Настоящим художественным произведением может считаться только сожженное художественное произведение. В известном смысле настоящесть художественного произведения и его сожженность даже являются синонимами, ибо сожженность придает литературному целому особую завершенность и дополнительный вес в глазах как современников, так и потомков. Прямо сердце радуется – только представишь себе невзначай брошенные фразы типа: «Вы читали последний – сожженный – роман такого-то?», или: «Меня в его – сожженном – романе особенно потрясло то…», или: «Как сказал писатель в своем – сожженном – романе…» – и т.п. Причем даже не обязательно, чтобы писатель действительно так и сказал: сожженное произведение порождает вокруг себя множество разных легенд. Со временем ему может быть приписана чуть ли не вся мудрость этого мира. В сожженном произведении нет недостатков, сожженное произведение всегда считается самым проникновенным из написанного (имярек), у сожженного произведения нет конкурентов на литературном рынке…
Обо всем этом автор настоящего художественного произведения знал всегда, но никогда не говорил… – да и зачем? Как, о мой читатель, выглядел бы для тебя процесс приобщения к сожженному, то есть более не существующему, тексту? Хватит с тебя – причем позарез хватит! – уже и того, что ты знакомился с творчеством покойника.
Впрочем, литературные критики, вне всякого сомнения, скажут: «Идея сжигать написанное не нова», – и, разумеется, упрекнут автора в плагиате, ибо – по большому-то счету – плагиат это и есть. Действия – они ведь тоже предмет собственности. Отхвати я сейчас себе, например, ухо перочинным ножом – управление по авторским правам тут как тут: пла-ги-ат! И правильно, между прочим. Если уж тебе в начале XXI века приспичило что-нибудь перочинным ножом отхватить, то… вон сколько на тебе свободно болтающихся органов, на которые никто не претендует! Отхвати один такой – и запечатли себя на холсте: дескать, автопортрет с отхваченным органом. И будет у тебя на данный, отдельный, орган авторское право.
Но это я, конечно, так… к слову. Конкретно – к уже неоднократно употребленному мною слову «сожженное». Признáюсь честно, я поначалу хотел было и жанровый подзаголовок такой дать: «Настоящее художественное произведение (сожженное)». Но, убоявшись справедливой критики литературных критиков, воздержался: я и вообще воздержан, ибо мертв. А для себя решил, что не буду рассказывать о намерениях Умной Эльзы раньше времени. Пусть, дескать, повествовательное начало само достигнет своего повествовательного конца.
На золотом пепелище сидели (в порядке алфавита, который, по справедливому, как смертный приговор, замечанию некоего, тоже давно покойного, лингвиста, есть упорядоченный беспорядок): Ближний; дети разных народов; Деткин-Вклеткин; Кикимото; Кунигундэ; Марта, она же Зеленая Госпожа; Мать Кузьки; Редингот, он же не фунт изюма, он же Японский Бог; Случайный Охотник; Сын Бернар; Татьяна и Ольга; тридцать девять кузнечиков своего счастья и Хухры-Мухры. Все они сидели перед небольшой горсткой пепла, которая недавно еще умела плакать и смеяться, за что, в частности, считалась Умной Эльзой, таковою и будучи. А больше в компании никого не было – и отсутствующий отныне в структуре литературного целого автор настоящего художественного произведения подчеркивает это со всей присущей ему ответственностью.
Они сидели в порядке алфавита и разговаривали.
– Главная ошибка в чем… – вздыхал Случайный Охотник, поигрывая ледорубом, все-таки вынесенным им из пламени, – не следовало соглашаться выкладывать Абсолютно Правильную Окружность именно из спичек. Я просто нутром чувствовал, что опасность возгорания художественного целого всегда незримо присутствовала поблизости…
– Можно подумать, у нас был выбор! – усмехнулся Редингот. – Можно подумать, выбор вообще когда-нибудь есть… Вы вон хоть у Кикимото спросите!
– Причем тут Кикимото?
– А притом, что ему Купол Мира из яичной скорлупы строить пришлось… игнорируя аллергию на яйца! – Редингот покачал головой.
