Современные техники письма, как без конца называет их Ролан Барт – впрочем, дело не в нем, – предполагают всяческие шалости литературного толка, толку от которых бывает мало. Но, вроде бы, автор и не должен определять сам, мало или много от них толку, ибо для этого предназначен Ролан Барт. Впрочем, Ролан Барт, как уже сказано, тут ни при чем, ибо Ролан Барт умер. Поэтому приходится и вводить прием в структуру художественного целого самому, и объяснять, зачем он введен в структуру художественного целого, самому. Занятие это весьма и весьма утомительное, потому как, объяснив, зачем в структуру художественного целого введен прием, сразу и понимаешь, что введен он зря. И хоть выводи его обратно… притом, что обратно он нейдет, поскольку уже введен в структуру художественного целого!
Вот и получаются странные вещи: сколько ты тут ни разоряйся на предмет обратимости литературы, всесилен ты только тогда, когда движешься вперед. В направлении же назад ты вообще бессилен: que sera, sera! Прямо как в жизни, которая, выходит, ничем особенно от литературы не отличается. И не то чтобы жизнь есть литература или, наоборот, литература есть жизнь, а просто: жизнь есть жизнь, а литература есть еще одна жизнь. Две жизни, стало быть… И это несмотря на то, что с одной-то не знаешь, как разобраться!..
А есть еще такие вот безрассудные и недальновидные авторы, которые очертя голову бросаются во вторую эту жизнь, хотя и одну как следует прожить не умеют, – и в силу данного замечания оказываются во второй жизни дураки дураками, как и в первой. Если не больше, чем в первой! Нагородят огородов – и не знают, как бы вылезти, чтоб никто ничего не заподозрил. Спросишь такого безрассудного и недальновидного автора: как, дескать, живешь-то, а он тебе встречный вопрос: «Где?» Так и хочется ему сказать: «У тебя на бороде, вот где!» Но мы люди воспитанные и ничего подобного не говорим, а напротив – начинаем уточнять, что мы имели в виду, когда спрашивали, как он живет… Тут-то автор и впадает в истерику: ни в одной жизни, ни в другой, стало быть, никаких просветов – и не живется, стало быть, и не пишется, обвал на всех фронтах и прочая чушь! Гладишь такого по лысеющей на глазах голове, а сам думаешь: «Ну и странный же ты человек… Если у тебя везде все плохо, так уж и все равно! Так уж и плевать сто раз, какую из твоих жизней собеседник имеет в виду. Спросят тебя, как живешь, говори: плохо живу! Спросят, почему плохо, говори: потому что писатель! И тогда сразу всем сразу все будет понятно…»
Но, так или иначе, пора выходить за пределы частных судеб и вводить эту, как ее, полифонию! Пусть художественное произведение гудит, как медный таз, чтоб его! Голосами улицы – в широком смысле этого слова. И не той улицы, которая за окном, а той, которая в тексте… Притом, что кто ж ее знает, какая эта улица!
– Это какая улица? – спросишь у того или другого.
А тот или другой и говорят:
– Да никакая это не улица, не видишь, что ли? Мир это, мирозданье, пойми!
Прямо как Батюшков, какового мне противна спесь! И каковой, если кто не помнит, на вопрос «который час?» – отвечает: «вечность!» Тоже мне пижон…
Ну, ладно, что ж…
Мир, или мироздание, гудел (или гудело) в трубке музейного телефона, раскаленной добела. Как сковорода, на которой собираются печь блины (не знаю, раскаляется ли таковая добела, и потому прошу относиться к сравнению как к гиперболе). Лицо и руки Редингота, постоянно соприкасавшиеся с этой сковородой, были все в водяных пузырях, но Редингот их не чувствовал: он строил Абсолютно Правильную Окружность из спичек по телефону. Почему вдруг по телефону, спросит меня читатель. Почему, почему… да потому! Не может же один человек быть в нескольких местах сразу! Даже если этот человек не фунт изюма… понимать надо такие вещи! Мир-то ведь большой, а человек-то ведь маленький! Даже и литературный человек, если у автора, конечно, не болезненная фантазия. Если болезненная, то он, разумеется, способен сотворить и монстра, голова которого в Париже, а ноги в Токио, вот только кому такой монстр нужен? Надо все-таки приличия соблюдать – кстати, и в литературе тоже!
