Министр юстиции Йосеф (Толи) Глупид любому внешнему непредубежденному наблюдателю представлялся не более чем бесформенной расплывшейся жабой, время от времени выквакивающей что-то, не заслуживающее внимания. Но впечатление это было обманчиво, как и большинство впечатлений внешних непредубежденных наблюдателей. Дело в том, что, если наблюдатель действительно взыскует истины, то он просто обязан быть предубежденным, причем, чем больше, тем лучше. Вот и в случае с Глупидом непредубежденные наблюдатели попадали прямиком впросак, где и ворочались, нелепые, смешные и далекие от реальности, как и все несносные снобы. Потому что внутри Йоси Глупид был вовсе не жабой и уж во всяком случае не бесформенной. Наоборот, устройство Глупида было весьма жестко структурировано.
На самом деле, он представлял собою аппарат, известный в позапрошлом веке под названием «органчик». Умные мастера давно знали, что диск с колышками, крутящийся под действием пружины, может извлекать удивительные звуки — при условии, конечно, что эти колышки вовремя дергают за соответствующие струны или нажимают на соответствующие клавиши. Более того, меняя диски, хозяева органчиков добивались совершенно разных мелодий и тем. Увы, менять диски было ужасно дорого вследствие неоправданно завышенной стоимости ручного труда при их изготовлении. Поэтому большинство органчиков довольствовались одной-единственной темой, именуемой в таком случае «темой жизни». Глупиду повезло намного больше. У него имелось несколько пластинок. Главная, любимая, пела песню о людях в черных сюртуках.
Собственно говоря, изготовивший ее мастер намеревался соорудить песню о людях в белых халатах, восславив таким образом благородный труд врачей и медсестер. Но накануне, как назло, случился праздник, и мастер, будучи, как и все мастера, большим любителем спиртного, загулял, собака. Домой он попал чисто случайно, обстукав головой по дороге все стены, за что утренний его синдром и получил впоследствие название «об-все-стенного». В дополнение ко всему прочему, мастер, по свойственной всем мастерам беспечности, забыл позаботиться об утренней опохмелке. Так или иначе, но результатом этого сложного стечения обстоятельств явилась неспровоцированная и совершенно необоснованная ненависть ко всему сущему, коию безымянный мастер ощутил в себе, продрамши зенки, утром указанного дня.
Другой бы взял, да и обгадил бы заданную ему заранее тему. Но истинный художник осознает свою ответственность перед Всевышним. Мы-то, дураки — кто… мы-то все схаваем… а вот Всевышний — хрена!.. Всевышний не то что в кости не играет, он и пивом коньяк не запивает, во как! И мастер, пьян-пьян, обвсестентен-обвсестентен, но понимал это вполне, как это и свойственно истинным мастерам. И боялся. Нет человека, более богобоязненного, чем настоящий художник. Он и богохульствует-то потому, что страшно бедняге до невозможности. Но это — ладно, это — неважно. Важно же то, что мастер, сублимируя, так сказать, свою обвсестенную отрицательную энергию, постарался отвести удар как можно дальше от несчастных медиков.
В самом деле, что может быть дальше от белых халатов, чем черные сюртуки? Но, поскольку черные сюртуки все-таки существуют, а вредить не хотелось бы никому, то художник постарался добавить к ним что-нибудь совсем уж невообразимое… ну, например — меховую шляпу колесом… и при этом что-то еще более нелепое… ну, допустим, — белые нитяные чулки под широкими, но короткими штанишками. Действительно, дураку понятно, что никто не станет носить одновременно меховую шляпу и описанные нитяные чулки… потому что первое — для холодов, а второе, наоборот, для полных мудаков на жаре… или уж, с большой натяжкой — для обвсестенных пережравших алкашей… ну, и так далее, без конца, потому что нет предела совершенству.
Так она и возникла, эта песня ненависти. Ни к кому конкретно не адресованная и оттого страстная и ядовитая, как разговор двух без памяти влюбленных. Виноват ли несчастный мастер-алкаш в том, что эта песня в точности описывала ни в чем, в свою очередь, не повинных иерусалимских хасидов, с их разнесчастными чулками, сюртуками и шляпами? Да он, пропади пропадом, и думать не думал об их предвечном хасидском существовании… потому что никому, даже инопланетянину, не придет в голову вообразить столь фантастичную форму одежды! Более того, они ведь именно потому так и одеваются, что никому не придет в голову… черт бы побрал ихнюю непонятную логику!
Так или иначе, но попал наш безымянный мастер органчиков в капкан невообразимой Божьей реальности, в точности, как самоуверенный космополитический миллиардер попадает на иссякший рулон туалетной бумаги в собственном, утепленном, ультраглобалистском, суперохраняемом сортире. Надо бы позвать кого… да уж больно неловко, с голым-то задом… уж лучше как-нибудь потихоньку… вот так… и забудем, забудем… все равно никто не узнает. А вот и узнает, милостивый государь!.. еще как узнает! Про моменты высшего напряжения духовных ваших сил, может, никто и не узнает, а вот про то, как вы в туалете без бумаги застряли, еще как узнают, — с гарантией узнают, с толкованиями двадцати пяти мемуаристов и мемуарами ста двадцати пяти толкователей!
Ага… вот-вот… Оттого-то, протрезвев, ужаснулся мастер делу рук своих. Но, по понятной слабости творца, не разбил он неудачное творение. Уж ежели Главный Творец свое не разбил, так чего же нашего глупого пьянчужку шельмовать? Жалко живое-то губить… вот оно, дышит, смердит, клеймит почем свет стоит людей в черных сюртуках и меховых шляпах над нитяными чулками… Вот и сделал мастер, во имя исправления неблагоприятного результата, два дополнительных диска для ущербного органчика.
Первый представлял образ абстрактного интеллектуала. У самого мастера, как и у всех прочих мастеров, интеллект особенной глубиной не отличался. Мастера, они ведь все больше божественным чутьем пробавляются, и, если насчет «дважды два» божественное чутье еще худо-бедно срабатывает, то уже на уровне «шестью шесть» возникает тяжелая онтологическая проблема… в общем, садись, Вася, двойка, вон из класса и без родителей не приходи! Чутье подсказывало мастеру, что интеллектуалом именуется тот, кто сидит у стола, гордо откинув назад и вверх благородную голову и презрительно щурясь, изрекает убийственно умные, в основном, обличительные максимы, приправленные некоторым количеством непонятных слов и имен знаменитых мыслителей прошлого. С посадкой головы и прищуром особых проблем не возникло, а максимы старательный художник одолжил из трехтомника «В мире мудрых мыслей».
Второй дополнительный диск безымянный мастер сконстролил для собственного удовольствия. Дело в том, что он любил шахматы, но играл плохо, а потому вечно испытывал недостаток в партнерах. Теперь же всегда было с кем подвигать фигуры — для этого требовалось всего лишь вставить в органчик диск «шахматиста». Играл органчик еще хуже своего создателя, что, впрочем вполне устраивало последнего.
