- На!.. На!.. На!!!
* * *
Кинька довольно реалистично нарисовал трубящего пионера, но с одной рукой.
Спрашиваю:
- Почему у твоего трубача нет второй руки?
- Для чего же она? Ей делать нечего.
Это и есть секрет прекрасного художественного реализма.
* * *
Алексей Толстой тогда жил в Царском Селе. Там он и справлял свое пятидесятилетие. Водку в его доме пили стопками. Рюмки презирали. Среди ужина я нагнулся к Никритиной. Всю жизнь она была моим цензором, к счастью, либеральным.
- Нюшка, я сочинил эпиграмму. Послушай:
Толстовых род, знать, Аполлону люб.
Их на Олимпе лес. Счастливая судьбина!
В лесу том Лев - могучий дуб,
А ты - могучая дубина.
Она улыбнулась:
- Ничего. С перчиком.
- Как ты думаешь, можно ее сейчас прочесть вслух?
- Да ты что. Длинный, совсем опупел? - И добавила довольно строго: - Пора уж немного остепениться.
Так погибла и эта моя эпиграмма.
к * *
В город к матери приехала дочка, годиков так двенадцати. Очень ей понравилось: фонари, автобусы, витрины, кино... Через две недели мать отправила девочку обратно - "хату беречь".
Та вернулась и через несколько дней сожгла всю деревню - чтобы нечего было беречь и жить в городе.
* * *
В 1918 году золотоливрейный старый швейцар в изразцовой уборной Большого театра, презрительно кивая на нового зрителя, говорил мне:
- Да какие ж это люди - мочатся и рук не моют!
Доходы швейцара тогда очень упали.
* * *
Ночь. Я прохожу по жесткому вагону. В три яруса, используя и полки для чемоданов, спят люди - старые и молодые, мужчины и женщины. Почесываются, похрапывают, посапывают. Меня поражает, что почти все спят с полуоткрытыми ртами. По напряженным складкам на лбах и между бровей я вижу, что во сне они о чем-то думают. Но не головами, а позвоночниками. Поэтому лица у них неприятные, полуидиотские. Некоторые пускают слюну и во сне улыбаются. Тоже как полуидиоты. И тут я вспоминаю прекрасные лица покойников, с опущенными веками цвета церковного воска. Лица, лишенные всякой мысли. Чистая форма. Как она бывает благородна! Как хороша! Эта чистая форма, не потревоженная мыслями головного и спинного мозга.
* * *
У Таировых за столом затеяли разговор о демократии. В нашем понимании и в американском.
Насмешливо почесав свои рыжие бакенбарды, Карл Радек сказал:
- Конечно, и у нас могут быть две партии... одна у власти, другая в тюрьме.
И в столовой стало тихо. Никому больше не захотелось разговаривать о демократии.
Радек мне понравился.
* * *
Куртизанка сказала Жан-Жаку Руссо, принявшемуся изучать ее тело:
- Оставь женщин и займись математикой.
А Рембо овладел несколькими туземными диалектами самым приятным способом - он завел нечто вроде гарема из женщин, принадлежащих различным племенам.
- Я приобрел целую серию словарей, переплетенных в кожу, - говорил он.
Француз!
* * *
Умнейший из наших философов Григорий Саввич Сковорода говорил:
"Пес бережет стадо день и ночь по врожденной любви и терзает волка по врожденной склонности. Ни конь, ни свинья не сделают сего, понеже не имеют природы к тому".
А человек?.. У каждого, разумеется, своя врожденная склонность. Однако, во вред жизни, наши политики упрямо пытаются сделать из коня свинью и собаку из волка, которому по природе своей надлежит драть овец. А все потому, что людей считают и называют "кадрами".
Сковорода учил, что "нужное не трудно, а трудное не нужно".
В моей жизни это стало первейшей заповедью. И до чего ж здорово ругался этот великий философ:
- Рухлядь!.. Смесь!.. Сволочь!.. Сечь!.. Лом!.. Сплочь!.. Хвост!.. и т, д.
А это разве не великолепно:
"Телишко мое есть маленькая кучка, но и та мне скучна".