Над золотым пепелищем всходило солнце.
– Мама с папой, – тихо спросила Татьяна и Ольга, – откуда дети берутся?
– Из головы, – ответил за маму с папой Хухры-Мухры. – Все берется из головы, детка…
– Ты не мама с папой, – поставила эскимоса на место Татьяна и Ольга. – У тебя сколько деток?
– У меня нету деток, – сознался Хухры-Мухры, знобко кутаясь в местами прожженную парку.
– И в голове нету? – уточнила Татьяна и Ольга.
– В голове есть, конечно. Мальчик и девочка.
– А когда ты их оттуда выпустишь?
– Когда созреют, – сказал Хухры-Мухры.
Татьяна и Ольга задумалась.
Пристально глядя на горстку пепла, Марта сказала:
– По-моему, пепел шевелится…
– Ветер… – отозвался Ближний. – Скоро ветер разнесет эту горстку по свету… Что же делать, что же теперь делать? Она была бы такой прекрасной, наша Окружность!
– И такой… абсолютно правильной! – всхлипнула Мать Кузьки.
– «…безупречная кривая… причем в самом высоком и торжественном смысле этого слова», как написала когда-то Вам в Париж Умная Эльза… помните, Редингот? – спросила Марта.
Редингот кивнул.
– В Токио она читала твой ответ вслух, вися в воздухе в миллиметре от асфальта, – вздохнули тридцать девять кузнечиков своего счастья, расположившиеся вокруг отца и бога. – Правда, тогда еще все мы были адвокатами и многого не понимали. Но слова из твоего письма запомнили – насчет того, что не геометриею заняты лучшие умы многострадального человечества, но музыкою…
– Без Умной Эльзы мы никогда бы не осознали бы ни этого, ни… – Редингот осекся.
– Вы почему осеклись, Редингот? – с тревогой спросил Сын Бернар, пряча от солнца оставленные пламенем проплешины на теле.
Редингот молчал.
– Редингот, – тихо окликнула его Кунигундэ. – Рединго-от!..
– Да? – вздрогнул тот.
– Вы осеклись… почему?
– Я ружье, – попытался отшутиться тот.
Попытку не зачли.
– Чего еще мы не осознали бы без Умной Эльзы? – Ближний хотел заглянуть Рединготу в глаза, но тот отвел взгляд.
Теперь никто уже не нарушал тишины, становящейся все более тревожной.
– Мне трудно произнести это, – признался наконец Редингот.
– Еще вчера Вам все было просто! – напомнили ему дети разных народов.
– Боюсь, что нет никакого вчера, – горько усмехнулся Редингот.
Татьяна и Ольга, давно прекратив думать, откуда берутся дети, обняла Редингота за шею.
– Не бойся, деда! – сказала она. – Вчера есть. Вчера – это когда ты назначил вон того дядю моим папой. Тогда и вчера.
Редингот вздрогнул. И в глазах его сверкнуло – некий алмаз… некий угасший было алмаз, некий никогда не угасавший там алмаз.
Он взял Татьяну и Ольгу на руки и поднялся над пепелищем во весь рост.
Во весь свой исполинский рост.
Исполинский рост Бога.
Хухры-Мухры пал было ниц, но вовремя опомнился.
– Я скажу! – начал Редингот. – Я скажу то, что не решался произнести. Я знаю, вы ждете этого. И я скажу. Вот… говорю. Я говорю: без Умной Эльзы мы никогда бы не осознали, что на самом деле Абсолютно Правильная Окружность из спичек – построена. – Он смотрел прямо перед собой.
«Я знала», – нарисовали в воздухе губы Марты.
«Я знал», – почти в точности повторили рисунок губы Деткин-Вклеткина.
Мать Кузьки и Ближний посмотрели друг на друга и тихо засмеялись.
Кикимото неслышно поднялся с выжженной травы. Стал рядом с Рединготом. И тоже смотрел прямо перед собой.
– Ты видишь ее внутренним зрением? – прошептали тридцать девять кузнечиков своего счастья.
