…и в этом, надо сказать, нет ничего удивительного! Персонажи, они такие. Успенуться не оглеешь, как тот или иной персонаж уже сидит у тебя на шее, да еще и понукает: давай, дескать, старик, поддай жару! Удивительно наглый это народ – персонажи. И не дай Бог забыть кого-нибудь из них: такое начнется, хоть цветы выноси… как говаривал один теперь уже взрослый ребенок, продолжающий время от времени говаривать так по сей день. Они, персонажи, почему-то считают, будто автор постоянно им что-то должен! А автор между тем ничего никому не должен – даже Самому Читателю. Это автор говорит сейчас на всякий случай, чтобы Сам Читатель чего-нибудь такого себе не навоображал. Например, автор имеет полное право взять и поставить точку – вот прямо сейчас.
Демонстрирую:.
И хоть вы мне кол на голове тешите (если, конечно, представляете себе, как это делается)! А точка стоит и стоять будет. Века и царства минуют, но точка пребудет вечно. Как знак всевластия автора. Так что «цыц!» у меня тут.
Хотя… с другой стороны, извините, конечно. Чего нам отношения-то портить? Свои же, в общем, люди – договоримся как-нибудь. Ну, не нравится что – так прямо и скажите. Не нравится, как героиня одета? Переоденем! Вы во что предпочитаете – в голубенькое? В голубенькое и переоденем, будьте покойны. Как захотите – так и будет. Захотите, чтоб голая Баба с большой буквы была голой бабой с маленькой буквы – ради Бога! Получите: голая баба с маленькой буквы. С крохотной просто – причем настолько крохотной, что практически вообще без буквы. И не потому, что автор так уж стремится угодить читателю – просто автор ведь у читателя в постоянном долгу. Это автор говорит сейчас на всякий случай, чтобы читатель не дай Бог не забыл ненароком! Например, автор не имеет права даже точку поставить без ведома читателя.
Демонстрирую:
И никакой точки! Так что вы мне кол на голове не тешите, пожалуйста: пусть вы даже и знаете, как это делается. Не стоит точка и стоять не будет. Века и царства минуют, но точки так и не появится. Как знак покорности автора. Так что процветайте у меня тут!
Опять же и персонажи… не такие уж они и наглые, как на первый взгляд может показаться. А что на шею садятся – так кто ж не садится-то? Для того и шея, чтобы на ней всегда кто-нибудь сидел.
Короче, без лишних слов вторгается в фабулу Сын Бернар – и правильно, между прочим, делает, черт бы его побрал! Пора наведаться к отеческим гробам, как сказал поэт. Тем более что гроба (гробы?) пригласительно стоят открытыми. Заглядывая в них, Сын Бернар морщит нос и говорит:
– До чего же противное зрелище!..
И он прав. Тысячу раз прав. Зрелище не из приятных. Но что ж поделать, если город вымер: такое часто случается с городами!
…Сын Бернар бежал по улицам вымершего Змбрафля и не постигал, как мог город так преобразиться. Час от часу (не легче!) повторял он одну и ту же фразу:
– Да чтоб их всех!
Кого конкретно Сын Бернар имел в виду, понятно: конкретно Сын Бернар имел в виду всех. Ибо за время своего отсутствия на страницах настоящего художественного произведения Сын Бернар неукоснительнейшим образом осуществлял контроль за всеми вообще и двойной контроль за теми, кто уходил из-под контроля автора. Поэтому, как бы это помягче (постлать, чтоб пожестче поспать), Сын Бернару очень и очень было что рассказать людям. Под «людьми» я подразумеваю и читателей, если у кого-то на сей счет возникают сомнения, потому как читатели, в конце концов, тоже люди!
Правда, встретить Сын Бернару вообще никого не удавалось. Нет, мертвецы, конечно, попадались, но Сын Бернар не любил мертвецов. И, когда кто-то из них начинал подавать признаки жизни и обращался к Сын Бернару с тем или иным замечанием, тот прямо так обобщенно и говорил:
– Ой, мертвецы, отвяжитесь, не люблю я вас!..
И мертвецы отставали. Кто на метр, кто на два, а кто и на все сто. Наконец, устав носиться по мертвому городу, Сын Бернар снизошел до вопроса к одному из мертвецов:
– Скажи мне, мертвец, живые-то все – где?
К сожалению, мертвец не снизошел до ответа, а просто отправился к праотцам, которые обитали неподалеку. Сын Бернар проследил за мертвецом и тоже увидел праотцев, которые баловались холодным чаем и сухим хлебом.
– Не балуйтесь! – сделал замечание Сын Бернар, в ответ на что праотцы быстро съели сухой хлеб и уселись как ни в чем не бывало, скрестив руки с ногами и получив причудливый гибрид, очень жизнестойкий. Пронаблюдав за его быстрым развитием в суровых климатических условиях Змбрафля, Сын Бернар завел беседу с праотцами, причем завел ее в тупик.
– Праотцы, – назвал он их по имени, – ну как у вас тут?
– Нормально, – ответили праотцы. – Только народ поганый.
– Да и везде так, – поделился опытом Сын Бернар.
– Мы знаем, – обменялись с ним опытом праотцы. – Все люди братья, и все люди сволочи.
