* * *
Исполнитель.
Да, пришлось же мне побегать. Самым трудным оказалось добыть котенка. Когда не надо - кругом котята, мяукающие, жалкие, шагу нельзя ступить, а когда срочно понадобился котенок - днем с огнем не сыщешь. Два дня я ходил по городу и прислушивался. Никаких котят не было, а если они и были, то не мяукали и мне не показывались. Потом я догадался, что котята мяукают в основном по ночам. Я вышел на охоту ночью и после получаса поисков мне улыбнулась удача. Котенок был маленький, жалкий, голодный. Я положил его в карман, где он сразу же пригрелся и затих, и принес в гостиницу. Я попросил у горничной блюдце для котенка, горничная посмотрела на меня неодобрительно, проворчала что-то, но блюдце дала. Я налил котенку заранее приготовленного молока и он начал лакать. Бедняга, до чего голоден. Кто-то просто выбросил его на улицу, есть такие псевдосердобольные люди - жалко им котят топить, они выкидывают их из дому в надежде, что кто-то подберет, а не подберут, так кошка - животное живучее, не пропадет, благо мышей кругом полно. Котенок был дымчато-серый, полосатый и очень красивый. Дудки, Гена, вдруг подумал я, - этого котенка я тебе не отдам, этот котенок послужит только приманкой, а жить будет у меня, превратится в огромного вальяжного пушистого кота и станет моим другом. Я представил себе кота в своей огромной квартире. Ну что же, кот вписывался. Значит так тому и быть! Котенок наелся и потерся о мою ногу в знак благодарности. Я положил его на кресло, он тут же свернулся клубочком и заснул. Вот, думал я с удовлетворением. - Не только человеческие судьбы мы устраиваем. Э, постой! - спохватился я. - Если ты у меня будешь сыт, как же ты будешь пищать? Ну нет, голодом тебя морить я не буду. Выход? Магнитофон! Записать мяуканье на магнитофон и в нужный момент воспроизвести.
До дня "Ч" оставалось двое суток и мне следовало вплотную заняться книгой. Когда лучше работать - днем или ночью? Ночь я сразу же отмел. Если хочешь не привлекать к себе внимания - действуй на виду. И побольше цинизма, как говорил О. Бендер, люди это любят. Поэтому я обзавелся старым черным халатом, деревянным ящиком с инструментом - чего только не достанешь теперь за деньги! - и отправился в заброшенный дом. Мне удалось отколоть массивный пласт штукатурки и при этом не разбить его. Под штукатуркой оказался кирпич, да настолько прочный, что мне пришлось основательно повозиться, прежде чем я выдолбил углубление под книгу. Я орудовал молотком и зубилом, я поднимал шум на весь город и готовился к тому, что в дом явится какой-нибудь старикашка из отставных сторожей и строго спросит, что это я тут делаю. Со старикашкой я как-нибудь справился бы, но вот если в дом заглянет Объект - 1, это будет плохо, друзья мои. Но Объект был в школе, старикашкам не было до дома никакого дела и никто не заявился.
Я смастерил хитроумное устройство, заблокировал его колышком и оглядел работу рук своих. В день "Ч" я вытащу колышек и достаточно будет наступить на вот эту шатающуюся доску и пласт штукатурки рухнет наступившему под ноги. А уж я позабочусь о том, чтобы наступил на эту доску именно Объект -1 и никто другой. Когда я вернулся в гостиницу, с магнитофоном в коробке, мой котенок мяукал. - Сейчас, сейчас, - бормотал я, лихорадочно распаковывая аппарат и проклиная японцев, придумавших все эти полиэтиленовые пакеты и пенопластовые коробочки. Котенок замолчал именно тогда, когда я наставил на него микрофон. Все правильно, это закон такой, от него никуда не денешься. Ничего, я терпеливый, я подожду. Не дождавшись молока, котенок принялся рыскать по комнате, обнюхал пустое блюдце, взглянул на меня. Я сопровождал его движения микрофоном и делал страшные рожи. Котенок обиделся. Он уселся и принялся умываться. Умылся, посмотрел на меня, еще раз обнюхал блюдце и замяукал.