Короче, Редингот строит Окружность по телефону. А Сын Бернар подшивает сводки с мест, причем подшивает их к… к пальто Редингота, чтобы сводки всегда были под рукой. Когда Редингота перестает быть видно, Сын Бернар отпарывает часть сводок, которые к тому моменту уже неактуальны, да приговаривает: «Шьем, порем – ниткам горе!» Недоволен, в общем, Сын Бернар: не по нему эта работа…
– Семнадцать километров двадцать пять метров и три сантиметра влево, – командует Редингот. – По побережью, по побережью тяни, мать твою: по воде к тебе навстречу тянут – забыл?.. Что значит «сыро»? А тем, кто в море, каково, по-твоему? Уж посырее, чем тебе!.. Да брось, не отчаивайся… – делай, что должно, и пусть будет, что будет, как написал в своем дневнике Лев Толстой. Что? Как это – «Толстой не авторитет»? Кто ж тогда для тебя авторитет-то? Кто-о-о? Да он ведь идиот просто – пробы негде ставить! Ладно, ладно, извини: погорячился… я не знал, что ты с ним знаком! Уф!.. – И только что положенная на место трубка опять взлетала к щеке Редингота: – Да какого же черта-то, а? Какого черта, спрашиваю! Не должны спички никуда уплывать! Что де-е-елать, что де-е-елать!.. Пусть держатся там, куда положили! Обязать их! Что значит – кого обязать? Спички, понятное дело! Не знаю, как: сам думай – голова-то есть на плечах? Как понимать – акула откусила? Ну, вот… сам же говоришь: только часть головы откусила – думай той частью, которая осталась! Если какие-то клетки мозга отмирают или перестают действовать, их функции выполняют оставшиеся клетки! Книжки читать надо!.. Да хоть «Справочник практического врача»! Что значит «не взял с собой»? Думать надо было – тогда-то голова на месте была! Только «Муму» с собой взял? Ну, читай «Муму» – тоже полезная на воде книга.
– Ближний забегал на минутку, – сказал Сын Бернар во время короткой паузы между звонками. – У него проблемы с женщиной-врагом. Сексуальные.
– Все же раньше в порядке было! – напомнил Редингот.
– Раньше в порядке, но теперь ей надоело быть связанной – она хочет, чтобы Ближний был связан!
– А нам-то что предлагается делать в этой ситуации?
– Пойти и связать Ближнего!
– Нет уж, пусть его женщина-враг и связывает! – отмахнулся Редингот.
– Она не может его связать, она сама связана, – напомнил Сын Бернар.
– Пусть Ближний развяжет ее, пока он не связан.
– Он связан. Связан обещанием Вам, помните? Он обещал, что женщина-враг больше не будет стрелять в Вас.
– Тогда проблема неразрешима, – подвел итог Редингот.
– К тому же, ее не устраивает его темперамент.
– Еще бы! – усмехнулся Редингот. – Темперамент мертвеца кого ж устроит… Но тут мы тоже ничего не можем поделать.
– Мы должны помогать Ближнему, – теоретично высказался Сын Бернар.
– Бог ему в помощь, – неопределенно пообещал практичный Редингот, в очередной раз хватая трубку. – Алло? Доброжелатель? То есть аноним! Как это – «в тюрьме»? – Он зажал трубку ладонью, которая шипела и пахла горелой кожей. – Марта в тюрьме, – сказал он Сын Бернару. – На Сицилии. Звонил доброжелатель. Через неделю суд! Меня приглашают в качестве адвоката.
– Почему не в качестве отца? – возмутился Сын Бернар.
– У меня юридическое образование, – признался Редингот. – А как отец я просто любитель.
…Разумеется, они готовы были сию минуту вылететь на Сицилию, но тогда человечество лишилось бы штаба. Поэтому Редингот решил, что участвовать в суде как адвокат он тоже будет по телефону. О чем – по телефону же – и договорились с Сицилией. Сицилия была согласна.
Неделя прошла в трудах. Между прочим, впервые за всю историю человечества построение Абсолютно Правильной Окружности из спичек получило отражение в прессе. Статья вышла в городской газете Змбрафля. Газета называлась «Смерть Красна». Материал имел изобретательный заголовок «Город Мертвых – колыбель человечества». Автор вынужден позволить себе почти непозволительную роскошь – привести этот огромный материал целиком: все-таки данная статья – историческое событие, а всем историческим событиям место где? – правильно, на этих бессмертных страницах!
