…как оно, в общем, всегда и бывает! Ибо то, что действительно было завязано, потом уже обычно не развязать никакими лошадиными силами.
Приведу только один пример.
Когда в далекие времена только что рожденному тогда автору настоящего художественного произведения завязали пупок, автор не сразу понял, что это уже на веки вечные, и незамедлительно принялся его развязывать своими еще слабыми и не очень цепкими пальцами. Противный пупок выскальзывал и не давался. Разумеется, автору настоящего художественного произведения так и не удалось в тот день развязать пупок. Однако самое примечательное – что не удалось ему развязать его и никогда впоследствии, хотя соответствующие попытки предпринимались им на протяжении всей его многострадальной жизни, причем не сказать чтобы редко – даже напротив, весьма часто: раз в сутки на тощий желудок, если быть точным. Последняя из таких попыток была предпринята незадолго перед смертью: тогда автор настоящего художественного произведения бросил уже просто все свои оставшиеся силы на пупок, но тот только усмехался и время от времени хмыкал: знай, мол, наших! Отчаявшись, автор пригрозил противному пупку кухонным ножом-пилой для резки сырого мяса, но пупок только покрутил пальцем у виска, что означало приблизительно следующее: а в своем ли ты, дескать, уме, толстолобик? И автор снова вынужден был признать себя побежденным в битве с пупком.
На примере этого противного пупка легко увидеть, что рассчитывать на удачу при развязывании ранее завязанного практически не приходится. Однако вполне можно рассчитывать на то, что именно при развязывании ранее завязанного – случайно! – удастся развязать нечто совершенно иное.
Вернемся опять к пупку. В процессе его последнего развязывания (неудачного, как уже сказано выше), автор настоящего художественного произведения совершенно неожиданным для себя образом развязал руки двум преступникам, которым хватило нескольких минут, пока автор занимался противным пупком, чтобы ограбить местное отделение Унибанка и незаметно ускользнуть в машине марки Фиат Пунто под красивым номером УХ 66 666 с несколькими десятками тысяч крон от восхищенных глаз правосудия.
Вот почему автор настоящего художественного произведения, приступая к развязке, отнюдь не намеревается ставить перед собой нереалистической цели развязать то, что было ранее завязано – причем им же самим. Он, конечно, попытается – как в случае с пресловутым противным пупком – сделать это, однако прекрасно отдает себе отчет и в том, что попытки его не увенчаются успехом, и в том, что в ходе попыток этих им будет спонтанно развязано нечто на стороне. Даст Бог, на родной стороне… на родной сторонке!
Новый идол Парижа, восхитительная Galya Ili Valya, медленно шла по подиуму, непринужденно помахивая по лицам парижской богемы турнюром от Жан-Плода Труда. Из первого ряда – неизвестно как прорвавшись сюда – на нее с обожанием смотрела Ядреня Феня, стилизованная под Galyu Ili Valyu столь искусно, что трудно было сказать, кто из них настоящая: та, что помахивает по лицам парижской богемы турнюром от Жан-Плода Труда, или та, что с обожанием смотрит на нее из первого ряда.
– Интересно, кто из нас настоящая? – спросила помахивающая по лицам парижской богемы турнюром от Жан-Плода Труда сидящую в первом ряду и сама себе ответила: – По-моему, скорее, ты, чем я!
– А по-моему, – ответила сидящая в первом ряду помахивающей по лицам парижской богемы турнюром от Жан-Плода Труда, – скорее, ты, чем я!
Среди парижской богемы началось легкое замешательство: парижская богема перестала знать, на кого смотреть, и растерянно переводила глаза с помахивающей по лицам парижской богемы турнюром от Жан-Плода Труда на сидящую в первом ряду. Наблюдавшему за беспорядками из-за кулис Жан-Плоду Труда все это нравилось меньше, меньше и меньше – до тех пор, пока не разонравилось полностью.
Он подошел к сидящей в первом ряду и хотел сказать «Ну вот что, милочка!», но сказать «Ну вот что, милочка!» не смог, ибо внезапно понял, что язык у него не поворачивается произнести «Ну вот что, милочка» сидящей в первом ряду. Ибо сидящая в первом ряду была… Galya Ili Valya! Поэтому вместо того, чтобы сказать «Ну вот что, милочка!» он сказал: «Ну вот что, Galya Ili Valya», – окончательно запутав парижскую богему.