– Из этого следует, – подумав, заключил Сын Бернар, – что все братья – сволочи.
– Печальное, печальное следствие!.. – завздыхали праотцы, почувствовав-таки себя в тупике.
Сын Бернар рассмеялся от радости и сказал: – Я и сам не ожидал, что мы так скоро окажемся в тупике!
– Как же быть теперь? – спросили праотцы.
– Забудем следствие и разберем посылки, – предложил Сын Бернар, и послушные праотцы тут же забыли следствие. – Причем разберем только одну посылку, а именно «Все люди сволочи», потому что насчет братьев я не уверен. Но вот что касается сволочей, это уж точно. Знаете ли вы, например, праотцы, как плохо ведется работа на местах?
– Знаем! – замахали руками праотцы. – На местах работа всегда ведется плохо, таков закон.
– Имеются случаи неповиновения, – сообщил на ухо праотцам Сын Бернар.
– Да что Вы говорите! – всплеснули руками праотцы. – Неужели даже… неповиновения?
Чтобы убедить их, Сын Бернар рассказал про Йемен, где свободолюбивые йемцы и йемки вышли на улицы и площади городов.
– Господи, зачем они это сделали? – ужаснулись праотцы.
На этот вопрос ответил не тот, к кому обратились, а опять же Сын Бернар:
– Протестуют против Абсолютно Правильной Окружности из спичек как изощренной формы британской колониальной политики.
– То есть?.. – высоко подняли брови отцы – причем так высоко, что потом не нашли места, где брови прежде были, и просто водворили их куда пришлось.
– Дело в том, что построение Правильной Окружности из спичек началось как бы в Великобритании, – объяснил Сын Бернар. – Стало быть, – Великобритания как бы инициатор, а Йемен как бы под ее влиянием…
– На наш взгляд, – сказали праотцы, – в твоем объяснении слишком часто звучало «как бы». Нельзя быть таким неуверенным.
– Вы правы, нельзя, – покраснел до корней волос Сын Бернар, чего сквозь густые его пряди праотцы, разумеется, не заметили, но автор настоящего художественного произведения (на которого Сын Бернар неизвестно почему оглядывался все это время), заметил. – Тогда я с уверенностью продолжаю: полиция Йемена арестовывает свободолюбивых йемцев и йемок…
– Простите, – прервали его праотцы, – и разрешите поинтересоваться, какой процент свободолюбивые йемки и йемцы составляют в общем составе йемцев и йемок?
– Очень большой! – вздохнул Сын Бернар. – Из приблизительно одного миллиона восьмисот тысяч населяющих Йемен йемцев и йемок «прочих» насчитывается только семнадцать процентов. Они заблудились в бескрайних зарослях хлопка-сырца, и про них ничего не известно. Остальные – свободолюбивые. Почти все арестованы и брошены в тюрьмы.
– Даже брошены? – вознегодовали праотцы. – Какая низость! Посадили бы – да и все… не обязательно же бросать!
– Это уже дело прошлое, – снова вздохнул Сын Бернар. – Сегодня полиция патрулирует все дороги страны, и никакой возможности прокладывать Абсолютно Правильную Окружность из спичек по территории Йемена фактически нет. Или возьмем, скажем, Малайзию. Малайцы и малайки попросту обожают Окружность! В Сараваке и Сабахе вооруженные восстания. Основное требование повстанцев – «Окружность или смерть!»
– То есть? – перебили беспокойные праотцы. – Можно уточнить, чего требуют повстанцы?
– Вы прямо как дураки, праотцы! – удивился Сын Бернар. – Понятно же из лозунга, чего требуют повстанцы. Либо Окружности, либо смерти!
– По крайней мере, одно из требований, – цинично ухмыльнулись праотцы, – удовлетворить довольно легко.
Сын Бернар содрогнулся от их цинизма, но мужественно продолжал:
– Я уж не говорю о Франции, где вообще сволочь на сволочи и сволочью погоняет! Подавляющее большинство легкомысленных французов считает Окружность английской придурью и саботирует наземные работы. Они напиваются пьяными и лежат на боках. Кое-какая дисциплина наблюдается только в России, но проконтролировать русских почти невозможно: они все держат в тайне. Только вчера в России был расстрелян доцент Введенский, неосторожно употребивший в своей речи слово «окружность» на лекции по начертательной геометрии…
– Нам надоело слушать тебя, – с неожиданным равнодушием сказали праотцы. – Уходи.
Сын Бернар поджал хвост и убрался от капризных праотцев куда пришлось. Этим местом оказалась улица Дружно Усопших Пионеров – удивительным образом та самая улица, на которой «стреляли в Редингота».
На улице Дружно Усопших Пионеров до сих пор стояла потерянная по небрежности толпа, молчаливо переживая трагические события. Женщина, стрелявшая в Редингота, валялась прямо на дороге – со связанными руками и ногами, а также с элегантным кляпом в безукоризненно очерченном рте… или рту, что грамматически все равно. Молчаливая толпа то и дело обращалась к ней с одним и тем же вопросом:
– Зачем Вы, дурочка, стреляли в Редингота?
– Я не знаю, а когда я не знаю, я и не отвечаю, – то и дело отвечала женщина, на время ответа вынимая связанными руками кляп изо рта.