Всем хорош наш город Змбрафль. «Городом Мертвых» любовно называют его в народе. Широко раскинулся он по родной земле – с его прямыми проспектами и улицами, тенистыми (особенно летом) аллеями, многочисленными скверами, парками и прочими местами отдыха, разветвленной сетью учреждений культурного и бытового назначения и т. п. Да и население города под стать ему самому: спокойное, неторопливое, приветливое. Жители Города Мертвых умеют работать – умеют и отдыхать.
Рано начинается деловая жизнь нашего города. Уже в шесть утра просторные автобусы и быстрые электрички доставляют тружеников-мертвечан на рабочие места: далеко за городом начинают дымить фабричные трубы, горят доменные печи, грохочут станки. Это там, в промышленной зоне, уютно расположились заводские и фабричные корпуса: с детства знакомые мертвечанам завод тяжелого машиностроения «Надгробный камень», пищевой комбинат «Забытый привкус», комбинат синтетических волокон «Вечность», фабрика детской игрушки «Закрой глазки», парфюмерная фабрика «Запах тлена».
К восьми утра оживает сити. Не спеша идут на работу служащие учреждений и организаций. Медленно раскрываются двери фирм, банков, акционерных обществ, страховых контор, супермаркетов – «Лучший мир», «Ледяные объятья», «Все для гроба»… Город Мертвых начинает жить в размеренном трудовом ритме. К полудню гостеприимные предприятия общественного питания уже ждут первых гостей. Как много сегодня сюрпризов для проголодавшихся посетителей – и сколько фантазии в названиях любовно приготовленных блюд! Тут и «Бифштекс с невинной кровью», и «Отбитые почки в сметанном соусе», и «Сотрясенные мозги с горошком», и знаменитый студень «Рожки да ножки»… А можно и просто перекусить на ходу – традиционным сэндвичем с колбасой «Останкинской». Есть, есть где прихотливым мертвечанам полакомиться или просто набраться новых сил на всю вторую половину дня!
Красив Город Мертвых и вечерами, когда мертвечане медленно прогуливаются по мерцающей огнями пешеходной зоне. Куда отправиться нынче? Может быть, в прекрасное современное здание театра, построенное совсем недавно в стиле вампир: здесь сегодня дают оперу «Орфей спускается в ад»… Или в один из кинотеатров: вот «Саркофаг», вот «Склеп», вот «Напрасные слезы»… – кстати, в «Саркофаге» нынче премьера остроумной комедии под названием «Усопли!» Новая программа и в цирке на бульваре Вечной Памяти – акробаты-смертники в аттракционе «Последняя гастроль». В конце концов, можно просто посидеть в каком-нибудь дорогом ресторане – например, в кабаре «Пляски смерти», что на площади Восстания из Гроба: там выступает ансамбль народного танца «Холодная кровь». Или в траттории «У Харона», с веранды которой открывается прекрасный вид на тенистое городское кладбище и где поет Аида…
Ночью Город Мертвых засыпает. В окнах гаснет свет. И только в одном окне свет не гаснет никогда. Что же происходит за этим окном? Может быть, за этим окном расстаются, но все никак не могут расстаться друг с другом мертвечане Ромео и Джульетта? Нет! Может быть, корпит над трудной теоремой юный мертвечанин – будущий Эйнштейн? Нет! А может быть, это наш великий поэт Макс Блютвурст, автор бессмертного цикла «Когда могила позовет», никак не найдет очередной своей оригинальной рифмы? И снова нет!
За этим окном – Редингот. Он работает. В городском музее, ныне переоборудованном под штаб, склонился Редингот над картой мира, с характерным прищуром вглядываясь в бескрайние степи, высокогорные области и морские просторы. «Музейный мечтатель», – говорят о Рединготе мертвечане. Высокие слова. Однако только ли «мечтателем» войдет он в историю земной цивилизации?
Ветром дерзновенной мысли занесло гения в наш родной город. В числе лучших умов человечества Редингот прибыл на Двенадцатые Умственные Игрища под девизом «Думай головой!», чтобы в точности претворить этот девиз в жизнь. На первый взгляд, Редингот ничем не отличался от прочих лучших умов человечества. Правда, можно было сразу заметить, что он без брюк, но признак этот не был таким уж характерным: многие лучшие умы человечества тоже не надели брюк на умственные игрища. Пожалуй, характернее было то, что рука об руку с ним шла народная красавица Марта – шла бодрой и уверенной поступью молодой хозяйки земли. Такой же поступью ушла она и в легенду: древние предания бережно сохранили для нас полнокровный образ этой мужественной женщины, отважно положившей свою жизнь на алтарь прогресса. Имя ее и поныне живет в памяти каждого мертвечанина.