– Нет, – разочаровал их Кикимото и тут же очаровал снова: – Я ощущаю ее.
– Чем? – стыдясь, спросили они.
Кикимото молчал долго. Потом твердо произнес:
– Собой. Я ощущаю ее – собой.
– Она… большая?
– Бескрайняя.
– Правильная?
– Безукоризненно.
– На что она похожа?
– На… Opus Dei!
– Вот и хорошо… – просветленно вздохнули тридцать девять кузнечиков своего счастья, наконец поверив младшему брату. – Вот и хорошо!
Татьяна и Ольга слезла с рук Редингота и подошла к горстке пепла по имени Умная Эльза.
– Пепел опять шевелится… – сказал Хухры-Мухры и вдруг прошелестел: – «И когда у нас ничего уже не останется – совсем ничего, только тогда можно будет считать, что мы построили наш участок… вверенный нам участок».
Он оглядел пепелище. Весеннее солнце скупо освещало пустую, бурую поверхность земли.
– Пришло время, – произнес он тем же голосом, каким когда-то молился Японскому Богу. – Пришло время, и у нас не осталось ничего. Хотя… дайте-ка мне Ваш ледоруб, Случайный Охотник. Что Вы сидите с ним, как дурак? Не на Северном же полюсе мы с Вами, в самом-то деле!..
Случайный Охотник безропотно протянул ледоруб.
– Это не мой ледоруб, а Ваш! – оправдался он. – Ледорубы не горят в огне!
– Зато в воде тонут! – поделился отсутствующим опытом Хухры-Мухры и, склонясь под тяжестью ледоруба, быстро направился к реке.
«Буль!» – сказала река: только один раз.
Быстрыми шагами Хухры-Мухры вернулся на пепелище.
– Теперь у нас действительно не осталось совсем ничего, Случайный Охотник. Даже ледоруба. Даже высушенной пуповины и той не осталось. Даже ожерелья из человеческих зубов. – Он вздохнул. – Значит… значит, уже можно считать, что мы построили вверенный нам участок. Построили? – Хухры-Мухры бросил осторожный взгляд на Деткин-Вклеткина, сидевшего с закрытыми глазами.
– Построили, – подтвердил тот, не открывая глаз. – Вот теперь – построили.
– Я сейчас запою… запеть? – Голос Хухры-Мухры был хриплым.
– Запойте, – велел Сын Бернар, смутившись от самочинно взятой на себя власти.
И хриплым своим, некрасивым своим голосом Хухры-Мухры запел на странном языке. Глухие звуки, отрываясь от его губ, останавливались в воздухе и ждали следующих. Скоро все пространство вокруг оказалось заполненным этими глухими звуками – и, образовав гулкое облако, они начали медленно подниматься вверх, осторожно подгоняемые новыми и новыми облаками звуков…
Не помня себя от внезапно настигшей его печали, Сын Бернар завыл так, что дети разных народов принялись медленно отступать к реке. Заметив это, Сын Бернар потупил глаза – и выжженные на его коже проплешины покраснели.
– Извините, – сказал он детям разных народов. – Я больше не буду.
– Ничего-ничего, – с деланной бодростью сказали те.
– Люблю такую песню! – сказала Татьяна и Ольга и, подойдя к Хухры-Мухры, поцеловала его в коленку. – Можешь выпускать своих деток из головы. Они созрели уже.
Хухры-Мухры взял ее на руки и засмеялся.
– Это национальная песня? – уважительно спросила Мать Кузьки.
– У меня все песни национальные, я национальный певец, – ответил он.
– Это какой – национальный? – не поняла Татьяна и Ольга.
– Такой! – опять засмеялся Хухры-Мухры. – Который поет, что сердце говорит.
– А что оно сказало? – всерьез озадачилась Татьяна и Ольга.
– Оно сказало: «Пой так:
– Умное у Вас сердце, – покачала головой Мать Кузьки и смахнула с ресницы бриллиантовую слезу. – А у меня вот оно глупое… Ох, глупое!
– Не плачь, – попросила Татьяна и Ольга. – Глупое сердце тоже красиво поет.