Какие-то пыльные люди, похожие на музейных работников, носили туда-сюда простреленное в двух местах пальто Редингота, предъявляя его всем, кто желал убедиться в том, что произошедшее действительно произошло. Некоторым было недостаточно увидеть пальто один раз, и они подходили снова и снова.
– Вы же уже подходили! – укоряли их музейные работники.
– Мы просто хотим убеждаться, убеждаться и убеждаться, – признавались подходившие.
– Вы прямо как дети малые!.. Ну, убеждайтесь… – И музейные работники с нескрываемым удовольствием в очередной раз развертывали перед ними пальто. Те всматривались в следы безжалостных пуль, качали головами и опять отходили в мир иной.
Сын Бернар в один миг понял, что за трагедия произошла на улице Дружно Усопших Пионеров, искоса взглянул на знакомое ему, как руки матери, пальто Редингота, потом подошел к связанной женщине и от всей своей необъятной души глубоко укусил ее в бедро. Женщина взвыла, на сей раз не вынув кляпа изо рта – отчасти потому, что ей было недосуг, отчасти потому, что с кляпом во рту вой получался гораздо выразительнее. Впрочем, оценивать степень выразительности воя Сын Бернар не стал, а поспешил в госпиталь, куда увезли Редингота. Дорогу он нашел по двум кровавым полосам, тянувшимся от места преступления к месту назначения, – полосы эти в народе назывались «Кровавая Колея». На пороге госпиталя дежурили два мертвеца, наряженные полицейскими. Время от времени они постреливали в разные стороны из многочисленных пистолетов, вынимавшихся ими изо всех карманов, смеялись и никого не пускали к Рединготу, хотя желающих войти было предостаточно: Сын Бернар едва протиснулся к ряженым.
Тем не менее протиснувшись, он просто сказал:
– По делу.
– Там Ближний, – предупредили ряженые.
– Что он делает у Редингота? – спросил Сын Бернар.
– Убивается, – пожали плечами ряженые и опять немножко постреляли.
Подойдя к палате 1 под номером 3, Сын Бернар увидел огромный плакат на массивной двери. Плакат предупреждал: «В палату не входить – сводку о здоровье Редингота читать здесь», – и ожиданий не обманывал: сводка о здоровье Редингота, менявшаяся каждый час, была крайне подробной – настолько, что Сын Бернар заснул к концу чтения. В сводке сообщалось о температуре вождя, состоянии кожных покровов, состоянии зрения, слуха, остроте обоняния и крепости осязания, частоте пульса и дыхания, высоте подъема систолического и глубине падения диастолического давления крови; здесь же были пришпилены кардиограммы, электро-, рео- и эхоэнцефалограммы, компьютерные томограммы всех имеющихся у Редингота внутренних органов и костей, протоколы ультразвуковой допплерографии брахиоцефальных и прочих артерий, боковые рентгеновские снимки органов брюшной полости и панорамные – ротовой полости, многочисленные результаты бактериологических проб и разнообразных анализов крови, мокроты, мочи и кала… Туда-сюда сновали врачи, за час успевавшие обновить сводку полностью. Работала радиокоманда, прямо отсюда на улицу передававшая устные сводки о состоянии Редингота на данную секунду. С улицы то и дело доносилось: «Поподробнее, пожалуйста!»
Когда Сын Бернар проснулся, сводка на двери была уже другой, но он, не читая, толкнул массивную дверь, ушибив насмерть как раз выходящую из палаты старушку с уткой – старушка без разговоров отдала Богу чистую свою душу, а утка улетела по коридору в другое отделение.
– Привет, – делово начал Сын Бернар, но тональности не выдержал и сорвался на фальцет, – дорогой мой Редингот!
Между тем в палате вершилась история. Редингот лежал на операционном столе со вспоротым брюхом, и множество врачей разных профилей (профили были, например, такие: прежде всего орлиный, потом волчий, крысиный, свинячий, поросячий, собачий и другие) который день не могли найти не то что двух, а просто-таки ни одной пули в бездонной глубине рединготовского тела. Сын Бернар застал самый ответственный момент поисков: руки всех врачей (а у некоторых из них было по многу рук!) были запущены в брюхо потерпевшего. Редингот однако потерпел недолго – прямо на глазах Сын Бернара он вдруг вскочил и, надавав всем врачам по мордасам, сам извлек из себя обе пули, быстрыми точными движениями зашил на себе живот, а также заодно и вспоротые вместе с животом майку, трусы, рубашку и пиджак (брюк, как мы помним, у него не было).
– Нельзя шить на себе! – на разные голоса кричали врачи, попутно приводя в порядок мордасы, и аргументировали свои выкрики так: – Память пришьешь!
Что, к сожалению, и случилось… Редингот закончил шитье и уселся на краешек операционного стола с придурковатой улыбкой: он не помнил ни-че-го. Без интереса смотрел Редингот на рыдавшего рядом Сын Бернара, не узнавая его, на все еще беспрерывно убивавшегося из пистолета (который беспрерывно давал осечки) Ближнего, даже не пытаясь понять, кто это… короче, кошмар! И когда Сын Бернар, упав Рединготу на богатырскую грудь, вскричал: «Да помнишь ли ты хоть что-нибудь?», – тот, небрежно стряхнув упавшего, сказал: «Не помню и помнить не хочу!»