- Давай, давай, - говорил я мысленно, следя за индикатором, - пищи, да пожалобнее пищи, отрабатывай свое молоко, тебе это зачтется. Я выключил магнитофон, ласково посмотрел на котенка. - Молодец, артист! сказал я начальственным голосом и налил молока. Э, а ведь так, пожалуй, я его избалую и он привыкнет пищать, требуя еды. Да ладно, там разберемся. Подумаем лучше о том, что в дом-то я Объект заманю, а как его заманить на ту улицу, где дом стоит - это вопрос. Это, друзья мои, следует хорошенько продумать.
Глава 9. Организатор.
- Ну здравствуй, сынок. - Здравствуй, Отец. Я выполнил свою миссию. - Знаю. Наблюдал. Было очень больно? - Было невообразимо больно. Так больно, что приходила мысль покончить с этим. Я боролся не столько с болью, сколько с этой мыслью. Кроме того, была и душевная боль. Я выдержал.
- Что твои ученики?
- О, ученики! Они так радовались, когда я пришел к ним. У них гора свалилась с плеч. Они затеяли веселье. Они были в полном восторге от этого последнего чуда, а Симеон просто светился от счастья.
- А Фома?
- Фома, как всегда был настроен скептически. Он осмотрел меня с ног до головы, каждую рану пощупал, убедился, что это я и помрачнел.
- Помрачнел? Почему?
- Он объяснил, что считал меня все-таки человеком, а не сыном Бога, и ему трудно привыкнуть к мысли, что он ошибался и недостаточно почтительно разговаривал со мной во время наших многочисленных споров. Я успокоил его, сказал, что очень ценю его скептицизм и что наши споры ни в коей мере не были напрасными. Все равно он оставался мрачным и униженно просил о прощении.
- Они наивны как дети.
- Они и есть дети, Отец.
- Но казнить они умеют, как взрослые.
- О да. Очень изощренный метод казни. У них еще есть и пытки.
- Тебя пытали?
- Нет, потому что я ничего не отрицал. Меня били. Надо мной издевались. Но не пытали.
- Вообще говоря, за богоубийство их следовало бы примерно наказать. Нет-нет, я пошутил.
- Это не было богоубийством. Римляне вообще верят в каких-то своих богов, которых у них великое множество, а иудеи... они просто не поняли, кого казнили.
- Не ведали что творят?
- Именно. Разве можно наказывать ребенка за то, что он разбил дорогую вазу, если он не понимает, как эта ваза дорога родителям? Его можно только пожурить...
- Но люди наказывают детей.
- От недомыслия, Отец, исключительно от недомыслия. Но мы-то не можем им уподобляться.
- Хорошо. Отныне - Эксперимент твой. Бери его в свои руки. Владей. Понадобится помощь - зови. Да, пойдут теперь по свету гулять сказки о тебе.
- Зря ты так говоришь, Отец. Если бы ты видел глаза моих учеников, ты так не сказал бы. Они жизнь свою положат за идею.
- Многие, сынок, будут умирать за идеи, причем за такие идеи, за которые умирать совсем не стоит. Много будет еще несуразиц, много горя и страданий. Путь человечества тернист и сложен.