Шли годы, мастер умер от старости, усугубленной чрезмерными возлияниями и нереализованными мечтами о мировой шахматной короне. Органчик вышел в самостоятельную жизнь. Благодаря частой смене дисков он быстро заслужил репутацию чрезвычайно разностороннего человека — интеллектуала и эстета, непримиримого борца с религиозным засильем и к тому же обладателя необыкновенно экзотического хобби, как оно и положено истинному снобу и джентльмену. Окружавшие Глупида люди и органчики, имевшие всего-навсего один диск, поначалу нередко конфузились богатством его трехмерной натуры.
«Гм… — говорили они смущенно, вглядываясь в органчик, который еще минуту назад бодро передвигал коня буквой „Г“, а теперь уже цитировал Платона. — Кто же это? То ли Глупид… то ли не Глупид…»
Так и привязалось к Йосефу Глупиду его новое прозвище: Толи Глупид, или просто Толи.
Ясно, что столь богатый набор достоинств не мог остаться незамеченным обществом. Умело пользуясь двумя дополнительными дисками, Глупид сделал головокружительную карьеру в журналистике, а также занял почетный пост председателя шахматной федерации. Но истинную славу ему принес именно антисюртучный вариант. Известно, что люди ужасно любят, когда им рассказывают о врагах, в особенности, если эти враги оказываются виноваты во всех бедах и неудачах. В итоге на одной этой пластинке Толи ухитрился выстроить целую политическую партию, пройти в кнессет и даже стать министром юстиции.
Войдя в кабинет, Гейлин и Гавнери остановились у входа, пытаясь издали определить, какой именно диск является у министра рабочим в настоящий момент.
«Здравствуй, Толи… — приветливо произнес Гейлин и по привычке отклячил попку, хотя кокетничать с механическим органчиком было по меньшей мере бесполезно. — Как дела? Я пришел рассказать тебе, как прошел наш замечательный парад в Меа Шеарим. Представляешь, эти противные сюртучники чуть не сорвали нам праздник! Хорошо еще, что ты разрешил пустить в дело конную полицию.»
В нутре у Глупида что-то звякнуло, он дернулся вбок и замер.
«Толи? — с тревогой сказал Гейлин. — Ты плохо себя чувствуешь? Может, нам прийти попозже?»
«Чепуха… — шепнул ему Гавнери. — Не обращай внимания. Иногда заедает у старика.»
Он подошел к скособоченному органчику и сильно хлопнул его по плечу.
«Ук!.. — крякнул министр юстиции и, дернувшись, выправил осанку. — Квек!..»
«Я говорю — спасибо за конную полицию!» — напомнил Гейлин неестественно громко, как глухому.
Глупид резко поднял голову.
«Конь! — твердо провозгласил он. — Офицер бьет коня!»
«Что ты, что ты… — испугался Гейлин. — Бить коня… да как можно… никто лошадок и пальцем не трогал. Били только этих противных сюртучников. Ты бы только видел! Меховые шляпы так и катились вдоль ихних гадких клоповников! Есть там у них один, по имени рав Шах, так его…»
«Шах?! — отчаянно возопил министр и схватился за сердце. — Шах?! Не может быть! Здесь только что стояла моя ладья!»
В груди у него заскрежетало, обе руки взметнулись вверх, и Глупид застыл с выражением ужаса на лице.
«Что такое?» — пролепетал Гейлин.
«Ничего, Йоси, — успокоил его Гавнери. — Не бери в голову. Это шахматная пластинка. Погоди, сейчас сменим.»
Зайдя сзади, он резким движением наклонил Глупида. Лоб министра юстиции с деревянным стуком впечатался в стол. Спереди одежда Глупида выглядела обычно — пиджак, рубашка, галстук… но сзади все было на тесемках, для вящего удобства операторов — членов профсоюза. Гавнери уверенно развязал тесемки и открыл дверцу в спине органчика.
«Ну вот… — сказал он, вынимая диск и кладя его на стол рядом с двумя дополнительными пластинками. — Теперь угадать бы — которая наша…»
Гавнери поднял диски и принялся внимательно их разглядывать.
«Должно быть написано…» — робко вмешался Гейлин.
«То-то и оно, что нет, — снисходительно пояснил Гавнери. — В этом, Йоси, весь секрет. Никто никогда заранее не знает, какой именно текст он запузырит и с какого именно места. Способность удивлять — ценнейшее качество политика и журналиста! Как же понять-то?.. Ладно, посчитаемся. Эн-дэн-дино-в-шею-в-руку-в-спину… эн-дэн-духло-веночка-набухла. Вот!»
Он взял диск и ловко вставил его в органчик. Глупид вздрогнул и выпрямился.
«Всех в армию!» — закричал он страшным голосом и стукнул кулаком по столу.
«Как? — в ужасе прошептал Гейлин. — И меня тоже? Мне нельзя, я пацифист…»
«А, черт, не угадал, — досадливо пробормотал Гавнери. — Это антисюртучный.»
Он снова загнул министра к столу, поменял пластинку и для верности несколько раз крутанул заводной ручкой.
Глупид снова вздрогнул и выпрямился.
«Как дела, Толи? — заботливо спросил Гавнери, заглядывая в лицо органчику. — Теперь в порядке?»
Министр презрительно фыркнул, высоко запрокинул голову и сощурился.
«Невелика беда — услужить неблагодарному, — назидательно произнес он. — Но большое несчастье — принять услугу от подлеца!»
«Надо же! — восхитился начитанный Гейлин. — Цитата из Ларошфуко! И главное, к месту, в самую точку!»
«Глупости… — насупился Гавнери. — Давайте не забывать о нашей цели.»
«Боится презрения лишь тот, кто его заслуживает!» — неумолимо припечатал органчик.
Гавнери скрипнул зубами.
«Господин министр, — сказал он, стараясь звучать официально. — Мы пришли к вам с важным сообщением, касающимся безопасности государства.»
«Деньги суть артерия войны,» — заметил Глупид многозначительно.
«Об этом не беспокойтесь, — замахал руками Гейлин. — Европа все оплатит!»
«Конечно! — подхватил Гавнери. — Главное сейчас — остановить заговор врагов мира и прогресса. К нашим берегам движется судно с биологически опасным грузом: так называемым березовым швырком. Мы постараемся перехватить его еще по дороге, но если, паче чаяния, противнику все же удастся прорваться к Хайфе… Короче, мы просим у вас санкции на арест… а в случае необходимости — и на более решительные меры в отношении означенного корабля.»
«Промедление смерти подобно?» — задумчиво осведомился министр.
«Именно так!» — поклонился Гавнери.
Органчик скрипнул и нажал кнопку. Вбежал секретарь с блокнотом.
Глупид кашлянул и встал.
«Для отечества сделано недостаточно, если не сделано все!» — начал он. Секретарь восторженно подпрыгнул и застрочил карандашиком.
Министр кашлянул еще внушительнее, прищурился в историческую даль и закончил: «Не будем следовать ропоту тех, кто предпочитает спокойное рабство свободе, обретенной ценою некоторых жертв!»
