Когда после падения Варшавы Гитлер решил сломить Францию и Англию, фельдмаршал Бек и Вицлебен, понимая, что это новая мировая война, снова решили убрать фюрера; вопрос упирался в то, как отнесутся к этому их коллеги в генеральном штабе; с Хойзингером - впрямую - не говорили, слишком быстро растет, верен фюреру; Гальдер махнул рукой: <Господа, пусть танки катятся вперед, ставки сделаны, не время менять условия игры>.
Адъютант генерала фон Трескова, одного из героев заговора двадцатого июля, Фабиан фон Шлабрендорф остался - каким-то чудом - в живых, несмотря на то что все его товарищи были казнены... Он-то и дал показания, что заговорщики имели две реальные возможности убрать Гитлера в сорок третьем году, когда он прилетел в штаб группы армий <Центр>. Однако, показывал Шлабрендорф, убийство Гитлера неминуемо повлекло бы за собой гибель фельдмаршала Клюге и других военных, которые входили в число тех, кто понял неизбежность краха рейха; <мы не могли пойти на то, чтобы взрывать своих же людей вместе с Гитлером; с ним должны были погибнуть лишь его самые верные палладины>; двадцатого июля полковник Штауфенберг передал портфель с бомбой адъютанту Хойзингера полковнику Брандту; бункер Гитлера должен был оказаться могилой не только для фюрера, но и для Кейтеля, Йодля и Хойзингера; как же доказать, что я был в числе тех, кто сражался против Гитлера?! Как убедить американцев в том, что я был с группой Штауфенберга?! Разве заговорщики убивают своих?!
Более всего Хойзингер - после того, как был посажен американцами в тюрьму, - страшился того, что в их руки могут попасть материалы гестапо о том, как он давал показания; после покушения двадцатого июля гестапо взяло показания у всех, даже у Гитлера.
Хойзингер - в результате длительных раздумий - выдвинул версию, что после взрыва двадцатого июля он был брошен гестапо в подвалы на Принц Альбрехтштрассе.
А если они найдут документы о том, что я на самом деле лежал в госпитале для генералов, спросил он себя со страхом. А если сохранились кадры кинохроники, когда фюрер приезжал в наш госпиталь и пожимал каждому из нас, пролившему за него кровь, руку? Как быть с этим? Нужно еще найти эти кадры, возражал он себе. Они могли сгореть во время бомбежек, они д о л ж н ы сгореть, они не имеют права о с т а т ь с я, а если и остались, надо сделать все, чтобы патриоты Германии уничтожили их. Он думал так не без оснований, - уже состоялся первый контакт с людьми Гелена, начался сорок шестой год, и чья-то добрая рука вычеркнула его имя из списка главных военных преступников, сделав всего лишь с в и д е т е л е м; три человека определяли сущность гитлеровского вермахта: Кейтель, Йодль и Хойзингер. Кто и как смог сделать так, что его в ы в е л и из процесса? <Скорректированная информация> - этот термин значительно более разумен, чем грубое <ложь>, - он угоден ныне, этим и следует руководствоваться...
Однако, когда его вызвал американский следователь и дал прочитать архивные документы гестапо, у Хойзингера подкосились ноги.
Американец был молод, достаточно интеллигентен, представился холодно, пренебрежительно: <Я Дин Эллэн, из военной прокуратуры, есть ли у вас ко мне отводы? Пользуясь правом заключенного, вы вправе отвести меня, потребовав себе другого следователя>. - <Нет, отчего же, я еще не начал с вами собеседования, я никого никогда ни в чем загодя не обвиняю, это удел победителей>. - <Об этом много пишут в правой прессе, конечно, возможны разные толкования, - согласился следователь, - но сейчас мне бы хотелось получить конкретные ответы: насколько тексты ваших допросов чиновником гестапо соответствуют правде? Нет ли подтасовок? Заведомых неточностей? Сколь верно зафиксированы ваши объяснения? Применялись ли пытки, подобные тем, которым были подвергнуты фельдмаршал Вицлебен, генерал Филльгибль и их мужественные коллеги?> - <Я подвергался моральным пыткам, господин Эллэн, не знаю, какие страшнее>. - <Видимо, фюрер показывал вам фильм о казни участников покушения? По-моему, все генералы и офицеры обязаны были просмотреть этот фильм...> - <Я его не видел>. - <Подумайте, Хойзингер, у вас есть время... Я не буду вам мешать читать документы? Могу отойти к окну>. - <Нет, нет, господин Эллэн, вы мне нисколько не мешаете. Не будете ли столь любезны дать мне карандаш и бумагу, чтобы я мог делать заметки?> - <Да, пожалуйста>.