Пораженные масштабом трагедии, врачи выбежали из палаты как пораженные чумой, сорвали с двери сводку о здоровье Редингота и написали кровью просто на деревянной поверхности: «Очень плохо». Эта информация тут же была передана по радио на улицу, откуда через короткое время послышались неумолчные рыдания.
В палате же происходило следующее. Сын Бернар подошел к убивавшемуся, но еще не убившемуся Ближнему и сказал:
– Кончайте убиваться, Ближний!
Ближний сразу же положил пистолет на тумбочку и спросил:
– Чего ж делать-то тогда? Больше-то делать нечего…
– Мы будем бороться за Редингота! – воскликнул Сын Бернар.
– Ну, давай… – неохотно согласился Ближний и повалил Сын Бернара на пол.
Они долго катались по палате, с остервенением рыча и норовя придавить друг друга к полу или потолку. В конце концов Сын Бернару удалось одолеть Ближнего, и он прижал-таки Ближнего к полу, причем прижал больничной кроватью. После победы Сын Бернара память к Рединготу вернулась, но только частично. Улыбка его стала менее придурковатой.
– Хорошо, что ты победил меня, – сказал Ближний Сын Бернару, и, вынув из потайного кармана красивый цветок, подарил его противнику. Сын Бернар подошел с цветком к Рединготу и, протягивая ему цветок, бестактно сказал:
– Это Вам на память.
– Спасибо! – кисло усмехнулся Редингот и спросил: – Что это?
– Цветок, – пояснил Сын Бернар. – Называется «ромашка». Рос в потайном кармане Ближнего. «Расти» значит развиваться. «Карман» значит небольшой кусок ткани, пришитый к одежде таким образом, что один край ткани не пристрочен. «Потайной карман» – то же самое, что «карман», только с внутренней стороны одежды. «Ближний» значит тот, кто вблизи. Вспомнили?
– Нет, – ответил Редингот. – Почему один край ткани не пристрочен?
– Чтобы в карман можно было бы что-нибудь положить, – вздохнул Сын Бернар.
– Как глупо! – сказал Редингот. Потом еще сказал: – А ромашка – это маленький роман.
– Смотри-ка, – вздохнул Ближний из-под кровати, – до чего причудлива память человека!
– Значит, не всему придется учить его заново. К тому же, будем надеяться, что он окажется способным и старательным учеником.
– Даже самого способного и старательного не научишь, если не знаешь, чему конкретно учить, – философски заметил Ближний. – Никогда нельзя будет гарантировать, что в самый ответственный момент вся система не откажет по причине отсутствия элементарного сведения типа «дверная ручка есть скобяное изделие».
– Какое изделие? – переспросил Сын Бернар с интересом.
– Скобяное, – повторил Ближний без интереса.
Сын Бернар рассмеялся: слово «скобяное» он, видимо, воспринимал остро по-своему. Впрочем, это слово только так и можно воспринимать.
– Редингот, – сказал Сын Бернар, – Вам известно, что значит «скобяное»?
– Откуда! – махнул рукой Редингот.
– Как же нам теперь с ним быть-то? – в околоземное пространство озабоченно спросил Сын Бернар.
– Можно подумать, Вы знаете, что такое «скобяной»! – огрызнулся Редингот. – И ничего ведь… обходитесь! Вот и я обойдусь – тем более что все действительно необходимые вещи я уже вспомнил.
– Тогда ладно, – неожиданно быстро согласился Сын Бернар. – А какие вещи, например, Вы вспомнили?
– Например, я вспомнил, что однажды в жизни Вы укусили меня…
– Это Вы зря вспомнили, – огорчился Сын Бернар. – Вспомнили бы лучше, как я люблю Вас!
Редингот напрягся, но напрасно.
– Этого
Сын Бернар засмущался и уполз в угол.
– В чем дело? – спросил Редингот.
– Я стесняюсь сказать, как я Вас люблю…
– Все равно говорите! – велел Редингот и услышал из угла совсем тихое:
– Очень сильно…
Тут Редингот почесал в затылке и сказал:
– К сожалению… не помню. – Потом нашел под кроватью Ближнего и спросил: – Вы тоже любите меня?
– Больше жизни! – сказал Ближний.
– Докажите! – безрассудно попросил Редингот.
– Прощай, жизнь! – обратился к жизни Ближний и расстался с ней, предварительно схватив с тумбочки пистолет и на редкость удачно выстрелив себе в висок.
– Что это с Ближним? – спросил Редингот, удивленно глядя на пестрым ковром распростертое у его ног тело.
– Ближний застрелился, – пояснил Сын Бернар. – И теперь он мертвый.
– Черт! – выругался Редингот. – Нехорошо получилось…
– Не горюйте, – сказал Сын Бернар. – Они тут все в этом городе такие.
– Какие?
– Мертвые. – Голос Сын Бернара был беспечным. – Это же Город Мертвых!
Редингот задумался, вспоминая. По-видимому, он вспомнил многое, потому что морщины на его лице разгладились все до одной. Потом он с опаской спросил:
– А я тоже люблю кого-нибудь больше жизни? Или просто очень сильно?
Сын Бернар завел глаза к потолку, вдоль которого спокойно пролетала душа Ближнего.