Секретарь застонал и содрогнулся в оргазме. Глупид воздел перст, открыл рот, да так и застыл.
«Завод кончился… — заметил наблюдательный Гавнери. — Но это ничего. Главное, как мы слышали, сказано.»
«Да, но…» — нерешительно замямлил секретарь, тиская блокнот и поглядывая на застывший органчик.
«Никаких „но“, любезнейший… — твердо проговорил Гавнери, беря молодого человека за талию и плотоядно поглядывая на его полную розовую шею. — Пойдемте. Я введу вас в курс дела. Принципиальное разрешение получено, а детали можно обговорить на низшем уровне. Зачем попусту беспокоить министра?»
Уже на улице, провожая Гавнери к машине, Гейлин недоуменно спросил:
«Одного не пойму, Урино. Зачем вы меня сюда притащили? Вы бы прекрасно справились и без моей помощи.»
«Не прибедняйтесь, Йоси, — осклабился вурдалак. — Все знают, что вы — это европейские деньги. Государственные механизмы нуждаются в подмазке, особенно такие ветхие, как наш уважаемый Глупид. Слышали, как бедняга скрипел своими шестеренками? Так что звоните своим друзьям в Брюссель. Пусть раскошеливаются. Для дела мира и так далее… ну, не мне вас учить.»
Выехав со двора, Гавнери набрал номер прямой линии Мардафата. Засер сразу взял трубку. «Беспокоится, старик, — ласково подумал Гавнери. — Да и кто бы на его месте не беспокоился?»
«Не волнуйтесь, Засер, — сказал он вслух. — Ситуация под контролем. Действуем, как и планировали. Если ваши головорезы все же опростоволосятся в море, то мы арестуем судно прямо в Хайфе. Разрешение у меня в кармане.»
Мардафат обиженно цыкнул зубом.
«Почему это мои ребята должны опростоволоситься? Старая гвардия, проверенные бойцы, еще с Бейрута. Я ручаюсь за них, как за самого себя.»
«Гм… — с сомнением хмыкнул Гавнери. — Старая, говорите? Это-то меня и беспокоит. Я бы, честно говоря, предпочел более свежие кадры.»
«Свежие, они и стоят дороже, — сварливо отрезал Председатель. — А денег нету. Ваш Гейлин меня уже полгода одними обещаниями кормит. Да и вы, дорогой мой, еще не перевели пацифистские взносы за прошлый месяц…»
«Ладно, — примирительно сказал Гавнери, игнорируя упрек. — Вам виднее. Ваши люди, не мои. Из Бейрута, так из Бейрута. В конце концов, много бегать там не придется.»
«На что вы намекаете? — тихо спросил Мардафат и угрожающе пришлепнул губами. — Мои бойцы еще ни от кого не бегали.»
«Конечно, конечно… — торопливо поправился Гавнери. — Как вы могли подумать? Я имел в виду: не придется много бегать за командой. Корабль, в море… небольшая перестрелка, и концы в воду…»
Он помолчал и добавил:
«Ну а если все-таки случится фадиха, тут уже мы подстрахуем, в Хайфе.»
«Не случится!» — раздраженно отрезал Председатель и, не прощаясь, разъединился.
Гавнери вздохнул. Тяжело приходится старику, ох тяжело… осада, слежка… поставки продовольствия нерегулярны: пока доставят к нему через все блокпосты кусок очередного шахида или просто убитого подростка — уже, глядишь, и выпить там нечего, свернулось. Вот и приходиться давиться чуть теплыми внутренностями на старости лет. Это с такими-то заслугами! Надо бы снова привести к нему какую-нибудь активисточку пожирнее. Хотя арабскую кровь Мардафат любит заметно больше. Интересно, почему?.. Ах… неужели расизм?.. Нет-нет, глупости! — Гавнери решительно отогнал от себя еретическую мысль. — Подобного рода подозрения в отношение столь выдающегося борца за мир и лауреата Нобелевской премии представлялись совершенно неуместными.
«Вот так всегда… — жалобно проныл Параллелепипед. — Разок оступишься, а потом всю жизнь расплачиваешься. Это что, по-твоему, справедливо? Ну дай глотнуть, Котофеич, не будь гадом!»
«Не могу, друг, извини… — отвечал безжалостный Котофеич, щелкая язычком запотевшей пивной банки. — Человек за все должен платить сам.»
Он запрокинул голову, на неподвижном кадыке влил прямо в душу прохладную пенистую струю, тряханул банку на предмет последних капель и наконец швырнул ее, бесполезную, за борт, в пенистую струю кильватера. Параллелепипед сглотнул и облизнулся. После гамбургского конфуза, когда бедняга пролежал в полном отрубе без малого двое суток и пропустил несколько вахт, капитан посадил его на бессрочный сухой закон. До Марселя Параллелепипед послушно терпел, отрабатывая штрафные вахты и уныло вздыхая в ответ на издевательские замечания товарищей. Но в самом Марселе, когда ему, единственному из всей команды, запретили сойти на берег, и после, когда выяснилось, что безусловный запрет на спиртное все еще в силе, неизвестно на сколько дней и даже более того — неизвестно, не навсегда ли, проштрафившийся механик принялся взывать к справедливости, сначала робко, а затем все громче и громче.
«Что ж мне, так теперь и засохнуть?» — горько спросил он приветливое голубое небо Средиземноморья. Небо ласково улыбнулось в ответ и легким ветерком погладило дурака по круглой небритой щеке. Можно ли переживать по выпивке при такой погоде? А погода и впрямь стояла чудесная: ясная, тихая, с еле заметной попутной волной и бесплатным дельфиньим цирком по правому, африканскому борту. Ночью они обогнули Сардинию и теперь шли Сицилийским проливом, приближаясь к Пелагийским островам.
«А не надо было нажираться, — назидательно произнес Котофеич, открывая вторую банку. — О товарищах ты подумал? Петька-маслопуп за тебя, алкаша, три лишних вахты отстоял.»
«Так я ж отдал! Еще и с процентами!»
«Отдал… — передразнил Котофеич и звучно отхлебнул, после чего сглотнули оба: он — пиво, а несчастный Параллелепипед — слюну. — Отдал… А вера в дружбу? В товарищество? В отношения между людьми? Этого, брат, не вернешь.»
Он отхлебнул снова, еще громче. Глаза у Параллелепипеда сузились.
«Сволочь ты, Котофеич, — сказал он, смахивая злую слезу. — И садист. Ты, небось, при Советах замполитом ходил. Слыхал я о таких, как ты… ребята рассказывали…»
Котофеич напрягся и дернул щекой.
«Ладно, Паря, не бери в голову… — он воровато оглянулся и протянул механику початую банку. — На-ка, пока никто не видит. Мне-то что, сам понимаешь… по мне — хоть залейся. Просто с „папой“ ссориться не с руки. Он ведь как сказал: замечу, что кто-нибудь дает Параллелепипеду хотя бы глоточек — спишу нахрен обоих… Или не помнишь?»