– Поверить не могу, что этот ребенок произошел от нас! – с тихим восхищением сказал Деткин-Вклеткин, беря Марту под локоть.
И Марта победоносно улыбнулась: Зеленая Госпожа.
– Пепел теперь уже все время шевелится, – послышался тихий голос Кунигундэ. – Он шевелится так, словно в нем бьется сердце.
– Это ветер, – повторили дети разных народов.
А ветер и вправду налетел и, подхватив горстку пепла, бросил ее в небо.
– Прощай, Умная Эльза, – Редингот прислонил ко лбу ладонь – козырьком.
– Фьюи-и-ить! – раздалось с неба.
– Простите?
С высоты камнем упала на плечо Редингота горстка пепла – ласточка. И на плече повторила:
– Фьюи-и-ить!
– Деда, у тебя птичка! – замерев на бегу, прошептала Татьяна и Ольга.
– Весна пришла. – Марта смотрела на Редингота.
– Я помню, – отозвался Редингот, боясь спугнуть ласточку. – Все птицы прилетают весной… только не обязательно ближайшей. Я дождался, Марта.
– Это та самая… или другая? Сколько ж ей лет? – Тридцать девять кузнечиков своего счастья терли глаза, словно желая прогнать оттуда внутреннее зрение, мешавшее им заблуждаться.
– В любом случае меньше, чем вам и мне! – со смехом откликнулся Кикимото. Он запустил во внутренний карман плаща руку – и тут же смело протянул ее в сторону ласточки – ладонью вверх.
На ладони что-то темнело.
– Это… – полушепотом полуспросил Редингот.
– Это просто глина, – ответил Кикимото. – Маленький осколок… от того гнезда, которое было у нас под крышей.
Редингот покачнулся… наверное, от старости. И взглянул Кикимото в самое сердце.
– Сколько же ты носил это в кармане?
– Тридцать шесть лет, – сказал Кикимото. – Почти тридцать семь. Я всегда знал, что она прилетит. Только я не сразу понял, что Умная Эльза – это та ласточка.
– Та, – кивнул Редингот.
– Деда, ты знаком разве с птичкой?
– И ты с ней знакома. Ее зовут Умная Эльза.
Недоверчиво глядя на ласточку, Татьяна и Ольга сказала:
– Конечно, знакома. Сначала это была тетя Умная Эльза, потом пепел Умная Эльза, а теперь птичка Умная Эльза. Ты не двигайся, а то она улетит.
– Сколько же мне так вот… не двигаться? – улыбнулся Редингот.
– Всегда не двигайся. Я буду приходить и тебя кормить.
– Татьяна и Ольга, – Марта подошла к дочери и взяла ее за руку. – Давай к реке пойдем… пока деда Бог с ласточкой разговаривает.
– Давай… только и остальных возьмем с собой. Им тоже нельзя слушать дедово…
– Деду – дедово. – Марта улыбнулась Рединготу и, обняв Татьяну и Ольгу, повела к реке.
Другие как-то сами поняли, что им – туда же.
По реке медленно плыла лодка, не имевшая к ним отношения.
– O Bootsmann, Bootsmann, sag uns doch, wie weit ist´s bis nach Haus?[15] – тихонько пропела Кунигундэ и заплакала.
– Не плачь, – обняла ее за ноги Татьяна и Ольга. – Ты тоже когда-нибудь станешь птичкой, не плачь!
– Помните, как мы на доске плыли? – обратился Сын Бернар к Случайному Охотнику.
– Вы, Сын Бернар, не со Случайным Охотником на доске плыли, а со мной, – сказал Ближний.
– Правда? Простите… забывать начинаю, – откликнулся Сын Бернар.
– Зачем она это сделала? – задали вопрос в никуда дети разных народов. – Зачем всё сожгла?
Из никуда, в котором как раз в тот момент оказался Деткин-Вклеткин, раздался встречный вопрос:
– Разве она сожгла всё?
– Скажете – нет?
– Во-о-он ту лодку, например, она не сожгла – так ведь?