– Затрудняюсь сказать, – произнес он наконец. – Я ведь про Вас почти ничего не знаю.
– Не знаете, а так сильно меня любите! – поставил ему на вид Редингот.
– Для того чтобы сильно любить кого-нибудь, совсем необязательно про него что-то знать. Лучше даже наоборот, – тяжело вздохнул Сын Бернар. – Но, может быть, Вы любите Марту.
– Марта мне как дочь, – сказал Редингот. – Естественно, я люблю Марту. Но она существо несчастное, ибо тоже больше жизни… – тут Редингот покосился на мертвого Ближнего, – …или, во всяком случае, очень сильно – любит.
– Кого? – спросил Сын Бернар.
– Не знаю. И она не знает. Знает только, что он сидел на брегах Невы.
– Сидел? – обомлел Сын Бернар. – За что?
– Она не сказала. Просто сказала: «Кто-то сидел на брегах Невы» – причем на левом и правом одновременно.
– Два раза сидел? – совсем уже просто потерял лицо Сын Бернар.
– Получается, что так…
И они оба надолго замолчали. Наконец Редингот сказал:
– Я вспомнил. Я люблю ласточку. Стыдно, что я это чуть не забыл.
– Стыдно, – отозвался Сын Бернар. – Я вот никогда не забывал, что я люблю Вас.
– Я люблю ласточку больше жизни, – раздумчиво произнес Редингот, никак не поощрив Сын Бернара – Значит ли это, что я должен застрелиться?
– Не значит, – сразу сказал Сын Бернар. – Так делают только в этом городе, а Вы не из этого города. Из какого Вы, кстати, города?
– А вот этого я не помню! – с каким-то даже злорадством ответил Редингот.
– Между прочим, я к Вам по делу, – неожиданно сообщил Сын Бернар.
Редингот покачал умной головой:
– Где Вы раньше-то были?
– Здесь и был… – растерялся Сын Бернар. – Вы что же… не видели меня?
– Я видел тебя, – сказал вдруг недавно застрелившийся Ближний, откидывая кровать и подходя к Сын Бернару.
– Да Вы, никак, опять живете? Вы ведь любили меня больше жизни! – упрекнул Ближнего Редингот.
– Так это больше то-о-ой жизни! Которая миновала. – Ближний сел к тумбочке и съел стоявший на ней рыбный суп.
– Можно я перейду непосредственно к делу? – напомнил о себе Сын Бернар: он терпеть не мог ничего противоестественного. И, не дожидаясь разрешения, перешел куда просился, рассказав Рединготу все о положении дел на местах. Редингот реагировал быстро.
– Где мое пальто? – спросил он.
– Боюсь, уже в музее, – всхлипнул Сын Бернар, больше Редингота потрясенный собственным рассказом о положении дел на местах.
– Стало быть, с музея и начнем!
И Сын Бернар с Ближним под предводительством Редингота отправились в городской музей. У выхода из госпиталя их встретила толпа мертвых, как здесь было принято, людей. Увидев, что Редингот зашит на диво профессионально, толпа возликовала… и сказала «sehr gut», чтобы ритмически красиво закончить это предложение. Растолкав толпу чужими руками, все три персонажа отправились знакомой дорогой: здесь каждый камень знал Редингота и вежливо приветствовал его коротким «здравствуй». Редингот рассеянно кивал, стараясь не забыть о конечной цели движения.
У входа в музей стояла окаменевшая от горя белая голубица из хлеба: она была колоссальных размеров. Редингот вздрогнул, что-то вспомнив, но, отогнав от себя воспоминание энергичным «кыш!», бросился в музей. Сотрудники музея давно умерли и реагировали на посетителей очень слабо, так что Рединготу без труда удалось со страшным шумом раскурочить витрину, выхватить оттуда пальто и надеть его на себя.
– Прямо на Вас сшито! – удивились вялые сотрудники музея, в то время как Редингот, не обращая на них внимания, огляделся и сказал:
– Здесь светло и просторно. Здесь будет штаб.
– Ура! – закричали сотрудники музея: они давно уже ненавидели свою работу и мечтали, чтобы музей кто-нибудь обворовал. – Вы еще в угол той же самой витрины загляните, ребята! – посоветовали они напоследок, прыская в кулаки, и разбежались по домам.
В углу раскуроченной витрины Редингот обнаружил связанную по рукам и ногам женщину, еще недавно стрелявшую в него. Женщина спала в неудобной позе неправильно лежащего зародыша. На шее у нее висела табличка «Женщина-враг. Она стреляла в Редингота». Сон женщины-врага был чуток, как сон боязливой лесной лани. От пристального взгляда Редингота она проснулась и, выплюнув уже несвежий кляп, зевнула.
– Они глумились над Вами? – с болью спросил Редингот женщину-врага.
– Мне связали руки-ноги и пустили по дороге! – с дерзкой усмешкой ответила та, воспользовавшись сокровищами народной поэзии.
Смелый ответ женщины-врага понравился Рединготу.
– Сказано вовремя и к месту, – усмехнулся он. Потом добавил с нарочитой серьезностью: – К одному месту! – тем самым доказав, что и у него с языковым чутьем все в порядке. Крепко задумался и снова спросил:
– Чье задание Вы выполняли?
