- Скажи мне, - спросил Рабинович, - а когда тебе особенно худо? В солнечные дни или же если моросит дождь и небо обложено тучами?
- Почему тебя это интересует?! - удивился Спарк, отчетливо вспомнив, что самые дурные предчувствия, когда он не находит себе места, случаются с ним именно в сумрачные дни или же накануне резкой перемены погоды.
- Мой вопрос целесообразен, судя по твоей на него реакции, - заметил Рабинович.
- Вообще-то, действительно, когда погода у нас хорошая, я в полном порядке.
- Значит, давай уговоримся о главном: психически ты абсолютно здоров. Ты б у г а й, понимаешь? Ты здоров, как бугай... У тебя есть симптомы неадекватной реакции, но это пустяки, я дам тебе ряд советов - и все войдет в норму.
- Ты связываешь погоду с психическим состоянием человека? - Спарк удивился. - Лучше свяжи это с тем, что маленький человек в этом большом мире совершенно беззащитен...
- Зависит от человека, - отрезал Рабинович. - Купи пару пистолетов и научи жену, как нажимать на курок... Кстати, я говорю совершенно серьезно... Что же касается погоды, то я просил бы тебя записывать - это я тоже совершенно серьезно, - когда у тебя возникает этот навязчивый кошмар: в солнечный день или же если зарядил ливень... Или накануне резкой перемены погоды... Мы с тобой это вместе проанализируем... И чтобы ты не считал меня полным идиотом, я расскажу тебе ряд фактов, ты поймешь, отчего я этим заинтересовался... Смотри, Дидро, например, которого психом не назовешь, хотя Людовик был бы счастлив этому, прямо говорил: <Во время сильных ветров я чувствую, что мозг у меня не в порядке>. Монтень, тоже не придурок, утверждал: <Когда погода ясная, я чувствую себя порядочным человеком>. Альфьери писал в дневнике: <Я уподобляюсь барометру; большая или меньшая легкость работы всегда соответствует у меня атмосферному давлению: полнейшая тупость нападает во время сильных ветров, ясность мысли бесконечно слабее вечером, нежели утром, а в середине лета и зимы мои творческие способности живее, чем в остальные времена года. Зависимость от внешних влияний, против которых я не могу бороться, смиряет меня>... А Наполеон? Ты знаешь, что он приказывал топить у себя в комнате камин даже в июле? Не переносил сквозняков, моментально простуживался... Руссо утверждал, что летние солнечные лучи вызывают в нем творческую активность; у Вольтера топили в доме круглый год; Байрон всем писал, что боится холода, как газель; Гейне утверждал, что он потому пишет во Франции, что в Германии климат суровей и зима длинней... Мильтон говорил, что зимой его муза бесплодна; Шиллер писал Гете: <В эти печальные дни, под печальным ноябрьским небом, мне необходима вся моя энергия, чтобы поддержать в себе бодрость; приняться же за какой-либо серьезный труд я положительно не способен>. А в июле сообщает старику: <Благодаря хорошей погоде я чувствую себя лучше, лирическое вдохновение, которое менее всякого другого подчинено нашей воле, не замедлило явиться ко мне>... Вот в чем штука, Спарк...
- Ты оперируешь проверенными данными?
- Абсолютно. Если бы критики, вместо того, чтобы п о п и с ы в а т ь, смогли стать историками, они бы выяснили, отчего наибольшее количество произведений, написанных Гюго, Ламартином, Беранже, падает именно на конец весны и лето. Микеланджело все свои лучшие произведения создавал с апреля по август! Гете писал, что весенние дни значат для него больше иных месяцев! Хочешь выдержку из одного поразительного письма?
- Ты и так меня ошеломил...
Рабинович удовлетворенно кивнул:
- Сейчас ошеломлю еще больше... Слушай: <С приближением зимы все привычки мои перепутались, затем болезнь довела эту путаницу до того, что я не спал ни одного часа, я помню, что писал вам, но не знаю, что именно, если вы пришлете мне письмо, я объясню вам его>...
- Но это же писал псих! - воскликнул Спарк. - Полная мешанина мыслей!
- Не торопись с выводами: это Ньютон... Так что составляй график, когда тебя прижимают видения... Если мы убедимся, что дело связано с погодой, продавай дом - и чеши на Кубу или в Майами, значит, тебе не подходит здешний климат. Это я совершенно серьезно, Спарк.
Вдоволь нанырявшись с мальчиками, Спарк вынес их на берег, бросил рядом с собой - песок за день прогревался, становясь горячим, - и позвал Элизабет; она опустилась рядом; п а р о ч к а тоже спустилась к самой кромке океана.
- Все равно они ни черта не слышат, - сказал Спарк, обняв Элизабет. Ф и р м а теряет квалификацию. Когда мы служили в ОСС, таких глупостей никто не делал, только японцы ставили наглую слежку, да и то, если хотели испугать...
- А может быть, они именно этого и добиваются, Спарк.
- Завтра будет меняться погода, - он усмехнулся. - Мы с тобой оба подвержены климатическим и атмосферным изменениям. Рабинович - гениальный врач...
- Не сердись, милый... Можно, я задам тебе один вопрос?
- Хоть десять.
- Чего ты... Нет, я плохо начала... Чего мы все добиваемся, можешь объяснить мне толком? Мы не стали одержимы навязчивой идеей, Грегори? Посильно ли нам то, что задумывается?