Кому-нибудь было бы пора уже и ответить хоть на один из четырех повисших в воздухе и еле державшихся друг за друга вопросов. Это сделала Марта.
– Можно сжечь художественное произведение, – задумчиво сказала она. – Но нельзя сжечь порожденную им жизнь. Она огнеупорна.
И тут, словно спохватившись, Сын Бернар отвернулся в сторону и быстро вынул из-под живота небольшой светло-сиреневый квадратик. Осторожно придерживая его тяжелыми лапами, Сын Бернар разложил квадратик перед собой на речной гальке. Ветер трепал края квадратика – сделанного, похоже, из ткани… или не из ткани.
Ближний и Мать Кузьки подошли к нему.
– Зачем? – почти уже спросила Мать Кузьки, но спросить не успела: Сын Бернар убрал тяжелые лапы с ткани… или не ткани – и светло-сиреневый квадратик медленно поднялся в воздух.
Ближний ринулся было к нему.
– Не трогать! – рявкнул Сын Бернар. И уже тише добавил: – Пусть летит.
Светло-сиреневый квадратик был похож на маленького воздушного змея, осторожно следующего за воздушным потоком.
За ним в небо поднялся еще один воздушный змей – змей, похожий на тонкое зеленое покрывало невероятных размеров. Казалось, что оно вот-вот закроет все небо, но покрывало поднималось выше и постепенно становилось обозримее. Деткин-Вклеткин с улыбкой взглянул на Марту, смотревшую вверх и застегивавшую кофточку на груди, – и вдруг, распахнув пиджак, запустил в небо серебряный дирижабль, чуть помедливший на высоте человеческого роста и величаво поплывший вверх. За ним полетело в небо ослепительное голубое облако, вслед которому несся рассыпчатый смех прехорошенькой Матери Кузьки и едва заметная прозрачная тень некоей длинной-предлинной полосы, выходящей прямо из сердца Ближнего.
Татьяна и Ольга сосредоточенно расстегивала пуговки платьица в горошек – одну за другой. Когда последняя пуговка покинула петлю, на свет Божий появился розовый шар, аккуратно завязанный веревочкой, которая показалась Хухры-Мухры похожей на человеческую пуповину. Он вздохнул и отправил вслед за розовым шаром белый-пребелый клок тумана, истончавшийся и увеличивавшийся в воздухе. Огненной иглой пронзила клок тумана стрела, вырвавшаяся из-под прожженной парки Случайного Охотника и по пути поднявшая на свое острие пурпурный вихрь сверкающих блесток из груди Кунигундэ.
Следом за тонким рисунком влажной тушью, потянувшимся из-под куртки Кикимото, негромко выстрелили в небо тридцать девять салютов светло-синего цвета… А за ними уже без разбора начали подниматься в небо разноцветные воздушные змеи, один за другим покидая сбившихся в кучку детей разных народов.
Все вздрогнули и в панике обернулись к Рединготу, когда с его стороны устремилась в небо ослепительная золотая молния – расколовшаяся в воздухе на два грозных и нежных зигзага, которые подхватили и понесли за собою вверх драгоценную звездную туманность.
– До свиданья! – крикнула Татьяна и Ольга, стараясь не потерять туманность из виду. – Когда нагуляетесь, возвращайтесь назад. Только скорей…
Редингот уже стоял у реки. На его плече была ласточка с комочком глины в клюве.
Можно было уже начинать строить гнездо – и ласточка, видимо, знала где. Взглянув на Редингота, она резко снялась с его плеча и взмыла в опустевшее небо. Крыльями описав там абсолютно правильную окружность непостижимых для человеческого ума размеров, она вернулась к Рединготу и повисла в воздухе около его усталого лица.
– Деда, я тоже стану ласточкой, когда вырасту, – сказала Татьяна и Ольга, беря Редингота за руку.
И в порядке алфавита они отправились в путь – все вместе, маленьким братством, – за ласточкой, летевшей впереди.
О лодочник, лодочник, скажи нам наконец, далеко ли еще до дома? (Немецкая народная песня).