В этот момент помахивающая по лицам парижской богемы турнюром от Жан-Плода Труда громко расхохоталась – и, повернув к ней лицо, Жан-Плод Труда неожиданно для себя повторил: «Ну, вот что, Galya Ili Valya», – сделав ситуацию совсем безнадежной.
Тут, как будто только и дожидаясь, когда кто-нибудь сделает ситуацию совсем безнадежной, мириады Gal’ Ili Val’ повскакали со своих мест в зале и кинулись к подиуму.
– Какая, какая же из них моя? – психически невменяемо вскричал Жан-Плод Труда, начисто забыв о том, что на его Galya Ili Valya был сработанный им на славу турнюр.
– Мы все твои! – ответили хор Gal’ Ili Val’, и они опрометью бросились к Жан-Плоду Труда: обнимать и целовать.
– Это профанация моей неповторимости, – сказала подлинная Galya Ili Valya, но никто ее не услышал, ибо то, что она подлинная, находилось теперь под большим вопросом.
– Забудьте о своей неповторимости, – услышала она около себя знакомый голос. – Ваша неповторимость растиражирована массовым вкусом. Пора уносить ноги, пока парижская богема не разгундосилась.
Предложение было сделано как нельзя более вовремя: один из представителей парижской богемы уже практически разгундосился… дескать, пригласили смотреть неповторимое, а какое же это неповторимое, когда такого неповторимого полон зал!
Не оборачиваясь, Galya Ili Valya позволила сильной руке, державшей ее за локоть, вывести себя из зала. Уже на улице, далеко от места происшествия, она посмотрела на спутника. Перед ней стоял Редингот. От смущения Galya Ili Valya уставилась в небо: по небу плыла мрачная туча. Сравнив мрачность тучи с мрачностью Редингота, Galya Ili Valya сказала:
– По-моему, Редингот, Вы мрачнее тучи!
– Определенно мрачнее! – от всей души согласился Редингот.
– А чего так? – наивно, как пичуга, спросила Galya Ili Valya.
– Вы где сейчас должны быть? – вопросом на вопрос не ответил на вопрос Редингот.
Galya Ili Valya соединила брови на переносице (прибегнув к помощи пальцев, ибо брови у нее были короткие, как штанишки дошкольника), потом в отчаянии ударилась о сыру землю и обернулась Кузькиной Матерью. Обернувшись же ею и с ужасом осознав, как низко она пала, Кузькина мать с тем же ужасом произнесла:
– Боже, как низко я пала!
– Где спички? – брезгливо спросил Редингот: он не выносил истерик.
– Спички… – Кузькина мать закусила губу и поспешно проглотила ее.
– Вы язык, смотрите, не проглотите, – предупредил Редингот. – А то отвечать будет нечем перед судом истории.
Только что собиравшаяся поступить именно таким образом, Кузькина мать все же убоялась стоять перед судом истории чуркой бессловесной.
– А на какое число назначен суд истории? – с испугом спросила она, стараясь избегать губно-губных звуков.
– На сегодняшнее, – сказал Редингот.
– Я не готовилась, – предупредила Кузькина мать.
– По дороге подготовитесь, – утешил ее Редингот и повел в направлении Зала Суда Истории. Кузькина мать непристойно дрожала всем телом. Редингот не выдержал и пяти минут:
– Вы чего дрожите всем телом?
Кузькина мать расхохоталась:
– Вот поистине странный вопрос… суда истории боюсь – потому и дрожу всем телом!
– Суда истории кто ж не боится? – неуклюже утешил ее Редингот.
– И Вы боитесь? – задрожав от такого признания не только всем телом, но и всей душой, прошептала Кузькина мать.
– Еще бы! – засмеялся Редингот. – Правда, меня на него пока не вызвали. В отличие от Вас, – мелочно подчеркнул он, хоть от природы, как мы знаем, и не был мелочным.
– От меня одной? – уточнила Кузькина мать.
– Да нет, с сообщниками…
– Не было, не было у меня никаких сообщников! – колоратуркой запричитала Кузькина мать, испытав приступ любви к Ближнему и Сын Бернару.
