- Ты что?..
- Вполне серьезно. Я не успел сделать всего, что затевал. Мне нужна еще хотя бы неделя свободы.
Это было для него так неожиданно и выглядел он таким растерянным перед открывшейся вдруг тяжкой для него истиной, что я смилостивился и тут же отпустил его.
Я чуть не задохнулся от отчаяния, осознав, как трудно мне уснуть сегодня. Впрочем, только ли сегодня?
- А люди все новые, - перевел он разговор на моих корреспондентов.
Прошел год, как я расстался с Ярославной. Ее мама была против наших встреч. Наяву. А мое желание оказалось сильней запретов. Не помню уж, как я впервые проник сквозь стену в их квартиру... И не хочу вспоминать о наших встречах с дочерью на глазах у ничего на видящей матери... Страшным оказалось другое! Этот прорыв разбудил во мне неведомые силы, и теперь я, даже против своей воли, оставаясь зачастую невидимым, перемещаюсь в пространстве и времени, либо, как зябнущий одеяло, тяну их на себя. И руководит мною шальная моя мысль!..
Поверьте, это тяжко. Приходится заставлять себя думать хоть о чем-то приближенном. Скажем... побриться надо...
Борода не поддавалась даже специальной насадке электробритвы. Вот тебе и жидкая. Я обкромсал волосы ножницами я схватился за станок "безопаски", подаренный на прошлой неделе Люсьен.
Люсьен... Вот ее-то мне непросто вызвать. Даже при большом желании. А сама она что-то не приходит в последнее время...
Я вздрогнул: Люсьен задувала свечу у чужого изголовья. Вздрогнул, до боли стиснул зубы и тут же увидел каплю крови, выскользнувшую из-под лезвия на желваке, пробежавшем по скуле.
Конечно, предъявлять какие-либо претензии к Люсьен я не смел. Она, как любят говорить, была вольна, как птица. Я понимал это, понимал и то, что сам свободен по отношению к ней. И все-таки, чужая подушка и Люсьен - это удар.
Держа в пальцах бритвенный станок, Я ощущаю тепло ее руки, забытое на стальной рукоятке. Это придает мне магических сил и, обдирая вторую щеку, на первой, уже гладкой, я чувствую осторожное прикосновение ее губ.
- Наконец-то! - радуюсь я.
- Опасно оставлять надолго в одиночестве любимых женщин. А в выходные дни и подавно.
- Но как успеть быть с ними всеми и всегда? - в тон ей, ерничая, подхватываю я.
Она мгновенно становится серьезной, поворачивает к себе мое лицо и, заглядывая в глаза, произносит просяще-повелительно:
- Не надо, милый. Только слабый пол имеет право на такой тип кокетства.
- Зачем же им злоупотреблять?
Люсьен меняется мгновенно. В ее глазах уже опять лукавинка.
- Затем, что это действительно опасно.
Я не могу сдержать улыбки. Ни в ком я не уверен так, как в Люсьен. И тут же улыбаюсь еще раз, уже горько: никто не предает нас столь вероломно, как те, в ком мы уверены.
- Как твои дела? Я тебя не видела целую неделю.
- Отлично, - подмигиваю я, а про себя удивляюсь: почему она сегодня говорит не стихами?
- Слыхала, ты ремонт затеял кабинета?
- Когда в гости хоть иногда заходят такие красивые женщины, невольно начинаешь заботиться об убранстве своей обители.
- И шторы новые я с улицы видала...
- Сменил. И полки все покрасил. Да и цветы не так уж редко стол мой украшают...
- И школу там какую-то отрыл... Да, слушай, ну, а как твой приз?
- Почти готов. Вот только в понедельник последнюю осталось визу наложить.
- Ну до чего ж ты странный человек... - Люсьен поводит плечами. - С работы его чуть не гонят, же - ремонты кабинетов, как будто для себя. Но ведь тебе сказали: подыщи другое место для своих дерзаний. И критика твоя уже давно не одному на горло наступила. И все тебя хотят изжить, а нач-по-кадрам...
- Милая девчушка, нач-по-кадрам не столько критику хулит и действия мои, как наши с тобой чувства. Вот эта кость ему дыханье перебила... А что касается всех странностей моих, то будь я чуточку иным, ужель меня б ты так боготворила?
Люсьен не спеша встает.
- Ну что ж, привет тебе, привет, счастливый неудачник иль несчастный плут! Я рада, что в тебе не остывает твой упрямый дух, что мысль твоя, как прежде, дерзновенна, что голова, как водится, забита ерундой, хотя и вперемешку с веществом полезным, что ты так весел, изможден, невыносим и мил, твой оптимизм меня, как и всегда, пленяет, ну, а теперь я ухожу пленять других.
Я весело махнул рукой ей вслед, тщательно ополоснул бритву и, успокоенный, в который уж раз в эту ночь, упал в постель.
Остался лишь друг. Жан. Он неторопливо листает страницы моей последней рукописи и швыряет ее на стол.
- Чушь какая-то...
- Да брось ты, Жан, - вспыхивает его брат Славик, откладывая в сторону другую часть рукописи. - Чувствую, твоя ведь школа. Ты же всегда ему талдычишь об оригинальности, неповторимости...
- Оригинальность, Славонька! О-ри-ги-наль-ность!.. - нараспев тянет Жан. - Или ты под этим словом понимаешь и бред пьяной обезьяны? - Он тычет пальцем в мои листки, впитывающие в себя лужицу со стола.
- Почему бред, ну почему?! - Славка вскакивает с кресла, которое жалобно взвизгивает, расставаясь с его тяжестью. Он сует в рот сухарь и начинает с хрустом перемалывать его, не прерывая, однако, диспута.
- А помнишь, как возник вопрос: а кто такой Андрей Тарковский?
- Э, нет, парнишка, нет! - энергично возражает Жан.
- Чего уж нет, раз - да?! Ведь люди дошли до того, что плевали в экран с его "Зеркалом"!
- Некоторые, Славонька, не-ко-то-ры-е, - чеканит Жан.
- Дегенераты! - рычит Славка.
- А вдруг в данном случае в числе этих некоторых - ты?!
- Парнишка, заговариваешься!..
- Не я, а ты!
Славка подвижен и, конечно, сейчас, распалившись в споре, он принимается бегать по комнате, ожесточенно жестикулировать. Кроме того, он неплохой артист и может довольно убедительно сыграть чувства, возможно, ему и не присущие.
Но Жана с толку сбить не так уж легко. Он улыбается, бросает насмешливый взгляд на экспансивного оппонента.