Но мы отвлеклись от Редингота. Рединготу всегда не до сна. День и ночь руководит он массами, мудро направляя их к светлой цели – построению на земле Абсолютно Правильной Окружности из спичек. Сегодня борьба за Окружность ведется в масштабе восточного полушария, но уже поступают сигналы и с далекого Запада: то тут, то там вспыхивают стачки, начинаются забастовки и бойкоты… «Даешь и нам Абсолютно Правильную Окружность из спичек!» – скандирует Запад.
Что ответить далекому Западу? Ты на правильном пути, далекий Запад!
Слово одному из бойцов невидимого отсюда фронта – уроженцу нашего города. Его фамилии мы назвать не можем, но мертвечанам он известен какУмная Эльза. По заданию Редингота выполняет он высокую миссию в Японии. Редакция связалась с ним по телефону.
Слово одному из бойцов невидимого отсюда фронта – уроженцу нашего города. Его фамилии мы назвать не можем, но мертвечанам он известен какУмная Эльза. По заданию Редингота выполняет он высокую миссию в Японии. Редакция связалась с ним по телефону.
У.Э.:Что я могу вам сказать? Ничтожно мало, ибо информацией, за которую дорого бы заплатила любая цивилизованная держава, никто, кроме меня не владеет. Скажу только, что любой ценою – даже ценою собственной никчемной жизни – выполню возложенную на меня высокую миссию.
Ред.:Как смотрит японский народ на Вашу деятельность, Умная Эльза?
У.Э.:Японский народ смотрит на нее косо. Но так уж устроено зрение у японцев – и косыми взглядами тут никого не удивишь. Настораживает другое: конфликт менталитетов. Однако мною уже сейчас ведется неутомимая воспитательная работа в массах: денно и нощно колеся по самым отдаленным японским провинциям, я пытаюсь заставить японский народ поверить, что его вековые представления о мире в корне ошибочны. «Великий японский народ, – провозглашаю я со всех трибун, – принцип асимметрии, исповедуемый тобой, есть принцип уродства. Прекрасна лишь симметрия – за ней будущее». Прямо так в глаза и говорю.
Ред.:А есть ли у Вас сподвижники среди местного населения?
У.Э.:Есть. Их двое. Я использую их как средства наглядной агитации. У первого, ему девяносто четыре года, одна нога короче другой на полсантиметра. У второго, ему сегодня семнадцать, обе ноги одинаковой длины. Я показываю сподвижников народу и спрашиваю: «Скажи мне, великий японский народ, кого из этих двух людей ты назовешь прекрасным, а кого – безобразным?» И весь японский народ в один голос говорит: первый безобразен, а второй прекрасен! «Верно, – отвечаю я. – Ибо прекрасно все симметричное! А когда одна нога короче другой, какая ж тут симметрия?» После этого риторического вопроса великий японский народ расходится по домам в задумчивости и уже никогда не возвращается. Так я на наглядных примерах и убеждаю массы в том, что Окружность следует прокладывать по надлежащей траектории.
Вот такой разговор состоялся у нас с Умной Эльзой, бойцом невидимого фронта. А сколько их сегодня по всему миру – бесстрашных, упорных в достижении цели, самозабвенных! По самым скромным подсчетам Редингота, их тьмы, и тьмы, и тьмы. Благодаря героическому труду строителей человечество, может быть, и увидит на сей раз Абсолютно Правильную Окружность из спичек во всей ее первозданной красе! И тогда мертвечане с понятной им самим гордостью смогут сказать: это мы стояли у истоков самой смелой из всех человеческих идей. И золотыми буквами впишут тогда удаленный от всего на свете город Змбрафль в историю Земли. Запись будет простой, но емкой: Город Мертвых – Колыбель Человечества.
Анна Ляйхе,
соб. корр. газеты «Смерть Красна»
Между прочим, читая тошнотворный этот материал в перерывах между звонками, Редингот всякий раз смахивал с глаз непрошеные (во всяком случае, им не прошенные!) слезы.
– Смотрите-ка, – говорил он растроганно Сын Бернару, – как топорно написано! Хуже просто не бывает… Но обратите внимание, до чего невинна рука, создавшая это убожество! Какой дремучей искренностью веет от каждой строки! Какая омерзительная проникновенность сквозит за немудреными мыслями автора! Поистине, пока живут в этом городе подобные Анне Ляйхе, я спокоен за судьбу Окружности.
