Заметивший ее конвоир угрожающе шагнул к женщине и ткнул ее стволом винтовки:
— А ну, пошла отсель.
Женщина не уходила. Тогда к нему подоспел другой конвоир, и они вдвоем стали оттаскивать несчастную. Она закричала уже в голос:
— Сынок, родимый, где ты?
— Мама, мама! — раздался из колонны отчаянный крик.
На голос ринулись конвоиры и послышались удары.
Пять лет, проведенные в Соловецком лагере особого назначения, Анне представлялись страшным и неправдоподобным сном. Сном, который надо постараться забыть, как только проснулся. Исторгнуть из души, как будто и не было его вовсе. Время, несомненно, лечит, но его прошло еще слишком мало. Раны свежи. Боль памяти живет в душе, то утихая, то вдруг начиная терзать и мучить.
Пришла мать кричащего малыша и успокоила его.
Анна молилась: «Господи! Не дай всему этому повториться. Не дай!» Она желала только одного: скорее прибыть к месту своей ссылки, забиться в уголок и не высовываться. Пусть все забудут о ее существовании. «Господи! Мой Господи! Я всего лишь слабая женщина, и мне ничего не надо, кроме тихого и безмятежного жития».
Анна проснулась глубокой ночью от того, что состав резко дернулся, трогаясь с места. Миновали станцию, и поезд быстро набирал ход. Мертвенный лик луны подрагивал в такт колесного перестука на стыках рельсов. Эти звуки невольно напоминали Анне про другой поезд, тот, что увозил их с Акулиной на Соловки. Все арестантки лежали по трое в продолговатых деревянных клетях, составленных друг на друга в три яруса вдоль вагона. Поезд то шел, то вдруг останавливался, и тогда были слышны неспешные шаги конвоира. Толстые металлические прутья решеток тускло поблескивали в свете матовых фонарей. Анна располагалась между Акулиной и женщиной, прикрытой потертой кожаной курткой. Акулина спала беспокойно, постоянно вздрагивая во сне и что-то бормоча. Женщина лежала тихо, было не понять, спит она или нет. На вид ей лет тридцать — тридцать пять. «Она явно не из уголовной среды, — решила про себя Анна, — скорее всего каэрка». В клетях было невозможно сидеть, только лежать. Когда закончилась погрузка в вагоны и все трое оказались на одной полке, Анна приветливо назвала свое имя и представила Акулину. Женщина посмотрела на них с неприязнью. Так ничего и не ответив, она заняла место у решетки, подложила под голову свой вещмешок и прикрылась кожаной курткой. Поезд тронулся, и Акулина вскоре уснула. Анна лежала и читала про себя каноны, молитвы и псалмы — те, что помнила наизусть.
Женщина зашевелилась и повернулась на спину. Теперь Анна увидела, что ее соседка не спит.
— Простите, вы не знаете, куда нас везут? — робко спросила Анна.
— Знаю, — безразличным тоном ответила женщина, не поворачивая головы.
Вновь наступило молчание. Анна, не желая быть навязчивой, тоже молчала. Женщина приподнялась и стала шарить в вещмешке. Достав портсигар и вынув папиросу, прикурила, ловко чиркнув спичкой о потолок клети. Выпустив в решетку дым, спросила:
— Из церковников?
— Да, — живо ответила Анна, — мы были послушницами.
— Ну, теперь монастырь вам обеспечен. Сколько впаяли?
— Пять исправительных и пять ссылки.
— Это по-божески, — усмехнулась женщина, — мне вначале три, а потом еще семь добавили.
— За что?! — удивилась Анна.
— Было бы за что, расстреляли.
Женщина затушила папиросу о решетку и спрятала окурок в портсигар.
— Я Самойлова Вера. Вам фамилия ни о чем не говорит?
— Простите, нет, — с искренним сожалением призналась Анна.
— Ну да, я и забыла, вас мирские дела не интересуют. Самойлов — член ЦИК партии эсеров, мой муж. Его к стенке, а меня на три года в СЛОН. Потом решили, что этого мало, вот и прокатили в Москву для пересмотра дела.
— Простите, Вера, а что такое слон?
— Соловецкий лагерь особого назначения, вот что такое СЛОН.
— Так нас на Соловки везут? — как-то обрадованно прошептала Анна. — Там же святые мощи преподобных Зосимы и Савватия.
— Из нас там будут мощи делать, — зло усмехнулась Самойлова.
— А вы там были?
Женщина отвернулась, давая понять, что не желает более разговаривать.
Утром Анна поведала подруге про Соловки. Акулина не придала значения тому, что их везут в знаменитый монастырь:
— Пусть везут куда хотят.
В Кемском пересыльном пункте на Поповом острове полупьяные конвоиры долго развлекались муштрой с вновь прибывшими арестантами.
— Разберись по четыре, — истошно вопил старший надзиратель, с глумливой ухмылочкой обходя колонну женщин. — Партия, слушай мою команду: «Напрааа-во!.. Налее-во! Круу-угом!» Ты что это... старая кошелка, на танцы сюда приехала? Поворачиваться не умеешь.
— У меня, гражданин начальник, нога распухла.
— Ты сейчас у меня вся распухнешь. Дрыну тебе в рот, чтоб голова не качалась. Напраа-аво! Запомните, здесь вам не Бутырская тюрьма, это не Таганка, это Со-ло-вец-кие ла-ге-ря о-со-бо-го на-зна-че-ния О...Г...П...У. Партия, слушай мою команду: «В пути следования сохранять гробовую тишину, по сторонам не оглядываться, друг друга не толкать, идти стройными рядами». Конвой, зарядить оружие!
Послышалось лязганье затворов винтовок. Снова закричал старший конвоир:
— Партия, предупреждаю: шаг вправо, шаг влево — применяем оружие без предупреждения. На месте шагом... марш!
Сотни пар ног стали отбивать шаг на мерзлой земле. Конвойный прислушивался, проходя вдоль рядов, потом скомандовал:
— Партия, вперед за конвоиром шагом... марш!
Прошли с километр или более, а затем последовала другая команда:
— Партия, бегом марш.
Обессиленные женщины с трудом побежали. Ряды расстроились. Последовала команда:
— Партия, стой! Выровняться в рядах. Я вас научу советскую власть уважать.
Конвоиры ходили вдоль рядов и били прикладами женщин, не успевших выровняться. Самойловой достался болезненный удар прикладом в бок от старшего конвоира. Она скрючилась от боли и зло выкрикнула:
— Звери! Палачи проклятые!
— Ах ты, контра недобитая. Ты на кого свое хайло раззявила?
К нему подскочили другие охранники, выволокли Самойлову из строя и стали избивать.