Открыв папку, увидав о р л а и свастику, тот знак, под которым он прожил последние двенадцать лет, генерал испытал леденящее чувство ужаса: боже мой, неужели это все было со мной?! Неужели я растворил свой талант в личности психически больного человека, одержимого страстью говорить, говорить, говорить, бесконечно поучая окружающих?! Неужели я, зная, что служу маньяку, - да, да, я знал это - мог стоять на парадах, вытянув руку в их идиотском приветствии?! Неужели я не отдавал себе отчета в том, что вся доктрина Гитлера есть мракобесие и фиглярство, обреченное на сокрушительное поражение, и вопрос лишь во времени, ни в чем другом?!
Он пожалел, что так и не научился толком курить, машинально похлопал себя по карманам, потом жалостливо взмолился: всевышний, дай мне сил, чтобы пережить тот ужас, который навлек на меня тиран! Спаси меня, я же был м а л е н ь к и м винтиком в его машине ужаса, что я мог?!
- Что вы ищите? - спросил Эллэн. - Очки?
- Нет, нет, благодарю, это чисто машинальный жест.
Эллэн знал обо всех м а ш и н а л ь н ы х жестах арестованных генералов, этим занимались тюремные психиатры, наблюдавшие каждого заключенного в течение вот уже года; растерян, понял Эллэн, еще бы, на его месте я бы тоже растерялся.
<С л е д о в а т е л ь г е с т а п о. - Г-н Хойзингер, вы признаете, что в течение ряда лет были в оппозиции фюреру?
Х о й з и н г е р. - Ни в коем случае. Я, правда, не одобрял все его военные решения... В то же время я всегда считал необходимым стоять на страже интересов наших героических фронтовиков.
С л е д о в а т е л ь. - С какого же времени вы стали придерживаться таких взглядов?
Х о й з и н г е р. - Каких именно?
С л е д о в а т е л ь. - Вольных, сказал бы я.
Х о й з и н г е р. - Я бы назвал их честными. Я всегда был верен фюреру, но после Сталинграда были необходимы коррективы...
С л е д о в а т е л ь. - И несмотря на то, что коррективы не были внесены, вы служили фюреру?
Х о й з и н г е р. - Я никогда не делал тайны из моего убеждения - по крайней мере, насколько это было уместно в рамках кодекса офицерской чести, - о необходимости некоторых изменений в стратегии и тактике нашего сражения против большевиков и англо-американцев.
С л е д о в а т е л ь. - Но вы требовали устранения фюрера силой?
Х о й з и н г е р. - Такие слова ко мне неприменимы. Я просто считал, что фюреру следует переместить Кейтеля как человека бесхребетного.
С л е д о в а т е л ь. - Вы когда-нибудь требовали насильственного устранения фюрера?
Х о й з и н г е р. - Спросите об этом арестованных. Если они сохранили хоть гран благородства, они подтвердят, что я никогда не говорил о <насилии>. Опросите тех сподвижников фюрера, кто был вместе со мною в штаб-квартире, когда нас взрывали, опросите их... Они вам скажут, что я, раненый, бросился помогать фюреру... Именно в тот момент я крикнул: <Какой позор и гнусность, удар в спину, и это армия!>
С л е д о в а т е л ь. - Мы опросили всех, кого считали нужным. Мы выяснили, что многие из окружающих фюрера на словах возносили его, а в душе таили ненависть!
Х о й з и н г е р. - Ко мне это неприменимо, для меня пути назад не существует, я несу ответственность за все приказы по армии, в том числе и за операцию <Мрак и туман>.
С л е д о в а т е л ь. - Предательство алогично, генерал.