Что касается Сын Бернара, то он не был знаком с приемами анализа публицистического текста, поэтому от прочитанного его просто мутило. Впрочем, не зная, как Редингот на самом деле относится к шедевру, Сын Бернар на всякий случай делал вид, что мутит его от пресыщенности жизнью.
– Вас от пресыщенности жизнью, что ли, мутит? – интересовался наблюдательный Редингот.
– От нее, от нее проклятой! – бабьим голосом всякий раз отвечал Сын Бернар, шальной пулей вылетая за дверь.
А к концу недели Редингот уже принимал первых ходоков. У них не было имен. Они приходили издалека и рассчитывались по порядку номеров, чтобы к ним было как обращаться.
Так, по порядку номеров, Редингот и стал называть их, поручив Сын Бернару вести «Журнал поступления ходоков». Между тем ходоков становилось все больше и больше – скоро Редингот уже не успевал лично встречать каждого на пороге музея: Сын Бернар собирал приходивших в помещении музейной раздевалки, которую стали называть отстойником, но регистрировать всех не успевал.
– Сколько сегодня в отстойнике? – спрашивал Редингот и получал в ответ что-нибудь вроде: «Штук сорок-пятьдесят, я еще не считал!» или «Тридцать три ходока с ходоком», или «Ходок на ходоке и ходоком погоняет» и так разнообразно далее.
Кстати, типичной для ходоков особенностью было то, что они никогда не сидели и даже не стояли на месте: ходоки пребывали в беспрерывном движении. Даже попадая в отстойник, они продолжали автоматически двигаться, поэтому сосчитать их и там не было никакой возможности. Ходоки вели себя, как мальки в аквариуме: беспрестанно снуя туда-сюда, они менялись местами и только сбивали наблюдателя (Сын Бернара) с толку.
– Смирно, ходоки! – командовал Сын Бернар время от времени, но ходоки не слушались и продолжали сновать, как сновали. Вздохнув, Сын Бернар отлавливал первого попавшегося и доставлял к Рединготу. Редингот на десять минут отключал телефон и «входил в положение» ходока, который, как угорелый мечась по штабу, вел неспешный рассказ о своем житье-бытье.
Разные были они, ходоки. Разные думы думали, разными заботами делились, разные вопросы ставили… Но все желали понять, что ж это за штука-то такая – Абсолютно Правильная Окружность из спичек, какой в ней смысл?
Редингот отвечал честно, во всех подробностях рассказывая всем и каждому, что Абсолютно Правильная Окружность из спичек есть самая великая и бескорыстная из идей человечества, что смысла в ней нет никакого, что строить ее, в сущности, незачем, но строить надо, ибо ничего уж тут не поделаешь. Спокойно слушали его ходоки, меряя неторопливыми шагами пространство штаба и крепким мужицким умом своим пытаясь обнять грандиозность замысла. Чуяло, чуяло сердце их великую правду в словах Редингота. И пусть не каждый из них, уходя, уносил в сердце своем веру в завтрашний день, но светлым и безоблачным казался им день сегодняшний, и луч истины согревал их заскорузлые души.
– Замечательно интересные типы! – делился Редингот впечатлениями с Сын Бернаром. – Иногда такие вопросы ставят – просто в самую сердцевину вещей! Отличная это для меня школа.
– У Вас ведь уже есть одно образование, юридическое! – вслух удивлялся Сын Бернар.
– А такого образования, как «знаток человеческих душ», – нет, – признался как-то однажды Редингот. – В дипломе моем всего-то и написано что «Юра».
– Вас Юра зовут? – обрадовался Сын Бернар, которому не нравилось имя Редингот, а имя Юра нравилось с детства.
В ответ на этот глупый вопрос Редингот только покачал головой, а больше ничем не покачал:
– «Юра» – это международное обозначение правоведения.
– Извините, – смутился Сын Бернар. – Редингот тоже красиво звучит.
– Жаль, что как «знатоку человеческих душ» мне не выдадут диплома. Было бы забавно предъявлять его широкой общественности… Отловите мне еще кого-нибудь в отстойнике прямо сейчас. Ich habe Lust zu[11] поговорить с парой-тройкой других ходоков прямо сейчас: хорошие они мужики, за ними правда!
– Ходок номер двести один, – уже через несколько минут отрекомендовывался Рединготу совсем худосочный старичок в старомодном ветхом шушуне.