Параллелепипед молчал, расплывшись в блаженной улыбке. Он сидел на палубе, прислонясь спиною к фальшборту и, закрыв глаза, прислушивался к драгоценным ощущениям.
«На, зажуй, — Котофеич бросил ему жевательную резинку. — Не ровен час, учует…»
Облокотившись о планшир, он посмотрел в сияющий простор, расчерченный сварливыми вертикалями птичьих криков.
«А яхта-то за нами так и идет. Как привязанная. С самого, почитай, Марселя.»
«Ну и пусть идет… — ублаготворенно пробормотал Параллелепипед. — Тебе-то что? Может, людям скучно в одиночку.»
«Ага. Скучно. Их там двое, мужик с бабой. Я сегодня все утро их в бинокль изучал. Загорает, сучка, в чем мать родила. Думал, может, перепихиваться начнут… нет, не стали…»
Параллелепипед открыл глаза.
«Эх, Котофеич… нет, чтоб меня позвать… Друг, называется… А то давай сейчас посмотрим, а? Вдруг она опять загорает? Тащи бинокль!»
«Вот еще, — степенно сказал Котофеич. — Тебе надо, ты и тащи.»
«И притащу, что ты думаешь…» — механик загрохотал вниз по трапу.
Котофеич зевнул. До вахты было еще далеко. Пойти, что ли, поспать?.. Со стороны Туниса нарисовался маленький гидросамолет, сделал круг, другой, покачал крыльями, как бы пробуя на прочность исполосованный чайками воздух, да и улетел восвояси. Зачем прилетал? Или сказать чего хотел? Механик не возвращался. Не иначе, еще кого-то на пиво раскрутил… а, может, наоборот, сидит с биноклем где-нибудь на мачте. Бедняга… до Светки-то он так и не добрался, а в Марселе «папа» на берег не пустил. Котофеич снова зевнул. Спускаться в каюту не хотелось; он привалился спиною к теплому фальшборту и задремал, сладко и неглубоко.
Его разбудил вернувшийся самолет. Солнце уже стояло прямо за кормой, поглядывая на ленивое море, как будто примериваясь, стоит ли нырнуть прямо сейчас или все-таки лучше подождать до наступления сумерек. Котофеич снова зевнул — на этот раз в порядке освежающей гимнастики и приподнялся над фальшбортом. Яхта по-прежнему висела у них на хвосте, не далее мили. Но теперь она была уже не одна. Справа по борту, с тунисского траверса, к «Эль-Таалене» приближался быстроходный катер военного типа. Котофеич напрягся, пытаясь рассмотреть флаг. Вроде что-то черно-красно-зеленое… арабы?.. не арабы? Самолет тем временем продолжал кружить над контейнеровозом, как надоедливая муха. Задрав голову, Котофеич рассмотрел черно-белую клетчатую кафию под рыбьими пилотскими очками. И, хотя опасаться было совершенно нечего, он отчего-то пожалел, что на судне нету никакого оружия. Пираты? Не водятся тут пираты… еще у берегов Албании — куда ни шло, но здесь, между Италией и Тунисом?
Да и что с них взять? Вроде и грабить-то нечего… Может, контрабанда какая? Котофеич быстро перебрал в голове зарегистрированный груз: цветной металлолом, листовой прокат, пиломатериалы, рыбные консервы, запчасти к танкам старого образца, березовый швырок… Нет, ничего… разве что «папа» загрузил какой-нибудь левый товар без его ведома. Котофеич озадаченно покрутил головой и пошел в рубку, к «папе».
Капитан, попыхивая трубкой, напряженно изучал в бинокль приближающийся катер.
«Что такое, Иосиф Виссарионович? — спросил Котофеич, стараясь звучать беззаботно. — Я вижу, у нас рандеву с кем-то намечается.»
«Какое рандеву? — раздраженно пробурчал капитан, не отрываясь от бинокля. — Вы, товарищ Жуков, думайте, что говорите. Никаких рандеву у нас не назначено до самой Хайфы.»
Из всей команды капитан единственный называл Котофеича на «вы» и по фамилии.
«Тогда что же? — недоуменно спросил Котофеич. — У нас и взять-то нечего… если, конечно…»
«Что — „конечно“? — зловеще протянул „папа“, отрываясь от бинокля и характерным жестом вытаскивая изо рта трубку. — Договаривайте, товарищ Жуков, договаривайте…»
«Похож-то как, ядреный корень… — подумал Котофеич, зажмуриваясь и робея. — Когда так — еще ничего, а как сердиться начинает, так прямо хоть беги. Даром что полный тезка…»
Он осторожно покашлял и, глядя в пол, выдавил: «Я думал, может, какой груз неучтенный…»
«Нет у меня неучтенных грузов, товарищ Жуков,» — тяжело припечатывая каждое слово, проговорил капитан и снова взялся за бинокль. Но в бинокле уже не было необходимости. Катер, не доходя двух кабельтовых до «Эль-Таалены», сбавил ход и заложил широкий вираж, выруливая борт к борту.
«Самый малый!.. Стоп машина!» — скомандовал «папа», сунул в рот потухшую трубку и, одергивая китель, пошел на бак. Котофеич двинулся следом.
На баке уже толпились свободные от вахты члены команды. Они расступились, пропуская капитана. Через несколько минут катер уже покачивался вплотную к высокому борту «Эль-Таалены». На палубе его стояли пятеро живописных усачей, одетых кто во что горазд. Эта разнокалиберность позволяла сделать заключение о неофициальном характере визита, ибо армейский или даже таможенный коллектив обычно характеризуется известным стандартом формы. Впрочем, некоторые общие элементы одежды все же имелись: головы всех усачей были покрыты черно-белыми клетчатыми кафиями, на ногах телепались стоптанные шлепанцы, а на плече у каждого болтались совершенно одинаковые автоматы Калашникова. Шестая кафия торчала над рубкой, где был установлен блестящий от смазки крупнокалиберный пулемет времен Второй Мировой войны.
Капитан вынул трубку изо рта и громко объявил, ни к кому особенно не адресуясь: «Я солдата на генерала не меняю!»
Богатый жизненный опыт научил его сразу переходить к делу.
Арабы на катере зашептались и вытолкнули вперед одного, в потрепанном халате, сером от времени и неблагоприятностей судьбы.
«Я — Абдулла! — сообщил он на почти чистом русском языке. — Мы ничего менять не собираемся, капитан. Спускай трап по-хорошему, а то стрелять будем.»
Ни один мускул не дрогнул на рябом лице капитана. Он обернулся и поискал глазами Котофеича.
«Товарищ Жуков! Пожалуйста, объясните нашим братским зарубежным друзьям, что они посягают на суверенную территорию исламской республики Малайзия, и мы будем…»
Что именно собирался сделать «папа», так и осталось неизвестным, потому что араб в халате без лишних проволочек поднял автомат и пустил длинную очередь прямо в капитанскую белокительную грудь. Капитан выронил трубку и сел на палубу.
«Готово… — пронеслось в голове у Котофеича. — То-то теперь Параллелепипед напьется!»
