— Что ты делал 27 октября в 23 часа 35 минут вечера?
— Я выступал с докладом...
— Дело вовсе не в этом. Не увиливай! — сказала машина басом, и Кольман почувствовал, что по телу у него побежали мурашки. — Твой доклад кончился задолго до этого времени. Ты разговаривал тогда в курительной комнате гостиницы «Империаль» с пятью мужчинами. Кто были эти люди?
— Да так... коллеги... ученые... инженеры...
— Не увиливай!.. Кем были они с политической точки зрения? Не были ли они красными?
— Нет, нет, нет!
— Откуда тебе известно, что нет? Значит, ты лжешь. Я должен тебя предостеречь. В следующий раз ты будешь наказан. О чем ты говорил с этими людьми?
— О тебе!
— Не увиливай. Что значит «о тебе»? О каком «тебе»? Говори, иначе ты будешь наказан.
— О го-спо-ди! — простонал Кольман и тут же подумал, что за это засчитывается шесть отрицательных пунктов, так как призывают господа лишь те, кто испытывает угрызения совести. — Я говорил с ними об Эсиде, то есть о тебе... о машине, предназначенной для проверки лойяльности...
— По какому праву ты рассказывал им о вещах, составляющих государственную тайну?
— Но ведь я... ведь я тебя создал! — с отчаянием крикнул Кольман, сознавая, что машина не поймет его слов.
— Ты произносишь фразы, лишенные всякого смысла. Не увиливай! О чем ты говорил с этими людьми 27 октября в 23 часа 35 минут вечера?
— Ведь я уже сказал, что о тебе!
— А о чем еще?
— Больше ни о чем. Ой!!! — завопил Кольман, стараясь вскочить со стула, так как тело его пронзила острая игла электрического тока. Но обтянутая резиной сталь рычагов крепко прижала его к стулу.
— Видишь, как плохо лгать? — назидательно сказала машина. — Говори правду, иначе ты снова будешь наказан. О чем ты говорил с пятью мужчинами 27 октября в 23 часа 35 минут вечера?
— Я... я не помню... — пробормотал Кольман.
— Почему ты не помнишь?
— Беседа наша была дружеской... Мы болтали о разных вещах, разных предметах... и пили вино...
— Не хочешь ли ты этим сказать, что был пьян и поэтому ничего не помнишь?
«Ссылкой на состояние опьянения я заработаю сразу семь отрицательных пунктов», — подумал Кольман и в отчаянии крикнул:
— Нет, я вовсе не был пьян!
— Так почему же ты не помнишь?
— Я испытываю чувство какой-то дистракции...
— Дистракция — «это значит рассеянность, не так ли?
— Ну да, но я... Ой!
— Не лги, — сказала машина, — ты видишь, как плохо лгать? Ты только что говорил, что не страдаешь рассеянностью. Не высказывал ли ты мнения, что следует ликвидировать Федеральное бюро расследований? Отвечай!
— Я... я говорил это, но не в подрывном смысле... а совсем наоборот...
— Что значит «совсем наоборот»?
— Я говорил, что со временем, когда всюду будут использоваться машины по проверке лойяльности, Федеральное бюро расследований будет... не очень необходимо...
— Значит, ты говорил, что Федеральное бюро расследований в будущем окажется не очень необходимо? Почему оно не будет необходимо? Быть может, потому, что в Америке тогда изменится социальный строй?
— Нет, нет! Строй в ней никогда не изменится!
— Ах, не изменится... — каким-то ласковым тоном повторила машина и вдруг спросила:
— Любишь ли ты птиц?
— Нет! — крикнул Кольман.
— Нравятся ли тебе голубые цветы?
— Нет!
— Любишь ли ты голубей?
— Нет!.. Я не терплю голубей! — завопил ученый. Он все больше потел. Испаряющийся пот проникал в сверхчувствительные гидрометры, а за это засчитывались отрицательные пункты.
— А что ты подразумевал под словами «справедливость станет достоянием всего американского общества»?
— Ах, это все скотина кельнер! — прорычал Кольман, содрогаясь от бешенства и страха. Специальное устройство под стулом тщательно регистрировало его дрожь, и машина засчитывала за это новые отрицательные пункты.
— Почему ты оскорбляешь лойяльного гражданина? Заботься лучше о себе и отвечай на вопросы со всею искренностью. Какой, по-твоему, должна быть эта «новая справедливость»?
— Я думал о всеобщей американской демократической справедливости...
— Так зачем же ты противопоставлял настоящее время будущему? Разве у нас нет теперь всеобщей американской демократической справедливости?
— Есть! Конечно, есть!
— Так что же должно быть в будущем?
— Я не знаю!.. Будет то же, что и теперь!
— Почему же ты, говоря это, дрожишь и потеешь?