- По-моему, да, милая... Я много раз задавал себе такой вопрос, и очень хорошо, что ты открыто заговорила об этом... Понимаешь, мы живем в великой стране, другой такой нет, демократия въелась в нас, мы рождены с бациллами свободы в крови... Трумэн повернул вправо, но ведь в сенате и конгрессе сидят люди, которые открыто противостоят ему, разве это не правда? <Нью-Йорк таймс> печатает разгромные статьи против администрации, пишет про то, что нацисты вновь поднимают голову, спрашивает, кто стоит за теми, кто оправдывает генералов вермахта... Но это пишут люди, которые не знают м а ш и н ы гитлеровцев. Ее знает Роумэн и... еще один... Досконально. Ну, и я - в какой-то мере... Если ему удастся выйти на мафию, предложить тем ребятам выгодный контракт - у него есть идея, Лиз, он набит идеями - и перетянуть их на свою сторону, если Джэк Эр и Крис смогут нащупать в Европе т р а с с у гитлеровцев, связь между их прошлым и надеждами на будущее, если все это ж а х н у т ь в нашей прессе, - мы, выполнив свой долг перед памятью, обретем спокойствие, поверь. С силой считаются. Америка очень не любит нацистов, никому не удастся сделать нас тоталитарным государством, мы помогаем защищать нашу конституцию, - вот и все. И очень боимся реанимации гитлеризма... Если Трумэн хочет бороться с русскими с помощью бывших наци, это преступление против Питера и Пола, мы проиграем схватку, вопрос вопросов - с кем заключать блок; дьявол - плохой союзник в борьбе за божьи заповеди...
- Сэмэл смог напечатать хоть в одной лондонской газете то, что ему рассказывали ваш друг и Пол? Ты же сам говорил, что материал был сногсшибательный...
- Ты не хочешь понять, - сразу ничего не делается... И потом, тогда именно и включилась мафия...
- А сейчас, если сделать то, что задумал Пол, она выключится? Элизабет вздохнула. - Не обманывай себя, не надо...
- Главное - верить в успех, тогда дело образуется. Если же дать себе право на трясучку, страх, сомнение, все полетит в тартарары... Вперед - и точка!
Элизабет поцеловала его в шею:
- Почему мужчины такие мальчишки, даже седые? Откуда в вас столько детского идеализма?
- Ты против того, что мы делаем?
Элизабет ответила не сразу, долго рисовала мизинцем какие-то странные фигуры на песке, потом спросила:
- Думаешь, меня не гнетут такие же кошмары, как и тебя? Я ведь теперь не оставляю мальчиков ни на секунду. У меня в ушах крик, которого я не слышала... Хотя они не кричали, их же пригласили покататься на гоночной машине папины друзья, маленькие готовы сесть в гоночную машину, даже если за рулем Люцифер.
- Как я понимаю, ты против того, чтобы мы продолжали все это дело?
- Я не смею тебе сказать так, Грегори. Я слишком тебя люблю... И уважаю... И мне страшно за Пола... И Кристу - веснушчатую нежность... Но ведь все не уместишь в одном сердце... Переубеди меня, Спарк, а то мне что-то очень страшно, особенно когда, эта парочка перебирается к нам еще ближе.
- Заплачь, - шепнул он. - Прижмись ко мне и заплачь...
- Это мне очень просто сделать...
Она ткнулась ему лицом в шею, спина ее затряслась, и он понял, что Элизабет не играет, ей очень плохо, она прекрасно держится, но ей так же плохо, как ему, а может быть, даже хуже...
Он поднялся, потрепал ее по волосам, шепнул:
- Не надо, Лиз. Вставай, милая. Пойдем, - он помог ей подняться, обнял и, прижав к себе, повел к машине; они прошли мимо парочки, не обращавшей на них внимания. - Я убежден, что его спасут, - громко заговорил Спарк. - Не верь врачам, они паникеры! Пол выстоит, он крепкий, от инфаркта умирают только слабаки, а он выстоит!
- О, Грегори, милый, ты говоришь, как мужчина! - Элизабет продолжала плакать. - А я смотрела на его лицо, он постарел на десять лет... Он седой как лунь... Такое не проходит даром...
В машине он продолжал утешать ее, - предполагал, что и здесь в о т к н у л и запись, - говорил, что поедет в Вашингтон, будет говорить с Макайром, каждый человек имеет право на ошибку, нельзя казнить своих; дома открыл ящик стола и записал в том дневничке, что вел по просьбе Рабиновича: <Завтра погода изменится>.
...Погода изменилась ночью, задул холодный ветер, и пальмы гнулись стонуще, а их кроны казались разметавшимися во сне волосами женщины.
...Утром в клинику пришел режиссер Гриссар, в руках у него была корзина с фруктами и огромный термос:
- Я сварил тебе особый чай, Пол! Укрепляет мышцу сердца. Гонит соли, встанешь на ноги через неделю... Я буду заезжать к тебе через день, не грусти... Если нужны деньги - говори сразу, я готов ссудить тебя, отдавать будешь по частям.
- Неужели ты поверил, что у меня инфаркт? - Роумэн усмехнулся. Просто перепил, а Рабинович хочет заработать на длительном лечении... Что, по-твоему, я плохо выгляжу? Приведи девку, я докажу тебе, что нахожусь в прекрасной форме...
- А я вижу! С чего ты взял, что я верю Рабиновичу? Я тебе верю, Пол. Просто ты зарос, поэтому выглядишь не так, как всегда... Ты что почувствовал, когда тебя прижало?
- Да у меня было так пару раз... Просто запекло в солнечном сплетении, дыхание зажало... Будь я трезвый, и внимания бы не обратил... Я же тогда набрался, вот и...
- Левая рука болела?
- Не то что бы болела... Какая-то стала холодная... Ну, покололо пару раз в локте, наверное, упал...
- Ты устал?