* * *
Приятно, все-таки, возвращаться домой, особенно после хорошо выполненной работы. Я поставил чемодан, снял плащ, выпустил котенка из кармана и подался в ванную. Долго отмокал, нежился в пушистой пене, терся жесткой мочалкой. Потом облачился в халат, выбрался в спальню и возлег на кровати с сигареткой. Приятно, черт возьми. Дело свое я обтяпал наилучшим образом. Парень ухватился за книгу обеими руками и не выпустит ее. И плевать ему, что он латыни не знает, узнает. Я пошел бродить по квартире, зашел в гостиную и остановился на пороге. На столе лежала Бумага. Вот тебе! Не успел человек приехать, не успел, можно сказать, ванну принять и обсохнуть, как ему уже следующее задание. Вот тебе. Я закурил еще одну сигарету и с ненавистью посмотрел на Бумагу. Первой мыслью было: перед прочтением - сжечь. Откуда это? Не помню. Я выругался про себя, взял Бумагу и сел в кресло. Читать Бумагу совсем не хотелось. Нет, ну совсем не жалеют человека! Вот ну ни капельки жалости. А я не буду читать! Я швырнул Бумагу и она плавно спланировала на пол. И все! И к черту! Сегодня я отдыхаю. Завтра - пожалуйста, прочитаю. А сегодня - ни за какие деньги. Ни за миллион. Долларов, да. Я поплелся на кухню, достал консервы и принялся с ожесточением есть. Они там думают, что меня можно нещадно эксплуатировать. Они там думают, что я железный и прыгнуть из одной командировки в другую для меня ничего не стоит. Они ошибаются! Я - слабый человек, я люблю покой и уют, и мне совсем не улыбается снова трястись в поезде, или, чего доброго, в самолете. И на край света я давно уже не хочу. Чего я там не видал, на краю света?
Я съел две банки лососины, банку сардин и банку говяжьего паштета, запил все это двумя стаканами крепкого чая, и подобрел. Ладно, не так уж страшно. Чего я на них взъелся - ну срочное дело, а послать больше некого, а тут я объявляюсь. И я пошел читать Бумагу. Прежде всего меня поразило, что почерк был корявый, а вовсе не каллиграфический, как всегда, стремительный, падающий и совершенно незнакомый. Организатор так не пишет. Я взглянул на подпись, да-да, на Бумаге была подпись, дело тоже совершенно невиданное. Так вот, я взглянул на подпись, и обомлел, и стал жадно читать.
Браво, Исполнитель! Совершенно доволен выполненной Вами работой! Имею удовольствие сообщить, что моим распоряжением вы переводитесь в Организаторы, на место Вашего Организатора, выбывающего по причине преклонного возраста и усталости. Поздравляю! Передача дел - на квартире у Организатора 30-го мая сего года. Отдыхайте, готовьтесь к новым делам. Еще раз поздравляю. Желаю всего. Искренне восхищенный Вами,
Магистр.
Вот так-так! Мною, стало быть, довольны. Чудесно, прекрасно, великолепно. Сам Магистр соизволил написать. Вот как. Стало быть, меня переводят с повышением. Стало быть, теперь я буду Организатором. Заметили меня, заметили, что я свои задания выполняю не кое-как, лишь бы отвязаться, а с фантазией, с изюминкой, так сказать. О! По этому поводу надо выпить! Я открыл бар и достал бутылку старого французского коньяка, до сих пор не пойму, как он называется, на этикетке нарисованы виноградная лоза и девушка с полной корзиной, именно нарисованы, а не напечатаны, потому что коньяк старый, его делали еще тогда, когда про печатные станки и слыхом не слыхивали. Так вот, я взял бутылку старого коньяка, нарезал лимон, налил рюмочку и со вкусом выпил, чокнувшись с воображаемым Магистром. Хорошо. Хорошо, когда тебя хвалят. Чувствуешь этакий подъем. И плевать на то, что Магистра я никогда в глаза не видел, и не знаю, что он за человек такой, и приятно ли от него получать благодарности. Я в который раз попытался вообразить себе Магистра во плоти, и, в который раз у меня это не получилось. Я не мог представить себе Магистра. Ну и Бог с ним. Зато Организатора я знал. Виделись мы с ним один раз, когда он меня вербовал в Орден. Звали его Фрол Митрофанович. Тихий такой старичок, седой, маленький, с очень интеллигентным лицом. Такие старички никогда не сидят на скамеечке во дворе в компании других старичков, и никогда не перемывают косточки соседям, и никогда не исходят в бессильной злобе, ругая правительство. Такой старичок предпочитает уединение и книгу вместо пустых разговоров. Он очень похож на учителя словесности, не русского языка и литературы, а именно словесности. Мне он тогда очень понравился. Мы с ним долго тогда беседовали, он меня уговаривал, я не верил и не соглашался. А ведь уговорил же! Никаких чудес не показывал, в воздухе не таял, через зеркало не проходил, и ведь уговорил! Мотаюсь я теперь по России и устраиваю чьи-то судьбы. Я налил себе еще рюмочку, выпил, откинулся на спинку своего любимого кресла и незаметно заснул.