Редингот промолчал – из нелюбви к колоратурному сопрано как к таковому.
В Зал Суда Истории набилось столько народу, что подсудимых практически не было видно.
– Простите, тут случайно не Вас судят? – вежливо обращались друг к другу собравшиеся, но выяснить, кого судят, так и не могли. Во всяком случае, до появления Редингота с Кузькиной Матерью. В ней парижане без труда опознали своего нового идола и закричали:
– Да это ж Galya Ili Valya! Ее судить будут! Допрыгалась, значит, стерва.
Такой резкий переход парижан от их непонятной любви к их же непонятной ненависти ничуть не удивил Кузькину мать: она знала, что от любви до ненависти один шаг.
– Погодите, погодите! – внес ясность Редингот. – Судить будут не только ее. Судить будут и других тоже. Разве их не доставили?
– Доставили! Только нас плохо видно среди человеческих масс… – откуда-то отозвались Ближний и Сын Бернар.
Человеческие массы покраснели от стыда и поспешно расступились – отчасти чтобы Ближнего и Сын Бернара стало лучше видно, отчасти – чтобы кого-нибудь случайно не засудили вместо этих двоих.
Подведя Кузькину мать к Ближнему и Сын Бернару и поставив ее рядом с ними, Редингот сказал:
– Ну, вот… А где Марта?
– Ее тоже судить будут? – заломила ноги Кузькина мать, от ужаса перепутав их с руками.
– Вы что – совсем с ума сошли, Кузькина мать? – возмутился Редингот. – Во-первых, заломите то, что следует заломить, в противном случае Вы сейчас упадете, а во-вторых, за что ж Марту-то судить, сами подумайте… Она ведь Зеленая Госпожа!
– Это ничего не значит, что Зеленая Госпожа! – пробившись к Рединготу сквозь человеческие массы, гневно возразила Марта. – Пусть и меня судят вместе с ними…
Человеческие массы зашушукались. Потом воцарилось напряженное молчание.
– С Вами все в порядке? – глядя Марте прямо в глаза, осторожно спросил Редингот.
– Не всегда, – как на духу ответила Марта. – Иногда мне кажется, что… – Тут она разрыдалась.
– А я знаю, что ей кажется! – нагло влезла в этот интимный, в общем-то, разговор Кузькина мать.
– Вас не спрашивают! – напомнил ей Редингот.
– Да меня никогда не спрашивают, – вздохнула Кузькина мать, повернулась к Марте, и, обняв ее, спросила: – За Вас продолжить, голубка моя?
Марта кивнула и зажмурилась.
– Марте иногда кажется, – не заставила себя дожидаться Кузькина мать, – что она беременна.
Человеческие массы в недоумении переводили глаза с пупка Марты на губы Кузькиной матери и, в конце концов, спросили:
– Вы-то откуда знаете?
– Я мать, – просто объяснилась Кузькина мать, – и потому знаю все.
В воздухе вдруг чем-то сильно запахло – впоследствии оказалось, что это был запах скандала. Стараясь не вдыхать, Редингот приблизился к Марте и, неизвестно зачем, потрогал серьгу в ее ухе.
– Утеша-а-ает, – умилились человеческие массы и тут же примилились обратно.
Внезапно на весь зал раздался тихий голос собаки:
– Не стыдно Вам, Редингот?
Сказав так, Сын Бернар вперил в Редингота взгляд прокурора.
– Здесь, простите, все-таки кого судят, – поинтересовались человеческие массы, – и за что?
– Да теперь уж трудно сказать, – поспешил им на помощь Ближний. – Сначала, вроде, хотели меня и вон его, – Ближний кивнул на Сын Бернара, – ну, и Кузькину мать еще. Нас троих предполагалось судить за измену величайшей идее человечества…
– А какая у человечества величайшая идея? – заодно уж снова поинтересовались человеческие массы.
Ближний помялся, как вафельное полотенце, запихнутое в школьный пенал, и публично признался:
– Я забыл.
– Как насчет двух других? – осведомились человеческие массы. – Они тоже забыли?
Ближний кивнул всем телом: это, вне всякого сомнения, означало «да» – и даже «о, да!».
– Стыдно должно быть не Рединготу, а мне! – вернулась к прерванной теме Марта.