– Вот прекрасно и точно сформулированный вопрос! – Женщина-враг строго оглядела присутствующих, словно они на протяжении всей ее жизни задавали ей одни только плохо и приблизительно сформулированные вопросы. – А то на улице меня прямо измучили дурацкими своими формулировками: зачем, дескать, Вы стреляли да зачем!.. Откуда ж мне это знать-то? Да еще дурочкой называли, козлы!
– Хорошо понимаю Ваш гнев и, может быть, даже разделяю его, – спокойно, как полковник в отставке, сказал Редингот. – И все же: чье задание Вы выполняли?
– Если разгадаете три моих загадки, скажу! – поставила условие женщина-враг, словно женщина-сфинкс.
Сын Бернар и Ближний посмотрели на тут же воплотившего в себе мудрость веков Редингота и понимающе переглянулись: нашла, дескать, кому загадки загадывать!.. Между тем женщина-враг продолжала в свойственной ей манере
– Кто родился в Проснице, а сам во Фрайбург просится?
(Сын Бернар и Ближний расхохотались в открытую: ответ знали даже они.)
– Трудную загадку задали Вы мне, – поддерживая предлагаемую стилистику, отвечал Редингот и по щиколотку в землю ушел, продавив для этого музейный паркет ручной работы. – Только все равно я ее разгадаю. Кто родился в Проснице, а сам во Фрайбург просится? Да это же Эдмунд Гуссерль, великий немецкий философ, основатель феноменологии!
На минутку закручинилась женщина-враг, но делать нечего – задает она Рединготу вторую загадку:
– Что такое: и чудовище морское, и судилище людское?
В обращенных друг к другу взглядах Сын Бернара и Ближнего мелькнула легкая растерянность: они знали ответ, но немного сомневались в его правильности – и потому с некоторой тревогой взглянули на Редингота. Редингот стоял спокойно – на устах его играла в лапту улыбка, хотя ушел он в землю уже по колено.
– Эта загадка потруднее первой будет, – сказал он. – Только и она мне по зубам, пожалуй! И чудовище морское, и судилище людское… Я вот как отвечу: это главный философский трактат Томаса Гоббса под названием «Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского», который вышел в свет в Лондоне в 1651 году!
– Так и есть, – еще сильнее закручинилась женщина-враг. – Слушайте же третью мою загадку: «Восемь книжек под одной крышей – три из этих книжек под другой крышей!»
Совсем уже испуганно взглянули друг на друга Сын Бернар и Ближний: разгадка-то была им известна, да только понаслышке – еще с тех пор, когда они мальчишками гоняли мяч по футбольному полю. Но закралось в их сердце сомнение – вдруг не одолеть Рединготу загадки? А тот уж и не улыбался больше – по пояс в землю ушел!
– В седую древность погружает меня Ваша трудная загадка, – так начал он и тяжело вздохнул. – Восемь книжек под одной крышей – три из этих книжек под другой крышей, говорите? Это не Никомахова ли этика Аристотеля – классический памятник античного эвдемонизма?! Три из ее восьми книг, а именно 5я, 6я и 7я, входят еще и в состав «Эвдемовой этики», Аристотеля же, в качестве книг 4й, 5й и 6й.
– Правда Ваша, – согласилась женщина-враг и совсем сильно закручинилась. – Что ж, делать нечего: уговор дороже денег! Придется и мне ответ держать…
– Только теперь, пожалуйста, без… народного колорита, а то меня чуть-чуть подташнивать начинает, – нетерпеливо, но вежливо вклинился Редингот.
– Хорошо, что Вы это сказали, мне и самой давно уже тошно! – честно призналась женщина-враг (и слава Богу, что призналась, ибо автора тоже практически мутить начинало от обилия устойчивых, как чугунные статуэтки, речевых оборотов!). – Короче, так, значит: я выполняла задание Чама Ча Мапиндузи…
– С какой стати? – сразу же не выдержал ни секунды более Редингот. – Почему вдруг Танзания-то оказалась замешана в наши дела? Она ведь даже не граничит ни с чем!
– Что значит «ни с чем»? – обиделась женщина-враг, патриотические чувства которой были со всей очевидностью грубо задеты. – Танзания до фига с кем граничит! На юге с Мозамбиком, например, с Малави и Замбией, на западе – с Заиром, Бурунди и Руандой, на севере – с Угандой и Кенией, а восточная граница проходит по берегу Индийского океана! Так что мы не хуже других – с восемью странами граничим! Например, какая-нибудь хваленая Дания граничит только с одной Германией – и то считается страной!
– Во-первых, Дания тут ни при чем, – защитил беззащитную маленькую страну от нападок женщины-врага Редингот. – Во-вторых, я вовсе не имел намерения задеть Вашу национальную гордость…
– А задели, задели! – раскапризничалась женщина-враг.
– Хорош капризничать! – вмешался Сын Бернар, которому не нравилась женщина-враг.
– Да ладно, чего ты… – оборвал его Ближний, которому женщина-враг нравилась все больше и больше.
– В-третьих, – продолжал считать Редингот, – какие-то у Вас подозрительно допотопные сведения об африканских странах… Там уже половина названий сто лет как изменилась! Не из «бывших» ли Вы, женщина-враг?
