
Но он лежал на чистой постели и его кормили настоящим мясным бульоном.
Когда он более-менее окреп и выбрался на улицу, там уже вовсю падал снег. Кутаясь в серый монашеский плащ, Шут глазел на оживленную площадь Внутреннего Города. Здесь все было иначе — как будто ярче и больше. И люди казались другими — добрей и интересней.
— Вот ты значит какой… — пышногрудая мать-настоятельница пристально разглядывала его, постукивая по столу длинной деревянной спицей. Шут стоял перед ней посредь большой комнаты, которая обилием книг на полках весьма напоминала библиотеку, и робко поглядывал из-под неровно отросших волос на суровое лицо управительницы храма. В свое время он досыта хлебнул общения с монахами и не испытывал большого желания вновь стать послушником и носить робу. Если его позвали сюда, чтобы предложить именно это, то дело плохо… Обманывать Шут не хотел, равно как и по-правде принимать послушнический обет.
Но мать-настоятельница вдруг улыбнулась, будто поняла, о чем он думает.
— Какие же вы, мальчики, глупые, — вздохнула она, — А ну-ка, покажи мне, что ты умеешь.
Шут огляделся в поисках того, чем можно было бы жонглировать, и быстро выбрал несколько вещей. Они были непохожи друг на друга — клубок шерсти, медный кубок, деревянный пресс для бумаг, пустая бутыль — но едва ли монахиня могла оценить умение Шута справляться с разновесными предметами. Несколько минут он позволил им летать, запуская вверх то так, то эдак. А потом отступил вглубь комнаты и, легко встав на руки, продемонстрировал, на что способно его тело, когда его ежедневно питают доброй пищей. Оно было гибким и послушным, и каждое новое движение столь естественно и плавно перетекало в последующее, что казалось, Шут танцует. Привычная ловкость уже почти совсем вернулась, позволив без труда не только изгибаться в немыслимых для обычного человека фигурах, но и делать различные сальто. Основательно войдя во вкус, Шут взлетел на высокий письменный стол настоятельницы и, оттолкнувшись от крепкой дубовой поверхности, кувыркнулся через правое плечо.
Когда он пружинисто приземлился и, чуть отдышавшись, снова осмелился поглядеть на монахиню, то с радостью увидел одобрение в ее глазах.
— Хорош, хорош, чего тут скажешь, — хмыкнула она. — Ох, чует мое сердце, не зря ты к нам попал, сынок. А ну, подойди поближе, — мать-настоятельница ухватила его за рукав и привлекла к своему креслу. — Шут, значит, говоришь… В конце концов, почему бы и нет. Я поговорю с распорядителем. Говорят, дворцовые дамы часто жалуются на скуку. Как знать, как знать… — она задумчиво покивала в такт своим мыслям.
Но вместо распорядителя с Шутом встретился сам принц Руальд. Собственно, Его Высочество зашел в храм, чтобы поставить свечу за здоровье короля-отца, а Шут просто случился рядом. День выдался свободный от служб, и он помогал девочкам-послушницам собирать в пустом храме огарки с высоких кородов, а заодно развлекал их, жонглируя сплюснутыми в комок кусочками воска. Час был утренний, под куполом храма чисто звучали голоса девушек и их заливистый смех. Шут подбрасывал самодельные шарики и почти не глядя, ловил их то сбоку, то под коленом, напевая при этом смешную песенку. Ему давно не было так весело и легко. Возможно, зайди в этот миг кто из старших монахов, попало бы всем — храм ведь, а не трапезная. Но монахи почти все ушли в город — собирать медяки от щедрот добродетельных горожан. И только озабоченный хворбой отца принц Руальд почтил святое место своим присутствием. Но вошел он через боковую дверь, ибо главная была заперта, и остался незамеченным в тени высоких каменных колонн. Шут не знал, как долго стоял Его Высочество, разглядывая миленьких послушниц и его самого. Только в какой-то момент голос принца звонко разнесся по гулкому пространству храма.
— Хорошие у нас молебны! — этот голос не был сердитым, в нем отчетливо звучала смешинка. Руальд шагнул из сумеречной ниши в поток света, струящегося из высоких окон под самым куполом. Шут видел портрет принца в кабинете настоятельницы, а потому сразу понял, кто перед ним. Он машинально поймал все шарики и застыл, восхищенно глядя на наследника престола. Белоснежные волосы Руальда вспыхнули, озаренные солнечным сиянием, яркие блики засверкали на тонком золотом обруче, покрывающем голову, на драгоценных камнях, вплетенных в узор великолепного синего дублета. Его Высочество казался Шуту ожившим божеством, сошедшим с картин на стене, воплощенным небесным посланником. Не в силах отвести глаз от Руальда, он пытался осознать, как этот блистательный принц мог заметить и пожалеть грязного бродяжку… Что это было, если не чудо?
— Откуда ты, такой смешной, — спросил Его Высочество. Шут робко улыбнулся, не зная, что ответить. Принц смерил его оценивающим взглядом: — Ну, зовут то тебя как, забавник?
— Шут…
— Что ты шут, я и так уже понял. Имя твое как?
И он опять смолчал, смущенно разминая в горячих от волнения пальцах восковой комок. Послушницы за его спиной испуганно жались друг к дружке, боясь, что принц сейчас начнет гневаться.
Руальд лишь головой качнул.
— Странный ты, парень. Но мне это нравится, — он шагнул ближе, высокий, широкоплечий, и, взяв Шута за подбородок, поднял его лицо к свету. — Где-то я уже видел тебя…
— У ворот, Ваше Высочество…