– Нет, Рединготу! – прорычал Сын Бернар, не спуская с Редингота прокурорского взгляда. – Я с самого начала настоящего художественного произведения знал, что это прыгание без штанов по страницам романа небезопасно!
– Но я не от Редингота беременна! – воскликнула Марта, не столько защищаясь, сколько защищая.
– Простите, суд уже идет? – опять вмешались в щепетильную ситуацию человеческие массы.
Это окончательно вывело Редингота из себя.
– Человеческие массы, – рявкнул он так сильно, что человеческие массы чуть не превратились в каловые, – заткнитесь пока! Тут и без Вас тошно.
Человеческие массы на время заткнулись.
– Как это не от Редингота? – чуть не подавился своим же вопросом Сын Бернар. – Вы же с ним с самого начала… как попугаи-неразлучники!
– Не все попугаи-неразлучники находятся в половых отношениях! – вступилась за соответствующий класс птиц Кузькина мать с такой страстью, словно сама была представительницей того же класса.
Щепетильная ситуация сделалась безвыходной. В поисках выхода Сын Бернар задал прямой вопрос:
– От кого же Вы беременны, Марта?
– Можно узнать, кто тут кто? – опять встряли человеческие массы. – Какой-то совершенно ненормальный судебный процесс: неизвестно даже, кто судья, кто прокурор, кто адвокат, кто обвиняемый, а кто присяжные заседатели!
Игнорируя потребности человеческих масс в знании, Марта с огорчением взглянула на Сын Бернара:
– Вы, дорогой мой Сын Бернар, страшно опростились за последнее время. Раньше Вы никогда бы не задали такого личного вопроса… Вы раньше деликатный были.
Повернувшись мордой к Ближнему и Кузькиной матери, Сын Бернар взревел:
– Слышите? Я раньше деликатный был! Это вы опростили меня. Правильно говорят: с кем поведешься, от того и наберешься.
Пристыженные, Ближний и Кузькина мать смотрели в пол.
– А какой бы вопрос я задал… раньше, когда еще деликатный был? – ностальгически спросил Сын Бернар, не решаясь повернуться мордой назад к Марте.
Марта как следует подумала и сказала:
– Вы могли бы, например, спросить меня: с кем же, с кем, о Марта, делили Вы свои веселые часы?
Сын Бернар всхлипнул:
– Неужели я мог бы задать этот вопрос? Неужели я действительно был так деликатен, пока… пока не связался с этими вот?.. – Сын Бернар с ненавистью посмотрел на совсем потерянных Ближнего и Кузькину мать.
– …и я бы тогда ответила Вам, – продолжала мечтать Марта, – что ни с кем я своих веселых часов не делила – а забеременела просто и не знаю как.
– Так не бывает, – сказали опытные человеческие массы.
Марта посмотрела на них с жалостью:
– С вами, может быть, и не бывает, человеческие массы… со мной же – практически на каждом шагу бывает. Не то чтоб, конечно, беременеть на каждом шагу, а… ну, всякое, в общем, бывает.
– Всякое, может быть, и бывает, – не сдавались человеческие массы, – а вот насчет забеременеть – это увольте!
– Увольняю, – воспользовалась предложением Марта и уволила человеческие массы навсегда. Рединготу же сказала: – Если Вы Ближнего, Сын Бернара и Кузькину мать судить начинаете – начинайте и меня. Потому что я ничем не лучше их: вот видите, забеременела…
– Мы не забеременели, – уязвленно обособилась троица, – зачем так уж сравнивать-то?
– Да какая разница – забеременели, не забеременели!.. – Марта вздохнула. – Каждый из нас по-своему предал величайшую из человеческих идей: как мог, так и предал. Ближний с Сын Бернаром – своими кутежами, Кузькина мать – уйдя на подиум, я – забеременев… Куда мы теперь такие годны? Только Вы один и чисты, – Марта с восхищением взглянула на Редингота. – Чисты, как в самом начале романа. Чисты и одиноки…
– Я чист и одинок, – повторил Редингот, будто под гипнозом.
– Все чистые одиноки, – обобщила Кузькина мать. – А все грязные вместе: так сообща и валяются.
Редингот смотрел на Марту глазами участкового врача.