– Кого-то Вы мне напоминаете в своем старомодном ветхом шушуне, – задумался Редингот.
– Понятно кого! – рассмеялся начитанный ходок. – Мать Сергея Есенина, вот кого!
– Ах, да… – вспомнил Редингот. – Ну, конечно! Вы не присядете?
Вопрос оскорбил ходока.
– Я ходок! – гордо крикнул он. – И отец мой ходоком был! И дети ходоками будут. – После этого он заходил по штабу, как никто до него не ходил. Редингот вздохнул и шепнул Сын Бернару: «Больше не ловите мне таких резвых, ладно? Выбирайте каких пожирнее».
– Ну, ходок… – обратился он тут же в ту сторону, где только что видел ходока. – Как дела-то?
Похоже, ответ на этот вопрос у ходока был заранее готов:
– Да как дела… дела как сажа бела! – отозвался он уже из другого конца штаба.
– То есть? – призвал ходока к порядку Редингот.
Ходок вынужден был задуматься и ответить как положено:
– Нормально дела, спасибо.
– Чайку не выпьете? – спросил Редингот безнадежно.
– Да я ненадолго, – прослезился ходок.
– Я знаю, – с грустью заметил Редингот и патриархально поощрил ходока к разговору: – …Ну, ходок, какие заботушки?
– Одна у меня заботушка, – охотно подхватил ходок и неожиданно грубо закончил: – Сынок спятил.
– Какой Вы грубый, ходок! – не выдержал из-под стола Сын Бернар.
– Ну-ка, ну-ка… выкладывайте, – оставив комментарий без внимания, оживился Редингот, – что с сынком-то? Сколько годков сынку, говорите?
– Да не говорю еще… – растерялся логичный ходок. – Вот только сейчас скажу: годков ему сорок пять.
– Баба ягодка опять! – не к месту сострил Сын Бернар, окончательно сбив ходока с панталыку. Ходок надолго замолчал, а Редингот пнул Сын Бернара ногой под столом.
– Спятил, говорите, сынок-то, а? – Редингот принялся спасать увядшую на корню беседу и ловко спас ее.
– Спятил, говорю! Скотину не выгоняет – раз! Землю не унаваживает – два! Бабу не тешит – три.
– Какую бабу? – праздно поинтересовался Сын Бернар и получил еще одного пинка.
– Свою бабу, натурально, – каку ж еще-то? – оскорбился за сынка ходок. – Спрашиваю, чего гнетет-то тебя, сынок? Говорит: окружнось, батя! Кака ж така окружнось-то, спрашиваю, – из спичек, батя, отвечает! Однем словом, спятил сынок-то…
– Сам ты спятил, батя! – нарушил сразу все приличия Сын Бернар, и теперь уже от бати получил такого пинка, что шизым орлом вылетел за дверь, которая за ним и захлопнулась.
– Собака! – в пустое пространство нагрубил ходок и продолжал – теперь уже в адрес одного Редингота: – Как же не спятил-то сынок, а, когда спятил?
– Хотите, стало быть, ответ знать? – на всякий случай спросил Редингот.
– Хочу! – не обманул ожиданий ходок.
– Ну, что ж… тогда скажите мне, номер двести один, где правда?
– Ты про что? – чуть не остановился, но все-таки не остановился ходок.
– Ах, ходок, ходок… – начал разводить руками беду Редингот. – Вчерашним днем живете, как я погляжу! Небось, еще плугом землю пашете да бороной бороните?
Мирозданье поплыло у ходока перед глазами: вековые основы жизни на селе обрушились в один миг. Он остановился-таки, схватился мозолистой рукой за край стола и чуть слышно спросил:
– Чем же еще пахать-то да боронить, милок?
– Да головой, отец, головой! – усмехнулся Редингот, пристально глядя на ходока.
Тут ходок почему-то начал оседать и хватать ртом воздух: ну, вылитый малек!
– Как же это – головой-то? – из глубины своего невежества подозрительно воззвал он, насилу отдышавшись.
– Мощью ума, силою мысли! – открыл карты Редингот.
Ходок заглянул в открытые Рединготом карты, но расклада не понял. Обнаружилось это, когда он задал следующий вопрос:
– Без плуга? Без бороны?
– Без плуга и без бороны! – торжествующе сказал Редингот. – А вот скажите мне еще: знает ли мысль границы?