«Спускайте трап! — донеслось снизу. — А то ведь у нас и РПГ есть.»
«Что стоите? — закричал Котофеич. После смерти капитана он автоматически становился старшим на судне. — Быстро спустить трап! Хотите, чтобы они нас тут всех перестреляли?»
Поднявшись на судно вместе с четырьмя своими помощниками, Абдулла подозвал Котофеича.
«Значит, так, — сказал он, отдуваясь от физического усилия и вытирая пот со лба. — Зови сюда всю команду. Сколько вас тут всего?»
«Двадцать три… было, вместе с ним,» — Котофеич указал на тело капитана.
«Сам виноват, — кивнул Абдулла. — Думал, он тут начальник. А начальник теперь я. У кого автомат, тот и начальник… А ты, значит, старпом. Погоди, погоди… кого-то ты мне напоминаешь…»
Абдулла закинул оружие за спину и взяв Котофеича обеими руками за плечи, развернул его к заходящему солнцу. Суперкарго «Эль-Таалены», потупившись, послушно ждал конца этой идиотской процедуры. Откуда он может быть знаком пожилому тунисскому пирату? Чушь какая-то…
«Валла!.. — Абдулла вдруг всплеснул руками и закружился на месте, приседая и восторженно хлопая себя по ягодицам. — Ну конечно! Это же Котофеич! Котофеич, друг сердечный! Ты что, Абдуллу не узнал? Ну?.. а в профиль?.. а так? Мы ж с тобой в общежитии на одном этаже жили… На Новоизмайловском, четвертый этаж! Неужели не помнишь? Ты мне еще шпоры продавал. А как Ольку на пару драили — тоже забыл? Эх!..»
Но Котофеич уже вспомнил. Хотя и в самом деле было почти невозможно узнать в этом толстом расплывшемся дядьке насморочного худого Абдулку, ошивавшегося в питерском институте на нехилых казенных харчах в порядке оказания братской помощи героическому народу Палестины. Это ж сколько времени прошло? Лет двадцать пять, не меньше… Он ведь тогда был важная птица, Абдулка, иностранец. Валюта там всякая, магазин «Березка», виски-дубленки, диски-кассетки… Жил как король. Все девки под него ложились, замуж хотели, за границу. И Котофеич тоже пристроился. А к дармовому что ж не пристроиться? Заодно и куму донесения пописывал, совмещал приятное с полезным: куда конкретно гуляет героический борец, с кем выпивает, кого тискает в скрипучей панцырно-пружинной койке? Куму-то все интересно… а Котофеичу — что ж, рука-то, чай, не отвалится. Как ни смотри, а славно он тогда при Абдулке гужевался. Перед экзаменами курсовые продавал, шпаргалки… хорошо наваривался.
«Абдулка! — вскричал он, широко улыбаясь и раскрывая объятия. — Сколько лет, сколько зим!»
«Котофеич! Брат! — еще громче возопил Абдулла, прижимая к себе институтского приятеля, соратника и собутыльника, свидетеля сладих пяти лет жизни, лучше которых не было, нет, да и не будет уже никогда. — А где ж твои усы знаменитые? Неужели сбрил? Какой же ты без них Котофеич?»
«Сбрил,» — выдавил из себя Котофеич, сдерживая тошноту от острого запаха абдулкиного халата — запаха пота, воглой овечьей шерсти, гнилой требухи и ослиной мочи. Сбрил, а как же… Поди не сбрей нынче усы-то. С усами нынче нехорошо, любой мент привязывается, потому как произрастают теперь усы в основном на лицах кавказской национальности. Чтобы как-то отвлечься от вонючего абдулкиного плеча, Котофеич скосил глаза, любопытствуя происходящим вокруг.
А вокруг ничего и не происходило. Все, открыв рот, наблюдали за трогательной сценой вновь обретенной дружбы: команда — с надеждой, абдулкины друзья — с недоумением.
«Да… — сказал Абдулла, отрываясь наконец от старого друга и смахивая непрошенную слезу. — Вот ведь, где довелось… Ты Снежанку помнишь? Я ее еще в жены взял, сюда привез. Помнишь? Жива еще баба! Ага! Девятерых сынов мне родила, а сколько девок — не помню, девок я не считаю. Теперь уже не рожает, пришлось еще двух взять… Эх, Котофеич, жаль, что так получается, а то посидели бы втроем, как тогда, я, ты и Снежанка. Вспомнили бы институт, общагу, Питер…»
«А чего ж не посидеть? — осторожно возразил Котофеич. — Я ведь теперь знаю, где тебя найти, заверну на обратном пути. Оставь телефончик…»
«Нет, братишка, — покачал головой Абдулла, отстраняясь и вытирая ладонью влажные от избытка чувств глаза. — Не получается. Мы вас всех на дно пустим, вместе с кораблем. Абу-Комар приказал. Делать нечего.»
Котофеич почувствовал, как палуба уходит из-под ног.
«Погоди, Абдулла, — пролепетал он. — Зачем тебе нас убивать? Разве тебе плохо с твоими женами, Абдулла? Снежанка, Гюльчетай…»
«…Гульнара, — прочувствованно закончил Абдулла. — Извини, дорогой. Абу-Комар приказал…»
Он отошел в сторону, взял автомат наизготовку и перешел на арабский.
«Ну что? Все наверху? Саид, пересчитай. Должно быть двадцать три, вместе с трупом.»
Толстый Саид принялся считать, шевеля губами, путаясь где-то в районе восемнадцати и начиная сызнова. С пятой попытки у него наконец сошлось. Абдулла облегченно вздохнул.
«Окей, — сказал он, снимая автомат с предохранителя. — Ну, Аллах ве…»
Истошный вопль, и всплеск, идущие откуда-то снизу, прервали запланированную им эффектную итоговую речь. Арабы бросились к борту. Их шестой товарищ бесследно исчез: на опустевшей огневой позиции сиротливо покачивал хоботом видавший виды крупнокалиберный пулемет Дегтярева.
«Йа, Мустафа! Где ты?» — тревожно закричал Абдулла.
Но Мустафа молчал, быстро погружаясь в зеленые глубины и густо дымя перерезанным горлом — к вящему удовольствию небольшой, но бодрой компании серых акул, обычных для этого района Средиземноморья. Вместо Мустафы заговорил штурмовой автомат, зачастил быстро и неразборчиво, зато громко и уверенно, длинными фразами, лишь на секунду остановившись перевести дыхание, а заодно уж и сменить магазин. Пятеро ветеранов у борта даже не успели по-настоящему понять, что же произошло. Разве что Саид, еще находившийся под действием тяжелой травмы устного счета и оттого не побежавший смотреть вместе со всеми на исчезновение Мустафы, а, наоборот, продолжавший коситься на многократно обсчитанную команду неверных… разве что Саид заметил на мостике неизвестно откуда возникшего парня с грохочущим короткоствольным оружием в руках. Он даже попытался ответить, повернуться и лихо вскинуть «калач» навстречу врагу, как тогда, в пригородах Бейрута… но, как назло, не сложилось. Шлепанец подскользнулся в луже капитанской крови и соскочил… нога поехала, а автомат безнадежно зацепился за полу галабии. В этот момент Саид подумал, что надо бы уже начать бояться, но тут сразу несколько пуль толкнули его в грудь маленькими злыми кулачками, он упал и перестал быть.