– На этот вопрос я отвечать не обязана! Обмолвлюсь только, что над проектом Вашего уничтожения Чама Ча Мапиндузи работала с момента своего основания, а именно с 1977 года, когда Африканский национальный союз Танганьики слился с партией Афро-Ширази. Тогда я и получила мое задание, – отчеканила женщина-враг. – Спрашивайте дальше!
– В-четвертых, – на этом месте Редингот решил закруглиться, – Танзания не то чтобы «ни с чем» не граничит, тут я просто неосторожно выразился, – на самом деле имелось в виду, что она не граничит ни с одной из стран, по территориям которых пролагается Абсолютно Правильная Окружность из спичек, – так спрашивается: чего она тогда лезет, Танзания эта, со своей партией, имеющей неудобопроизносимое название, не в свое дело?
– Вот только насчет названия не надо! – прямо-таки заорала женщина-враг. – Чама Ча Мапиндузи звучит, как музыка небесных сфер!..
Сын Бернар невежливо фыркнул, потом фыркнул вежливо, а Ближний опять сказал: «Да ладно, чего ты…»: его действительно влекла к женщине-врагу непреодолимая сила. Женщина-же-враг продолжала орать: – И потом, никакая она не правильная, Ваша Окружность! Она вся кривая, она даже не эллипс, она вообще не пойми что!
Сын Бернар зарычал и весь изготовился к прыжку, но двоевластным жестом ухоженных до изнеможения рук остановил его Редингот:
– Спокойно, Сын Бернар, спокойно… Мы лучше попросим женщину-врага высказаться подробнее.
– Да ради богов, – не заставила себя просить политеистичная женщина-враг и отнеслась напрямую к Рединготу: – Вы вообще-то когда-нибудь карту мира в руках держали? (Этот оскорбительный вопрос Редингот оставил без внимания). А если держали… (она и сама поняла, что несколько перегнула палку!), то могли бы – просто ради интереса – попробовать начертить на этой карте свою «Абсолютно Правильную Окружность»! (Кавычки, которыми она со всех сторон обставила это словосочетание, кололи и чуть не выкололи автору настоящего художественного произведения глаза. – Коммент. автора. ) Начертили бы – сами бы увидели, что получается!.. – Тут она связанными руками вынула из заднего кармана брюк стакан воды и попила.
– Между прочим, – проявил трезвую осведомленность Редингот, – незадолго перед началом настоящего художественного произведения, насколько мне известно, Окружность была прочерчена циркулем именно по карте.
– Съела? – обратился к женщине-врагу Сын Бернар.
– Да ладно, чего ты… – с болью воскликнул Ближний.
– Вопрос в том, по какой карте она была прочерчена! – водворяя стакан с оставшейся водой на прежнее место, промоченным до нитки горлом еще громче заорала женщина-враг. – Это же была карта полушария! В поперечной азимутальной равновеликой проекции! Ха-ха!.. А эллипсы искажений геометрических свойств географической поверхности? Ха-ха!..
– Вопрос был продуман, – общо высказался в ответ спокойный, как ночь, Редингот. – Некоторые возражения вызывала только величина Окружности, но не ее форма.
– Да не называйте Вы это вообще окружностью! Называйте это любым другим словом!
Держа за шкирку уже просто-таки беснующегося Сын Бернара, Редингот мягко заметил:
– Я бы попросил… глоток воды.
Заученным жестом женщина-враг протянула ему полупустой стакан. Редингот жадно припал к воде на одно колено.
– Оставь мне! – хрипло попросил Ближний, практически уже не справляясь – только чисто теоретически справляясь! – с обуревавшей его страстью к женщине-врагу.
– Так вот, резюмирую, – женщина-враг так теперь орала, что ее не было слышно из-за ее же ора. – Если все делать правильно, в соответствии хотя бы – на это-то, по крайней мере, могло бы хватить ума? – с цилиндрической равноугольной проекцией Меркатора или уж на худой конец – в соответствии с конической равнопромежуточной проекцией, то без Танзании вам бы ни за что не обойтись! Только при включении территории Танзании можно было бы говорить об окружности как таковой! На первом съезде Чама Ча Мапиндузи данный вопрос стоял крайне остро, настолько остро, что зарезал многих членов партии, – тогда и решено было убрать главную фигуру бездарного этого географического спектакля, кто б этой фигурой ни был. Ибо без главной фигуры спектакль не состоится.
– Да я в те времена вообще не участвовал в построении Окружности, я только в этот раз был приглашен, – сконфузился от чувства возложенной на него непосильной исторической ответственности Редингот. – Я, в сущности, и сам новичок…
– А я, в сущности, не в Вас и стрелять собиралась! – горячо призналась женщина-враг. – Много лет после получения приказа провела я в подполье, и, когда созрела до такой степени (на этом месте Ближний потерял сознание от перевозбуждения), что готова была выполнить приказ, главной фигурой спектакля оказались Вы. Пришлось мне стрелять в Вас – кстати сказать, против собственной воли, потому что Вы сразу показались мне очень симпатичным, и я сказала себе: «Нет, ну какой славненький! С ним я могла бы пройти рука об руку всю жизнь!»
– Я же старый, – еще больше сконфузился Редингот. – Меня на всю Вашу жизнь не хватит!
