- Надо же вызвать "скорую"... В морг отвезти... - растерянно пробормотала она.
- Не надо, - сказал я и повесил трубку.
Она отступила к входной двери.
Она тяжело дышала, и круглое лицо ее блестело от пота.
- Что же вы, Алексей Дмитрич, - тихо сказала она. - Насильно меня будете, да?..
Я отвернулся. Пошел к Афанасию. Вынул иглу, снял с вешалки флакон, поставил на тумбочку. Пощупал пульс, заглянул под веко. Черт его знает, сто лет при мне никто не умирал. Я уж и забыл, что и как делается в таких ситуациях...
Когда повернулся, Олимпиада Петровна стояла позади, в центре комнаты, опустив голову. Она стояла прямо посреди круглого половичка, нахохленная, как птичка, опустив руки со скрещенными пальцами. Под люстрой серебрились редковатые волосы. - Знаете, Алексей Дмитрич, - вдруг тихо сказала она. - Я ведь во время войны в особом отделе служила... И чем только нам там ни приходилось заниматься!.. Все временем оправдывали, войной.
Говорили: так надо. Надо, чтобы одни голодали, а другие получали сносный паек. Чтобы по одному доносу человека везли в Серый дом. Чтобы расстреливали только по подозрению в шпионаже. Или даже в малодушии... Много греха у меня на душе, - тут она быстро взглянула на меня и вздохнула. - Я мне ведь тоже в рай хочется. Верю я в Бога, не верю - это неважно.
Важно, что за грехи все равно придется ответ держать...
Я выбежал на кухню. Руки тряслись и бутылка зазвенела о стакан, когда я наливал водку. Выпил. Закурил. Делалось тяжело, муторно и страшно.
Внезапно сигарета выпала из пальцев: в комнате что-то стукнуло, потом заскрипело и наконец, зашипело - звуки мне показались оглушительными. А потом, сквозь скрежет и шипенье, раздалась оркестровая музыка и нежный женский запел: "Уехал милый надолго... Уехал в дальний город он... Пришла зима холодная, мороз залютовал. И стройная березонька поникла, оголенная, замерзла речка синяя, соловушка пропал...".
Я выбежал в комнату. На столе играл древний патефон - тот, что в виде чемоданчика, с заводной ручкой. Неестественной быстро кружилась черная пластинка с большой красной наклейкой. Игла, похожая на обойный гвоздь, скрежетала и шипела, но все же извлекала из черной допотопной пластмассы звуки человеческого голоса.
А вокруг патефона тихонько, по-старушечьи, кружилась Олимпиада Петровна и вполголоса подпевала.
- Перестаньте, Олимпиада Петровна! - сказал я севшим голосом.
И повторил громче: - Перестаньте! Соседи услышат!..
Она повернулась ко мне, кивнула. Иголка-гвоздь с визгом съехала с пластинки.
- Это наша любимая песня, Алексей Дмитрич, - сказала она. - Афанасий очень любил ее слушать: после ранения в госпитале он очнулся под эту музыку и подумал, что оказался в раю. После передовой, после грязи и крови... Белые стены, белые улыбчивые сестрички. И песня по радио...
Она снова затопталась на половичке, изображая танец, слегка надреснутым голосом запела:
- Пропали три свидетеля, три друга у невестушки, и к сердцу подбирается непрошенная грусть...
Она покачнулась, схватилась за край стола. Я было подхватил ее, но она оттолкнула меня с неожиданной силой:
- Промчатся вьюги зимние! Минуют дни суровые! И все кругом наполнится веселою весной... И стройная березонька листву оденет новую, и запоет соловушка над синею ре... кой...
Она сползла на половичок, потянув за собой со стола скатерть вместе с патефоном.
Патефон с грохотом упал на пол, раскрылся, пластинка брызнула во все стороны черными брызгами. Прижав скатерть к груди, вперив глаза в потолок, Олимпиада Петровна силилась выговорить:
- За даль... нею околицей... за моло... дыми вязами мы с милым, расстава... яся клялись в люб...
И внезапно замолчала.
За спиной послышался шорох. Я обернулся и волосы зашевелились у меня на голове: на своей постели приподнимался Афанасий Неофитович. Глаза у него были раскрыты, пальцы скрючены, лицо перекошено страшной судорогой. Он протянул руки вперед, открыл рот, что-то попытался сказать... Чудовищное напряжение исходило от этой неподвижной каменной фигуры. И, кажется, я расслышал:
- И было... три... сви... де... те... ля...
Он хотел допеть любимую песню, но внезапно со стуком захлопнул рот и упал на спину.
* * *
Впопыхах я собрал все свои инструменты, лекарства, склянки.
Запихал в "дипломат" и стакан, из которого пил, и кое-как заткнутую бутылку с водкой, даже пепельницу сунул туда же.
Схватил куртку, шарф и, не оборачиваясь, выскочил из квартиры.
В несколько секунд сбежал по лестнице вниз, спугнув какого-то бомжа, который спал под батареей на площадке между этажами, - выскочил во тьму и только тут перевел дух.
* * *
Ни на другой день, ни на следующий ничего не происходило. Я работал, как обычно, в напряжении ожидая, что за мной вот-вот придут "оттуда", или, по крайней мере, вызовет заведующая...
но нет.
И только в субботу, когда поликлиника была полупустая и я раньше обычного закончил прием, в коридоре Инесса на ходу сказала:
- Ой, Алексей Дмитриевич, вы слышали? Старик со старухой покончили с собой!
Я остановился, глядя на нее во все глаза.
- Ну да, покончили... - Инесса слегка попятилась. - Передозировка омнопона, представляете? Сами себя кололи...
Наркоманы.
Я молчал, и Инесса еще неуверенней добавила:
- А я думала, вы уже знаете. Они ведь с вашего участка...
* * *
Оказывается, соседям все-таки показался подозрительным ночной шум. Они вызвали "скорую" и милицию - но только вечером следующего дня. Взломали двери. Их нашли на полу - лежали, обнявшись, на осколках допотопной патефонной пластинки...
Это все, что я узнал. Больше о них не вспоминали.
Но мне и теперь, спустя много лет, время от времени чудится старческий дрожащий голос:
- Алексей Дмитриевич! Зачем же вы нас отравили?..
И белый укоризненный палец тычет мне прямо в лоб. А я каждый раз теряю дар речи, и не успеваю, не могу сказать правду: я никого не травил. То, что я ввел Афанасию Неофитовичу, было обычным солевым раствором, абсолютно безвредным даже для инфарктника. Если от него что и разорвется - то уж скорее не сердце, а мочевой пузырь.