Ошалевшая команда «Эль-Таалены», по-овечьи сбишись в кучу, испуганно взирала на компактную кучу трупов, громоздящуюся у лееров, на парня с автоматом и, в особенности, на загорелую бикинную красотку с окровавленным ножом-коммандо в зубах, ловко вскарабкавшуюся на борт без всякого трапа. Не теряя времени, красотка споро принялась выбрасывать в море арабские «калачи». Нож она с понтом продолжала держать в зубах.
Котофеич пригляделся и ахнул. Да это же их гамбургские знакомые… как их? — Дима и Фатьма! Ну точно!
Вон он, Дима — спрыгнул на бак и ленивой походкой подошел к своей подруге.
«Ты бы ножик-то как-нибудь по-другому, а? Чего зря людей пугать?»
Девушка вытерла лезвие халатом Абдуллы.
«Ножны слетели, — объяснила она смущенно. — Недорезала я того Мустафу. Как за борт падать стал, так за ножны и уцепился. Вместе с ними на дно пошел, идиот… а зачем ему там ножны?»
«Действительно… — улыбнулся Дима и повернулся к остолбеневшей команде. — А вы, ребята, чего такие замерзшие? Давайте-ка за дело… Нехорошо Мустафу в одиночестве оставлять. Эй, Котофеич! Не стой, как пень, мобилизуй товарищей на уборку территории. Акулы заждались…»
Через час Брандт собрал всю команду.
«Вот что, парни, — сказал он серьезно. — Слушайте диспозицию. Влипли вы в эту историю не по своей воле, да что уж тут сделаешь. И капитана вашего не вернуть… А все по причине одного груза, который вы должны были доставить в Хайфу. Я говорю „должны были“, потому что теперь мы этот план слегка подправим. Дело, не скрою, продолжает быть опасным. Кто-то очень хочет вас потопить вместе с этим злосчастным грузом. Это всё, что называется, плохие новости. Перехожу к хорошим.»
Брандт обвел взглядом моряков. Все сидели молча, опустив головы, подавленные неожиданно свалившимися на них проблемами. Только Параллелепипед выглядел совершенно беззаботным. Смену власти он справедливо воспринял, как полную амнистию, и уже успел где-то основательно нагрузиться. Теперь он сидел, привалясь к переборке, и восторженным взглядом ощупывал выдающиеся хефины прелести.
Брандт ободряюще улыбнулся и продолжил:
«Первая хорошая новость — вы живы. Хотя, не подоспей мы с Людочкой, кормить бы вам сейчас акул вместо Абдуллы. Вторая хорошая новость: как только вы сгрузите эти пять контейнеров на израильский берег, вы тут же перестаете интересовать кого бы то ни было. Так что, если вы действительно хотите оказаться в безопасности, то надо непременно довезти груз до места. Кто-то особо сметливый спросит: а почему бы не избавиться от груза прямо сейчас? К примеру, выбросив в море. Отвечаю: потому что, увы, вопроса это никак не решит. Ведь плохие дяди об этом вашем героическом поступке все равно не узнают, а, значит, будут, как и прежде, за вами гоняться. Кроме того, нам с Людочкой такое развитие событий сильно не понравится. А когда Людочке что-то не нравится, то она тут же берет в свои ровненькие зубки свой крохотный маникюрный ножичек и начинает ужасно скандалить. И тогда, боюсь, даже мне уже не удастся вас защитить…»
Скромно сидящая в углу Хефи как раз закончила мастерить импровизированные ножны и, примотав их к длинной точеной голени, на пробу вставляла и вновь молниеносно извлекала свой устрашающий «коммандо». Услышав брандтову тираду, она подняла голову и очаровательно улыбнулась, в основном, Параллелепипеду. Брандт вздохнул.
«Третья замечательная новость заключается в том, что немедленно после разгрузки каждый член команды получит по два куска баксов наличными. Тут же, на месте. Ну и наконец, последнее: я не думаю, что наши супостаты подготовили нам какую-нибудь дополнительную бяку. Уж если у них не нашлось никого кроме инвалидной команды Абдуллы… Скорее всего, теперь нас будут ждать только в Хайфе. Но на всякий случай идти придется сторонкой, не высовываться. И, конечно, быстро. Короче, полный вперед. Есть вопросы?»
Потрясенная команда молчала. Конечно, приятное известие о долларах несколько изменило общее унылое течение мыслей, но, тем не менее, люди чувствовали себя неуютно, вспоминая только что пережитый страх неминуемой смерти… В наступившей тишине завозился на своем месте Параллелепипед. Он извлек из-за спины плоскую фляжку и сделал большой глоток. Затем механик крякнул, рыгнул и оптимистически заметил: «Параллелепипед!»
«Ну вот! — сказал Брандт с облегчением. — Думаю, товарищ выразил общее мнение. Котофеич, принимай команду.»
Глава Правительства Коврик Бен-Шарион положил трубку и устало потер виски. Мало ему обычных проблем, так теперь еще какое-то судно. Все-таки нет на земле более несвободных людей, чем властью облеченные… Всем чего-то от тебя надо, все о чем-то упрашивают, все давят — кто силой, кто жалостью, кто старой дружбой. И только ты никого ни о чем не попроси. Потому что, если, не дай Бог, попросишь, — всё, пиши пропало, поминай как звали: сожрут с потрохами. Хорошо, когда можно послать просителя куда подальше или просто пообещать, а потом забыть… но ведь не со всеми получается. К примеру, Дружественного Президента хрен пошлешь; то есть, конечно, можно попробовать, но себе дороже.
Когда-то, в самом начале премьерской каденции, Бен-Шарион попытался было поставить Дружественного Президента на место. Сказал ему что-то гордое, вроде: «Я вам не коврик, чтобы об меня ноги вытирать!»
«Как это — не коврик? — несказанно удивился тогда ДруПрез. — А вот мы сейчас проверим…» И вытер. Самым натуральным образом вытер. Еще и поплевал для блеску. С тех пор все и стали называть Главу Правительства этим обидным прозвищем «Коврик». Так что лучше уж не выпедриваться. С сильным не рядись, с богатым не судись… О-хо-хо…
А боевые друзья? А строительные подрядчики? А дети? Никому ведь просто так не откажешь… особенно, детям. Мальчишки, они мальчишки и есть, что с них возьмешь? Пока не подросли, спокойные были, все быков доили да козлов седлали. А как повзрослели, так и запросы выросли. И тут уже только держись. То остров им подай, то миллион, то власть, то славу… Ну, хочет ребенок в жизни продвинуться… как такое не поощрять? А забавы у них все-таки детские, как ни крути. Вон, младшенький… вошел с Мардафатом в долю; такое казино отгрохали — не хуже Лас-Вегаса! Казалось бы, греби себе потихоньку… Ан нет! Рассорился с партнером, разругался в пух и прах, морду Засеру набил, все бутылки переколотил.