– Хватит и останется! – кокетливо улыбнулась женщина-враг, поднимая с пола выпавший из рук Ближнего пустой стакан и пряча его в бюстгальтер, где таких пустых стаканов лежало уже видимо-невидимо. – Так что во мне шла мучительная борьба между чувством к Вам и долгом по отношению к Чама Ча Мапиндузи, и борьба эта закончилась полной и окончательной победой Чама Ча Мапиндузи.
– На всем протяжении Вашего рассказа я очень надеялся на ее победу, – искренне признался Редингот и как-то непрозрачно заметил: – Хорошо, что долг победил чувство, а не наоборот, – иначе бы мне точно несдобровать!..
– А Ближний тебе случайно не нравится? – осторожно спросил Сын Бернар, который, внимательно выслушав трагическую историю женщины-врага, уже больше не хотел загрызать ее – во всяком случае, немедленно.
– Ближний тоже ничего, – сказала женщина-враг и этим ограничилась.
К счастью, именно в этот момент, не раньше, Ближний очнулся: ему повезло услышать лишь то, что определенно могло ему понравиться. Он сразу же задумался, пытаясь ограниченным своим умом объять практически безграничный смысл слова «тоже», и ему это долго не удавалось.
А за время его раздумий между менее впечатлительными персонажами успел произойти вот такой разговор.
– Что касается меня, – сказал Редингот и отодвинул Сын Бернара, касавшегося его руки влажным носом, – то я в некотором смысле совершенно безопасен.
Неизвестно, чего сразу же после этого его заявления навоображала себе женщина-враг, только, на связанных ногах подойдя к Рединготу и приобняв его связанными руками, она сказала:
– А на мой острый взгляд, Вы опа-а-асны, оч-чень опасны! – причем высказывание получилось томным.
– Я имею в виду, – отстранив теперь и женщину-врага, быстро полетел вперед Редингот (разумеется, не физически полетел, как он, впрочем, тоже умел, а вербально полетел), – я имею в виду, что никакой угрозы конкретно для Танзании я собою не представляю, ибо ничего против Танзании или другой какой-нибудь Намибии фактически не имею. Я даже был бы сердечно рад участию любой Танзании, пусть и той же Намибии, которая уж вообще на отшибе, в построении того, что я называю, а Вы не называете Окружностью… я даже больше скажу, хоть это и тайна, – мне Японию удалось увлечь нашей идеей!
– Японию? – взвизгнула Танзания в по-своему интересном лице женщины-врага. – Представляю себе эту «Окружность», вытянутую в сторону Японии! Представляю себе эту сардельку!
Ну что тут скажешь… Редингот уже и так держался сколько мог – практически целую главу держался. Причем мало того, что сам держался, так еще и нервного Сын Бернара держал! Однако с самого начала волнующего этого разговора было понятно, что злоупотреблять терпением Редингота не стоит: человек он, конечно, предельно воспитанный, но тем не менее… Случилось страшное: сарделька вывела Редингота из и без того зыбкого, как поверхность болотца, равновесия.
– Так, милочка, – сказал он для разгона, но недолгим был разгон. – Если бы кляп, валяющийся у Ваших не очень стройных ног, был посвежее, я не преминул бы поднять его и заткнуть Вас навеки.
– Вот это да! – восхитился Сын Бернар. – Так бы даже мне не укусить…
– Своей куриной головой, – продолжал Редингот, вообще не обратив внимания на похвалу, – Вы даже и предположить не можете, что прежде чем включать Японию в состав стран, занятых построением Абсолютно Правильной, – он произнес эти слова полужирным курсивом, – Окружности из спичек, я провел сложные расчеты, которые показали: линия кривизны не превысит допустимых норм искажения истины. Стран же будет – на целую одну – больше, безмозглое Вы создание!
– А ведь Вы мне нравились когда-то, – лирически начала женщина-враг, но была сардонически прервана Рединготом:
– За это я уже расплатился двумя дырками в животе, и больше не хочу нравиться. Кроме того, мне надоело слушать Ваши томные бредни. Если Чама Ча Мапиндузи до сих пор существует и настаивает на участии Танзании в построении Правильной Окружности из спичек, я желаю беседовать с другим членом Чама Ча Мапиндузи.
– А этого члена куда? – спросил Ближний, очнувшись в третий уже раз.
– Этого ненужного больше никому члена дарю Вам, если Вы дадите гарантию, что в меня больше не будут стрелять из маузера.
– Можно забирать? – спросил Ближний.
– Вам завернуть? – улыбнулся Редингот.
– Да нет, я ее так донесу! – И Ближний сгреб женщину-врага в объятья. – А гарантию даю, потому что развязывать женщину-врага не собираюсь: она мне и связанная нравится. Связанная даже больше!
– Лишь бы все были счастливы!.. – вздохнул Редингот, провожая парочку взглядом.
– Вы кого имеете в виду? – спросил Сын Бернар в задумчивости.
– Всех. Вообще всех – людей, зверей, птиц…
Чтобы автор не разрыдался, зазвонил телефон. Редингот машинально поднял трубку и услышал вопрос: «Это штаб?»
– Конечно, штаб! – сказал он, не задумываясь. – У Вас какой вопрос?