* * *
Тридцатого мая я вышел из дому, поймал такси и поехал на другой конец города. Мой Организатор жил в частном доме. Добротный такой бревенчатый дом с резными наличниками, с сиренью в палисаде, с воротами в два роста вышиной. Вообще в этой части города все дома были такие, крепкие, кондовые, видно было, что хозяева не пьяницы какие-нибудь, а твердые мужики с руками и головами. Я подошел к калитке, взялся за массивное медное кольцо и три раза стукнул. Тотчас за забором послышался басовый лай огромного кобеля, зазвенела цепь, скрипнула дверь и голос Фрола Митрофановича произнес:
- Цыц, Цыган! Это ко мне гость пожаловал.
Калитка отъехала в сторону и я увидел Фрола Митрофановича. Он сильно постарел, съежился, стал еще меньше. И взгляд его был совсем погасший.
- Проходите, голубчик, проходите.
Черный Цыган проводил меня внимательным взглядом. Я вошел в дом. Добротные чистые сени. Скатерть на столе, занавесочки на окнах. Дощатый некрашеный пол. В углу - газовая плита с баллоном. Фрол Митрофанович открыл дверь, пропустил меня в горницу. Здесь было невероятно уютно - те же занавесочки, скатерти, салфеточки, портреты на стенах, круглый стол на пузатых ножках, массивный шкаф, комод, кожаный диван, старые стулья, в углу - железная никелированная кровать с огромной периной и толстыми подушками и подушечками. Стол был накрыт для приема тарелки с солеными огурцами и помидорами, с квашеной капустой, пузатая супница, из которой шел аппетитный дух, лафитники, запотевшая бутылка водки, и все это на белоснежной скатерти. Оглядывая горницу, я подумал: вот вернусь домой, повыбрасываю всю свою дурацкую мебель и заведу вот такую же кровать с периной, стулья, шкаф, такие же скатерти и занавесочки, и у меня в доме тоже станет уютно.
- К столу, к столу, - приглашал Фрол Митрофанович, а потом всплеснул руками: - Руки мыть!
И я пошел мыть руки к жестяному рукомойнику, и мы сели наконец за стол.
- Борща? - спросил хозяин и я кивнул. - Нина Панфиловна, конечно, готовила лучше, уж вы не обессудьте... - он замолчал и посмотрел на комод, где среди безделушек стояла фотография полной улыбающейся женщины, обрамленная черной ленточкой. Я пробормотал:
- Примите мои... соболезнования.
- Спасибо. - Он вытер глаза, налил мне ярко-красного пахучего борща и водки, поднял свою рюмку. - Скоро сорок дней будет. За упокой души, значит.
Выпили. Фрол Митрофанович похрустел огурцом, сказал:
- Да вы закусывайте, закусывайте. Вот как получилось. Сломала меня смерть Нины Панфиловны. Пусто стало в доме и в душе. - Он налил по второй. - А теперь - за ваше повышение.
Выпили за мое повышение. Борщ оказался невероятно вкусным. Какой же борщ варила Нина Панфиловна? - подумал я.