– Это глядя кака мысль… – состорожничал ходок, пяля пустые глаза на собеседника.
– Неверно! – воскликнул Редингот. – Никакая мысль не знает границ! Мысль свободна. Мысль – птица. Высоко парит она – и все ей подвластно! Heißa, juchei!
– Пойду я, мил человек, – неожиданно сказал ходок. – Пора мне…
– Стой, ходок! – пригвоздил его голосом к месту Редингот. – Стой и внемли. Ибо не я говорю сейчас с тобой…
– А кто? – не дослушав, в ужасе перекрестился ходок – и взгляд его стал безумен.
– Человечество говорит с тобой, ходок! Человечество говорит с тобой на понятном тебе языке! (В этот момент лицо ходока совсем утратило человеческие черты, а сам ходок засмеялся). То самое человечество, которое в утробе своей выносило, а потом, уже вне утробы, выпестовало самую светлую, самую чистую и самую грандиозную мысль с тех пор, как стоит земля! Мысль о том, что из коротких прямых спичек может быть выложена по земной поверхности Окружность! И эта Окружность может быть Абсолютно Правильной! Напрягись, ходок! Напрягись как можешь!
По всему было видно, что ходок действительно напрягся, причем напрягся как мог, а мог – как парус. Результат такого напряжения не замедлил сказаться: ходок запрыгал по комнате, высоко подкидывая ноги к потолку и хохоча как бесноватый.
– Ну, это уж слишком, – поморщился Редингот, не любивший крайностей в проявлении чувств.
– Нет, а занятно, елочки-зеленые! – веселился ходок. – Ах, занятно!..
– Я знал, – резюмировал Редингот, – что Вы когда-нибудь очнетесь от вековой спячки! Ваш сын здоров! Он разорвал пелену сна прежде Вас.
– А я сейчас разорвал, – отчитался ходок и строго, но не к месту добавил: – Сон разума рождает чудовищ!
Редингот подошел к двери, приоткрыл ее и произнес:
– Сын Бернар, этот тоже готов.
Сын Бернар увел громко хохочущего ходока из штаба, вернулся и занес его номер в Журнал поступления ходоков.
– Не кажется ли Вам, – озабоченно спросил Редингот, – что номер двести один реагировал несколько странно?
– Да нет, – успокоил его Сын Бернар, – они все так реагируют. Если не тут, так в коридоре.
– Ну, тогда порядок! – облегченно вздохнул Редингот и занялся следующим ходоком, номер двести два. Тот оказался пожирнее двести первого – в точности как и просил Редингот. Миграции этого ходока по комнате уже не были столь стремительны.
Так проходили часы и дни. Впрочем, ни Редингот, ни Сын Бернар часов и дней не наблюдали – и не то чтобы они были ненаблюдательны (например, Редингот был очень даже наблюдательный), а просто они были счастливы. Ведь есть ли на свете большее счастье, чем служить величайшей из идей человечества?
Однако нельзя сказать, чтобы Редингот не готовился к судебному процессу: еще как готовился! Когда не звонил телефон и не донимали ходоки, он раздумывал над речью, которую произнесет по телефону в защиту Марты. Речь была уже готова в принципе – осталось только подготовить ее в действительности. Редингот понимал, с какими именно противниками придется ему столкнуться: в коррумпированном суде защитная речь только проформа! Само собой разумеется, Марту от пожизненного тюремного заточения ничто теперь не спасет, тут уж какие бы ни были у тебя аргументы – конец один. И Редингот ругал себя последними словами: нет чтобы оказаться в первом доме по улице Без. Кончины недели на две раньше: тогда он успел бы застать Марту и удержать ее от поездки на Сицилию! Или – хотя бы поехал на Сицилию вместе с ней и показал бы сицилианской мафии Кузькину мать!.. Тем более что Кузькина мать сама говорила: «Распоряжайтесь мной, как собой: надо кому-нибудь меня показать – показывайте!»
– Кстати, где сейчас Кузькина мать – на случай чего? – спросил Редингот Сын Бернара.
– Удивительным образом здесь! – Сын Бернар даже зарделся от собственной предусмотрительности. – Я уговорил ее пожить у Ближнего: он ее время от времени показывает женщине-врагу, чтобы та не очень задавалась!
– И как женщина-враг реагирует на Кузькину мать?
– Последнее время не очень… Теперь, скорее, Кузькина мать дрожит при виде женщины-врага, как будто это женщину-врага показывают Кузькиной матери.