Рассорился-то сам, а жаловаться к кому прибежал? — К папе, к кому же еще! Бен-Шарион уж его и так увещевал и эдак: мол, что ж ты так, сынок… нельзя, это же партнер! А он кричит, руками размахивает: нет, мол! Никакой это не партнер! Он меня жирным обозвал! Ты теперь, папенька, всему свету объяви: «никакой Мардафат не партнер!» Ну что тут сделаешь? Дите просит, слезами обливается… как не дать? Пришлось запереть Мардафата в Рамалле, казино — ракетами, чтоб неповадно было маленьких обижать! «Жирный», видите ли! Хамло!
Пристроил младшенького в парламентарии, чтоб не скучал и повышал самооценку. А ему и там не неймется… непоседа такой… уу-у-у, карапуз! Опять с Засером сдружился, решили по новой казино восстанавливать. Видать, с деньгами туго у обоих. Ну и ладно, ну и хорошо, главное, что ребенок при деле. Так нет ведь, и тут не ай-я-яй! Потому что у Мардафата-то свои просьбы имеются, и тут уже вынь да положь, потому как он теперь опять партнер! А иначе сынок закапризничает. Ну какого черта ему, спрашивается, это малайское судно помешало? Ну каприз ведь, каприз, по-другому и не скажешь…
Коврик набрал номер начальника Генштаба.
«Ты вот что… — сказал Глава Правительства, безуспешно пытаясь вспомнить имя своего собеседника. — Как тебя там… короче, это судно, ну, за которым я распорядился следить еще вчера… как его там?»
Память у старика в последнее время отказывала: слишком много просьб.
«Эль-Таалена? — пришел на помощь начштаба. — Корабль малайский, трехмачтовый, приплыть к Михморету готовый. На нем…»
«Всех утопить,» — прервал его Бен-Шарион.
«Как утопить? — опешил начштаба. — Мирное ведь судно… неудобно…»
«Маа-алчать!» — оглушительно высоким фальцетом завизжал Глава Правительства. Это слово ему всегда удавалось лучше прочих. На столе лопнула и рассыпалась мелкими осколками лампочка.
«Есть еще силы, не все профукал…» — удовлетворенно отметил про себя Бен-Шарион. Настроение у него резко улучшилось. Начальник Генштаба подавленно молчал.
«Ладно, — сказал Коврик примирительно. — Ты, как тебя там, не тушуйся. Я не очень-то и сержусь. Так… вспомнил молодость… Но корабль ты все-таки потопи.»
«Слушаюсь, господин Премьер-Министр. Сейчас же распоряжусь насчет бомбардировщиков.»
Бен-Шарион поморщился.
«Зачем бомбардировщики? Слишком шумно. Сделай как-нибудь потише, по домашнему, чтобы не так официально… — он задумчиво почесал голову. — Знаешь что? Пошли-ка туда пушку.»
«Какую пушку?»
«Святую. У нас ведь сохранилась та самая Святая Пушка?»
«Гм… — оторопело промямлил начштаба. — Вроде сохранилась. Где-то в музее, в отделе зверств сионизма.»
«Вот ее и выкати. Если что, скажем — фильм снимаем об „Альталене“. Кстати, и имена у кораблей похожие, так что все сходится… И вот что: направь туда командиром кого-нибудь подходящего… исполнительного, но не слишком умного. Лучше всего, чтобы был совсем дурак. А пьяный дурак — еще лучше.»
Начштаба ненадолго задумался.
«Есть у меня один такой, — сказал он наконец. — Генерал-поручик Ицхак Ржевский. Совершеннейший жлоб, но исполнителен, как робот. Одно у него плохо — трусоват. Чуть где порохом запахнет, так он сразу бух! — и в отключку. Засыпает.»
«Ничего, — успокоил его Глава Правительства. — В самый раз подойдет. Стрелять-то с берега, да и судно безоружное, никакой опасности. А хотя… дай ему кого-нибудь в помощники, чтобы разбудил, если что.»
Генерал-поручик Ицхак Ржевский стоял на берегу моря и, широко расставив ноги в ярко начищенных хромовых сапогах, презрительным взглядом смотрел на приближающееся судно. Ему было очень страшно. Ицхак никогда не отличался храбростью. Он и в армию-то идти не хотел, имея в душе неистребимую склонность к сельскому хозяйству. С детства он мечтал стать асенизатором и все свободное время копался в навозных кучах на задворках родного киббуца. Увы, домашние, не разделяя его любви к восхитительному запаху удобрений, затыкали нос, а то и вовсе убегали, едва лишь Ицхак переступал порог отчего дома. Кончилось тем, что деспотичная мамаша силком вытащила сына из теплой уютной кучи и услала от греха подальше в армейский интернат. Так началась военная карьера Ржевского.
В армии не было навоза, и приходилось все время бояться. Потом мамаша умерла, и Ицхак, облегченно вздохнув, подал прошение об уходе со службы. Он твердо намеревался вернуться к родственным ему по духу кучам, но произошло непредвиденное. На невзрачного офицера по необъяснимому стечению обстоятельств положила глаз некая деваха, не менее деспотичная, чем покойная мама. Деваха намеревалась делать карьеру посредством мужа, и для этого ей требовался послушный, исполнительный и глуповатый материал. Не прошло и месяца, как бедный Ицхак был повязан и окручен. Жены своей он боялся до безумия. Про уход из армии пришлось забыть. Иногда, взяв служебный джип, Ицхак уезжал к своим единственным друзьям, пасущимся на лугах изреельской долины, и со слезами на глазах жаловался: «Вы себе не представляете… она даже страшнее войны…» Буренки сочувственно кивали, пережевывая жвачку, и в знак солидарности, дружно задрав хвосты, вываливали под ноги невезучему приятелю свежие груды отборнейшего навоза.
Теперь, направляемый уверенной жениной рукой, Ицхак быстро продвигался по службе. Но, увы, страх перед военными действиями продолжал преследовать его даже в кондиционированном офисе Генерального Штаба. Бедняга начал пить. Чтобы справиться с этой неприятной проблемой, жена наняла специального психолога. Психолог подумал и сказал, что для того, чтобы решить вопрос в корне, необходимо вернуть Ицхака в навозную кучу, но, поскольку это, видимо, неприемлемо, то можно исправить ситуацию лишь внешне, а это чревато опасным раздвоением личности и потому угрожает душевному здоровью уважаемого пациента.
«Внешне будет вполне достаточно, — решительно заверила жена. — А насчет душевного здоровья нам беспокоиться нечего.»
Отныне Ицхак ежедневно по часу вырабатывал перед зеркалом особое, презрительное выражение лица. Согласно рекомендациям психолога, чем больший страх он испытывал, тем презрительнее должна была быть гримаса. Впрочем, иногда и это не помогало, и тогда неудавшийся асенизатор просто бухался в обморок, который выдавался смущенными сослуживцами за особый вид сна, являющийся непроизвольной реакцией организма на запредельную усталость.