Х о й з и н г е р. - В таком случае передайте мое дело на суд офицерской чести. Я готов смело смотреть в глаза председателя суда чести генерала Гудериана, мы оба солдаты фюрера!
С л е д о в а т е л ь. - Вы готовы дать развернутую справку о ваших коллегах, замешанных в заговоре? Об их концепции сепаратного мира?
Х о й з и н г е р. - Это мой солдатский долг, однако мне не были известны их планы о сепаратном мире. Я знал, когда и кто из генералов высказывал критические замечания по поводу определенных решений фюрера, но делалось это - как и мною - в интересах исправления частных неудач...
С л е д о в а т е л ь. - Мы еще продолжим наше собеседование>...
Хойзингер прочитал текст дважды, заметил, что Эллэн дал ему только одну папку, вторую отложил в сторону; такой же орел со свастикой, тот же гриф <Совершенно секретно>, тот же коричневый цвет...
- Я ознакомился с выдержкой, - сказал Хойзингер, удивившись своему голосу: он внезапно сел, сделавшись каким-то значимым, басистым. - Я готов ответить на ваши вопросы.
- Прекрасно. Вы показали нам под присягой, что были арестованы Гиммлером и находились в подвале гестапо. Однако у нас есть сведения, что вы встречались с сотрудником гестапо в офицерском госпитале. Вы по-прежнему настаиваете на этом своем показании?
- Да.
- Какой смысл столь откровенно искажать правду?
- Доказывайте мою неправоту, господин следователь Эллэн, я сказал свое слово.
- Она доказала, Хойзингер. Вопрос в другом: обнародовать эту объективную правду или скрыть?
- От кого вы намерены ее скрывать?
- От русских союзников. Не играйте, Хойзингер, я отношусь к вам без ненависти... Вы обнаружили хоть какую-то уязвимость того протокола, который я вам передал для ознакомления?
- Это фальшивка, сфабрикованная гестапо.
- Что же там сфабриковано?
- Упоминание об операции <Мрак и туман>: я никогда не отдавал приказов на уничтожение евреев. У меня даже был школьный друг - еврей...
- В каком лагере его сожгли? - Эллэн усмехнулся. - Или вы спасли его от гибели? Советую впредь не оперировать фразами вроде этой... Геринг в Нюрнберге клялся, что у него были приятели иудейского вероисповедания. Это, однако, вызывало презрительный смех присутствующих... Могу вам подсказать линию поведения в этом горестном вопросе... Упирайте на то, что вы, как военный стратег, знали, что государственный антисемитизм по отношению к арабам и евреям - и те, и другие семиты - привел к краху такое великое государство, каким была Испания, низведя ее до уровня третьесортной страны на задворках Европы, настаивайте, что русская империя во многом пала из-за своей неразумной национальной политики, большевики, встав на защиту притесняемых, свергли трехсотлетнюю монархию...
- Большевики свергли монархию, потому что та изжила себя, став поперек объективного хода исторического развития.
Эллэн кивнул:
- Согласен. Но вы жмите на свое, это - в вашу пользу.
- Простите, а вы сами-то... кто?
- Католик, - ответил Эллэн. - В отличие от паршивого рейха, в демократических странах средневековый вопрос чистоты крови изжит... Если я принял католичество - я католик. И все тут. Точка... Настаивайте на том, что вы верите в закон аналогов, вы боялись повторения былых катастроф, поэтому не могли быть автором бесчеловечных антиславянских и антисемитских приказов... Впрочем, вы вправе не верить мне, Хойзингер... Я же не верю ни одному вашему слову... К сожалению, вы нужны нам, только поэтому я собеседую с вами, а не присутствую на мрачной церемонии вашего повешения... Я вам не верю ни на йоту, особенно после ознакомления вот с этим документом, - и Эллэн подвинул генералу текст расшифрованной записи беседы Гитлера с Хойзингером в сентябре сорок четвертого года, после того, как все герои заговора были повешены на рояльных струнах, причем вешали их не сразу, а подцепляли под ребра крюком, который используют на мясобойнях, и бросали на помост, причем делали это на глазах у других арестованных, в свете юпитеров, ибо Гитлер приказал снять казнь на пленку - от первой до последней минуты...