— Разбились мы, зазнамо, на ватаги. Наш струг на северо-запад двинул. А я, зазнамо, на носу сижу, кита выглядываю. И тут ффырх-х-х — фонтан. Да какой огромный! Кит брызгает. Голубой. Сыскался, голубчик!
Матфей, которого в его неполные четырнадцать лет, еще не брали на охоту, доверяя лишь участие в разделке туш на берегу, вместе с женщинами, детьми и стариками, обычно увлеченно слушал байки китобоев, но история Сидда уже изрядно его достала.
Сергач входил в ватагу, по меткому выражению весельчака Ульма, на — возников. На огромных возах они везли на рынок стольного Эгеста куски мяса, тюлений жир, тающую во рту китовую кожу с нежным тонким слоем сала, которую гурманы поедали в сыром виде, бочки с ворванью, шкуры и, конечно, рога козерогов, которые отрывали с руками. Ведь они обладали дивным свойством препятствовать росту рогов у мужчин, надолго делая одну важную часть их тела твердой как рог.
На вырученные от продажи золотые покупались столь необходимые жителям Побережников мука, зелень, железо и прочие вещи. Все это распределял староста Хадр, громко покрикивая на обделенных и раздавая тумаки недовольным.
И вот как-то раз Сидд напросился на китовую охоту. Вернулся бледно-зеленым и судорожно цепляющимся за борт «касатки». Но после этого он счел себя бывалым китобоем, рассказывая направо и налево байку о той охоте, причем кит после каждого рассказа становился все больше, а роль других добытчиков все меньше.
— Ну, я, зазнамо, кричу: Робяты, за ним! И понеслось! Хватаю я, зазнамо, гарпун с привязанным надутым желудком моржовым и хрясь, прямо в евоную китовую спину! Тот ныркь в глубину! Но не уйдешь, голубчик! Целый час мы за ним, родименьким, гонялись! Пять гарпунов я в него, супостата, вонзил! И, все, он наш! Нырнуть-то, голуба, не может, надутые желудки мешают! Хватаю я, зазнамо, топор …
— Во имя Спасителя, Сергач, избавь меня от этих кровавых подробностей!
Вела недовольно сморщила нос, хотя нож в ее руках разделал немало китов.
— Ладненько. И как дотащили мы тушу на берег, измерили, не дай Спаситель обмануть, тридцать пять метров в том ките было.
— Ну и трепло ты, Сергач.
Кряжистый Ратор, с которым только приезжие, по незнанию, рисковали бороться взамок, поудобнее перехватил весло.
— Скажи еще, это был сам Моб Идик.
Но Сидда не просто было смутить.
— Не, Моб Идик, бают, белый, но мой, зазнамо, не меньше был.
— Почто брешешь, сын мой?
Подал наконец голос отец Леонтий
— Али позабыл ты, что рек Спаситель: «Тот, кто очерняет уста свои ложью, будет в посмертии своем исторгать изо рта гадов премерзких»?
Это заткнуло Сергача. Но молодки тут же начали потешаться над ним, с жаром описывая его посмертные муки. Тот вяло огрызался. Гребцы с интересом наблюдали за потехой.
Но Матфею стало безразлично происходящее. Слова Ратора напомнили ему отца.
Загорелый, коренастый, в вечно просоленной одежде, постоянно небритый, что делало его похожим на моржа. Большую часть дня он проводил на охоте, и лишь поздним вечером возвращался домой.
— Ну что, морской волчонок, готов к охоте?
Любил говорить он
— Гото-о-ов!
Счастливо кричал Матфей, и начиналась игра. Громко фыркая, отец изображал то моржа, то быстрого тюленя, то грациозного козерога, а он старательно поражал знатную добычу. Так могло продолжаться бесконечно, пока не раздавался ласковый голос матери:
— Эй, идите ужинать, мои морские волки.