Вот и теперь, глядя на приближающееся к берегу судно, генерал-поручик Ицхак Ржевский чувствовал себя на грани обморока. Вспомнив совет специалиста, он еще презрительнее наморщил нос и еще ниже опустил уголки подрагивающих губ. Нет, все впустую… страх нарастал, превращаясь в неконтролируемый ужас, противно подвывая в низу живота. Ицхак судорожно выхватил из револьверной кобуры плоскую фляжку и сделал большой глоток. Виски весело хлынул внутрь, задорно пощипывая переборки дрожащего организма. Ржевский перевел дух. Может быть, уже можно открыть огонь? Нет, рановато… чересчур далеко. Какого, спрашивается, черта, не разбомбили эту посудину еще в море? Но приказ есть приказ; надо выполнять, а не задавать вопросы. А то ведь накажет. Наказаний от армейского начальства генерал-поручик нисколько не боялся… а вот жена… жена… Он снова полез в кобуру.
Сзади кто-то осторожно кашлянул. Ицхак вздрогнул всем телом и обернулся. Рядом стоял высокий полковник.
«Разрешите доложить, — вполголоса произнес он, слегка сутулясь, чтобы приблизиться к плюгавенькому генерал-поручику. — Полковник Вейцман. Прибыл на случай внезапного засыпания Вашего превосходительства.»
«Превосходно… — облегченно вздохнул Ржевский. — Как вы полагаете, не пора ли открывать огонь?»
«Далеко, — отвечал Вейцман, меряя взглядом расстояние. — Из такой развалины не дострелить. Но если вы хотите дать предупредительный выстрел…»
«Нет-нет… — поспешно возразил Ржевский. — Зачем давать им лишнюю возможность подготовить контрудар?»
Полковник недоуменно пожал плечами.
«Контрудар?.. По данным разведки, они вообще не вооружены… если, конечно, не считать ножа-коммандо на голени девицы, которая голышом загорает на юте. Кстати, а зачем их топить?»
«Приказ,» — коротко отрубил Ицхак.
«Приказ-шмиказ… — пренебрежительно фыркнул Вейцман. — Дают идиотские приказы, а потом весь мир вопросы задает, репортеры крутятся…»
«Подумаешь, крутятся… Пусть крутятся, как пропеллеры. Нам-то что? Нам главное, чтобы приказ был выполнен точно и в срок.»
Генерал-поручик резко одернул гимнастерку и вызывающе посмотрел на младшего по званию. Вейцман молча поднял к глазам бинокль.
«Как это, никого? — изумленно переспросил Брандт. — А кто же, по-твоему, все эти деревяшки выгрузит? И куда?»
Хефи ласково погладила его по щеке.
«Не волнуйся, Дэвид… Заплатим ребятам лишние баксы, они и выгрузят. Прямо на берег, кучей. За час управимся. А потом я грузовичок подгоню… Да не делай ты из мухи слона! Дэвид! — она обняла Брандта и, тесно приблизив лицо с сумрачными глазами, принялась водить губами по его щеке. — Ну не надо, милый… Ты так хорошо все делал до этого… Потерпи еще чуть-чуть, нам и осталось-то совсем немного.»
Брандт пожал плечами, послушно размякая от ее ласки.
«Ладно, ладно… делай, как знаешь. И все-таки, как-то это странно. Где же вся твоя шайка-лейка? Столько усилий затратили, а теперь даже судно встретить некому…»
Подошел Котофеич.
«Слышь, Димон, ближе к берегу нельзя. Сядем.»
Брандт кивнул на Хефи: «Делай, как она скажет.»
Он тревожно вглядывался в берег, чересчур пустынный для такой прекрасной погоды. За линией дюн, на прибрежном шоссе что-то мелькнуло. Что? Не красно-синий ли фонарь полицейской машины? Брандт повернулся к Хефи, которая тем временем деловито инструктировала Котофеича.
«Хефи…» — начал он и запнулся. Над берегом взвился характерный дымок, а затем примчался и запыхавшийся от опоздания звук выстрела. На баке «Эль-Таалены» разорвался первый снаряд, взметнув в воздух обломки и клочья угольно-черного дыма.
«Это что ж это… — с какой-то детской интонацией сказал Котофеич, удивленно приоткрыв рот и шаря рукою где-то у себя за спиной. — Это что там у меня, Димон, а?..»
Котофеич стал поворачиваться, чтобы показать, но ноги у него подкосились, и он упал лицом вниз, даже не пытаясь смягчить падение, с безразличной неразборчивостью неодушевленного предмета. В спине у него торчал обломок стального прута из разлетевшегося леерного заграждения.
Второй снаряд угодил в рубку. На палубу стали выскакивать растерянные моряки. Брандт схватил Хефи за руку.
«За борт! — закричал он. — Все — прыгайте за борт! Плывите к берегу!»
Повернувшись к Хефи, он увидел выражение застывшего полуобморочного безразличия на ее лице, очень похожее на предсмертное безразличие Котофеича. «Неужели ранена?» — подумал он с отчаянием, попутно успев удивиться этому отчаянию. Третий снаряд ударил в борт чуть выше ватерлинии. «Эль-Таалена» вздрогнула и накренилась. По палубе с криками метались ошалевшие люди. Из обломков рубки свешивался мертвый штурман, болтая неестественно вывернутой ногой с торчащей обнаженной костью.
«Цела? — закричал Брандт, ощупывая девушку и с ужасом ожидая увидеть кровь на своих руках. — Плыть сможешь?»
«Смогу, — спокойно ответила Хефи. — Да не мельтеши ты так. Цела я, жива и здорова. Ничего со мною не случится, не волнуйся.»
Она явно пришла в себя. Прежнее безразличие сменилось какой-то странной задумчивостью; глаза ее светились.
«Что ты стоишь? — закричал Брандт. — Прыгай! Угодит в машину — сгорим!»
Он потащил ее к борту.
«Не здесь, — деловито остановила его девушка. — Прыгнем с другого борта. Поплывем параллельно берегу, на юг, не меньше мили. Прямо к берегу нельзя, застрелят…»
Пулеметы они услышали, когда уже отплыли на несколько сот метров к югу от гибнущего судна. Моряков с «Эль-Таалены» расстреливали прямо в воде.
Когда все было кончено, Вейцман брезгливо сплюнул на лежащего без чувств генерал-поручика Ржевского и подозвал автоматчиков.
«Отнесите генерала в машину, — сказал он. — Пусть доложит в штаб об успешном исполнении… когда проснется.»
От передвижного командного пункта, размахивая руками, бежал радист.
«Полковник! — закричал он еще издали. — Рапорт от группы оцепления! Кому-то удалось вырваться! Двое полицейских убиты! В двух километрах южнее! Машина похищена!»
Вейцман снова сплюнул и вздохнул.
«Жаль, далеко не уйдут… — пробормотал он про себя. — Сучий Коврик…»