– И давно это у Вас… началось?
Ответ Марты прозвучал как подготовленный:
– Когда мы к Парижу подлетали. Вы тогда еще писали письмо у меня на спине.
– Вот от этого дети и бывают! – не сдержался Сын Бернар.
– Ох, Сын Вы Бернар, – вздохнула Марта. – Сколького Вы еще не знаете!.. Дети вовсе не от этого бывают. Дети бывают от того, что люди глубоко задумываются.
– Вы – задумались? – с ужасом спросил Редингот, чувствуя, что из-под ног его выбивают последний камень. – Эх, Марта, Марта! Говорил же я Вам: величайшие идеи человечества осуществляют не задумываясь…
– Не говорили Вы мне этого, Редингот, – простонала Марта, – видит Бог, не говорили!
Редингот выглядел хуже некуда, а лучше есть куда.
– Может, и правда не говорил… Может, только собирался. Я ведь и раньше замечал, что Вы задумывались… О том, кто сидел на брегах Невы.
Марта кивнула, глотая крупные, как виноград, слезы.
– Но я-то, я-то, – разводил руками Редингот, – я-то ведь не Сын Бернар! Я-то ведь знал, от чего бывают дети… у самого их сорок! Было время, – он виновато заглянул в прошлое, – когда и я задумывался. Сорок раз задумывался вот… греховодник старый.
– А я сначала задумывалась просто так, без последствий… Но когда задумалась в последний раз, поняла, что беременею. И забеременела.
– Наверное, такой уж момент был, – обреченно развел руками Редингот, – …самый неподходящий момент задумываться. Потому что именно тогда, наверное, задумался и тот, кто когда-то сидел на брегах Невы. Чему ж удивляться?
– А чем нам мешает строить Правильную Окружность из спичек то, что мы теперь не чисты и не одиноки? – вдруг спросил Ближний, молчавший все это время.
– Вы просто дурак, Ближний, – сказала Кузькина мать.
Все с ней согласились.
Через некоторое время Редингот с несвойственной ему нерешительностью произнес:
– Что меня еще смущает во всем этом, так это участие Деткин-Вклеткина.
– Причем тут Деткин-Вклеткин? – задал глупый вопрос так ничего и не понявший Сын Бернар.
– Экий Вы… – поморщилась Кузькина мать. – Это же он задумался в тот самый момент, когда задумалась Марта! А значит, он отец будущего ребенка…
– Слава Богу, что я никогда не задумывался! – возблагодарил судьбу Сын Бернар.
– Значит, Вы и не отец ничей, Вам же проще, – подвела утешительный итог Кузькина мать. Потом она с тревогой посмотрела на Редингота.
Марта поймала ее взгляд в подол и спросила Редингота, взяв его за локоть:
– Вам очень больно, что мы такие?
– Очень, – признался тот. – Вы все были моей опорой. – Тут он вздохнул и добавил: – Ну, что ж… пора, значит, кончать суд истории.
– Как это – кончать суд истории? – влетели в зал взбудораженные человеческие массы, подслушивавшие за дверью.
– Я же уволила вас! – напомнила им Марта.
– И, что, нам теперь слова сказать нельзя? – еще больше взбудоражились человеческие массы и заявили, что не уйдут из Зала Суда Истории, пока не будет оглашен окончательный приговор.
– Ну и оставайтесь тогда, а мы пошли, – махнул рукой Редингот и направился к двери. За ним потянулись и остальные.
Однако человеческие массы стояли стеной, никого из зала не выпуская, и как-то подозрительно чавкали.
– Или оглашайте приговор, или мы поглотим вас всех! – предупредили они.
Перспектива быть поглоченным человеческими массами не устроила никого. После непродолжительного совещания вперед выступил Редингот:
– С глубоким прискорбием сообщаю… – начал он.
– Приговор с глубоким прискорбием не выносят! – поправили его человеческие массы. – Приговор выносят нейтрально!
Прислушавшись к этой поправке, Редингот сразу же вынес нейтральный приговор:
– В происшедшем виноваты все без исключения, – сказал он строго.
И, решительным жестом смахнув со щеки мелкую, как пакость, слезу, он отправился строить Абсолютно Правильную Окружность из спичек один.
Остальные увязались за ним.