Много китов добыл отец за свою жизнь. Но однажды повстречался с Моб Идиком. Чудовищный белый кит, когда зазубренный гарпун пронзил его, не стал убегать, а развернулся и бросился на «касатку». Яростно разнес он струг в щепки, разбросав китобоев в разные стороны. Тела отца и братьев Травтов тогда так и не нашли…
После смерти папы, безумно любившая его, мама сломалась. Целыми днями она сидела на лавке, ни на что не реагируя, и вспоминая об ушедшем. Даже целительство отца Леонтия не могло помочь.
— Тяжко бедной лебедушке без друга своего сердечного.
Грустно говорил священник. Мать не дожила до отцовских Сороковин. Так в один месяц Матфей стал круглым сиротой.
Отец Леонтий заметил его остекленевший взгляд. Он попросил Ратора пересесть за руль.
— Эй, Сергач!
Голос Ратора порой напоминал рокот волн в штормовую ночь.
— А ну-ка, седай на мое место!
— Но Ратти, я же рубаху помну. Она же новая, совсем еще не ношеная!
— Ишь, красавчик какой, забодай тебя козерог. Седай говорю!
Когда Ратор просил ТАКИМ голосом, ему трудно было отказать.
Отец Леонтий достал из котомки трубку и тавлинку. Долго и старательно он набивал трубку, собираясь с мыслями. Наконец, блаженно затянувшись, он сел рядом с Матфеем.
— Знаю, знаю, сын мой, тяжко тебе без родителей. Но должен ты возрадоваться за них.
— Но почему?
— Тяжела жизнь в нашем мире греховном. Здесь идут бесконечные и бессмысленные войны, здесь бедность пудовым ярмом висит на шее большинства людей. Каждый кусок хлеба зарабатывается лужами пота и крови. Всюду царят грех и беззаконие. Святая Мать наша, Церковь, старается в меру сил своих искоренять несправедливость, но не везде поспевают ее смиренные служители. А твои родители сейчас в светлом царствии Спасителя, где «старый помолодеет, а плачущий засмеется, где тревожащийся успокоится, а просящий получит просимое». Ласково наблюдают они за тобою оттуда, и горько становится им от скорби твоей.
Помолчав, Матфей благодарно улыбнулся, искренне стараясь прогнать печаль.
— Спасибо, святой отец.
Отец Леонтий, любимый отец Леонтий! Он всегда находил слова утешения почти для любого страдающего. После смерти мамы и папы он заменил отца. Сколько времени провел Матфей в его избушке рядом с церковью!
Дом его был полон удивительных вещей. Стен не было видно из-за огромных книжных шкафов, забитых солидными с виду фолиантами. Столы были завалены разнообразными статуэтками, кристаллами, какими-то механизмами непонятного назначения. Странным был этот дом, так не похожий на жилище простого деревенского священника.
Странным был иногда и сам отец Леонтий. Порой он просил Матфея выполнить малопонятные действия: давал подержать загадочно переливающийся шар, угощал облаткой, посыпанной каким-то желтым порошком. При этом священник странно вглядывался в него, словно высматривая что-то видимое одному ему. Интересно, а что?
Каждый год в начале октября, обычно в рот ни капли не бравший, отец Леонтий начинал беспробудно пить. Он вливал в себя литры греддовки, приводя в восхищение самых жорких пьяниц, являясь утром на службу с помятым лицом и трясущимися руками, заставляя прихожан возбужденно перешептываться. Так продолжалось одну неделю, а в понедельник он вновь был прежним отцом Леонтием. До следующего октября.
— Свят-камень!
Пышнотелая Сална указующе вскинула руку, знаменуя скорый конец плавания. Теперь все заметили его.
Что для китобоя море? Место, где он добывает себе еду и заработок, чтобы прокормить семью. Место, где он проводит порой большую часть времени. Второй дом. Да, путь порой коварный и непредсказуемый, но здесь, в отличие от суши, против него лишь ярость гордых стихий и ум добычи. Здесь он успокаивается, отдыхает от проблем, терзающих его на земле. Так что, не мудрено, что и после смерти он желает покоиться в море.