– Да… – вздохнул Редингот. – Сдает Кузькина мать, утрачивает былую эффективность! Пригласили бы Вы ее как-нибудь к нам – на кофе!
– Да ну ее! – отмахнулся Сын Бернар. – Она страшнее смерти.
Однако уже на другой день Кузькина мать в сопровождении Ближнего заявилась в гости сама. И Ближний прямо с порога огорошил штаб ужасной новостью:
– Женщина-враг бежала!
– Лучше бы Кузькина мать бежала! – неадекватно реагировал Сын Бернар в присутствии самой Кузькиной матери.
– Я так и хотела сделать, – сообщила Кузькина мать, надувши безобразные губы. – Не могла уже больше видеть женщину-врага без содрогания… Не моя вина, что она бежала раньше… И вообще она не из-за меня бежала. Она не любила Ближнего своего.
Ближний заплакал.
– Не плачьте, Ближний! – вынес строгое замечание Редингот. – Вас же практически каждый любит – нашли о ком плакать, о женщине-враге!
– Меня влекло к ней, – признался Ближний.
– И теперь влечет? – задал каверзный вопрос Сын Бернар.
– Как же может влечь, когда неизвестно, где она? Нет, теперь уже не влечет.
– Значит, и проблемы нет, – вынес решение, как выносят покойника, Редингот. – Чего Вы пришли тогда? От работы отрывать?
– Во-первых, – Ближний решил отвечать подробно, – мне надо сдать назад Кузькину мать, ее некому теперь показывать. А во-вторых, я тоже решил посвятить себя Окружности, раз на личном фронте у меня все так сложилось.
– Вот слова зрелого мужа, – отнесся Редингот. – Вы и поедете на Сицилию.
– Окружность строить? – с надеждой спросил Ближний.
– Может быть, – уклонился Редингот. – Но не сразу. Мой план таков. Вы берете с собой на Сицилию Кузькину мать…
– Зачем она мне там? – растерялся Ближний.
– А затем, что на Сицилии Вам придется показать ее кое-кому.
– Да ее там уже, наверное, все видели! – запротестовал Ближний.
– Даже если так, пусть еще разок посмотрят.
– Но она практически вышла из строя! – настаивал Ближний.
– Это я из-за Вашей женщины-врага вышла из строя! – вмешалась Кузькина мать. – Я опять войду в строй дня через два-три.
– А ехать когда? – В голосе Ближнего опять появилась надежда.
– Ехать прямо сейчас, – сказал Редингот. – Придется Кузькиной матери по дороге в строй войти. И поймите наконец, Ближний: на вас сейчас смотрит все человечество.
Ближний достал из кармана гребешок и кокетливо причесался. Потом отрапортовал:
– Я готов.
– Вот и ступайте, – попрощался Редингот.
– И мне ступать тоже? – спросила Кузькина мать.
– Конечно. Ступайте вместе с Ближним.
– А кому показывать-то ее? – с приличного уже расстояния крикнул Ближний.
– Показывайте каждому – не ошибетесь! – общо высказался Редингот. – Остальное сообщу по телефону.
– Теперь, может, и речь готовить не обязательно? – спросил Сын Бернар после их ухода. – Когда Ближний покажет там всем Кузькину мать, никому уже будет не до речи.
– Речь надо готовить на всякий случай, – возразил Редингот. – А именно на тот случай, если Кузькина мать не произведет сильного впечатления. На меня она, например, сильного впечатления не производит.
– Да Вы просто пригляделись! – сказал Сын Бернар. – Определенно! Столько раз, сколько Вам показывали Кузькину мать, никому ее, наверное, не показывали.
– Это точно, – усмехнулся Редингот. – Мне она уже просто как родная мать стала.
Зазвонил телефон. Редингот молча выслушал сообщение и с остервенением бросил трубку.
– Вот гады! – выругался он. – В Швейцарии строителям окружности оказывают сопротивление вооруженные банды банковских воротил.
– Что же Вы не поговорили с тем, кто звонил? – остолбенел Сын Бернар.
– Это не телефонный разговор, – многозначительно сказал Редингот. – Видно, и нам пора вооружаться, чтобы защищать Окружность на поле брани.
– Ура! – сразу воодушевился Сын Бернар. – Обожаю брань!
– Да и я, пожалуй, за словом в карман не полезу, – признался Редингот и в подтверждение своих слов выругался так грязно, что запачкал всего Сын Бернара.
У меня есть желание (нем.).