И он "урезонивал".
Подперев щеку кулаком, Рокоссовский слушал Сорокина. И плакал.
Потом - за столом - Никритина говорила с командиром о храбрости.
- А что такое храбрость? - задумался Рокоссовский. - Вот когда меня бомбят, я дисциплину нарушаю - не прячусь в щель. Стою, гляжу на небо... Это надо. Для бойцов надо. А ноги мои так и бегут, и бегут. Бегут... стоя на месте. И душа в пятки уходит. А надо улыбаться. И я улыбаюсь. Вот она храбрость! - сказал он с усмешкой. - Ее, Анна Борисовна, эту храбрость, плохие писатели придумали.
- Рокоссовский, - рассказывала мне Никритина, - попольски элегантен. Несмотря на свой громадный рост. Он выше тебя. Но глаза у него не элегантные. Они с внутренней темнинкой. Глаза у него русские.
- Вероятно, Нюша, они стали русскими. После этих знаменитых допросов в сталинской тюрьме.
- Возможно.
* * *
Наша приятельница - крохотная, горбатенькая, сорокалетняя Валечка доцент, литературовед - неожиданно вышла замуж. Очень уж неожиданно. Стремительно. Где-то познакомилась с солидным немолодым человеком, только что вернувшимся из ссылки, а через несколько дней он (уже в качестве мужа) переехал в ее маленькую комнату с узкой девической кроваткой, застланной белым пикейным одеялом.
И вот Валечка звонит по телефону:
- В понедельник мы с Яковом Захаровичем собираемся к вам... С визитом...
В телефонную трубку слышно, как супруг поправляет ее:
- Не с Яковом Захаровичем, а с Захаром Яковлевичем.
- Прости, милый, я забыла, как тебя зовут, - весело извиняется Валечка.
* * *
В театре, если смотреть сверху, предательски поблескивают из партера не только сегодняшние лысины и плеши, но и будущие.
Пожалуй, и в литературе полезно смотреть на людей с галерки.
* * *
Париж. Небольшой отель на Рю Лористон. Мадам, что сидит за конторкой, говорит мне со шпилечкой:
- Вы, русские, очень любите мыться!
- Да. Любим.
- Я заметила, месье, что вы каждый день принимаете ванну.
- А вы, мадам? Французы?
- О нет, месье! Для чего же нам часто мыться? Ведь мы чистые.
Поразительная нация.
* * *
Я минут пять рассказывал официанту, как мне приготовить "свиную отбивную".
Он с внимательнейшей мордой, кивая, говорил мне:
- Слушаюсь!..
- Понятно-с!..
- Непременно-с!..
- Так-с!..
- Не извольте беспокоиться, все будет по вашему вкусу.
Потом подошел к окошечку и крикнул:
- Один раз свиная отбивная!
Этот урок, полученный в задрипанной столовке, мне в жизни пригодился. Причем я вспоминал и вспоминаю его в самых разнообразных случаях.
* * *
Рабле - этот медик, юрист, филолог, археолог, натуралист, гуманист, богослов - считался самым блестящим собеседником "на пиршестве человеческого ума".
За несколько минут до смерти он сказал:
- Закройте занавес. Фарс сыгран.
Боже мой, он украл у меня предсмертную фразу!
* * *
Меня веселит известное мнение Толстого, кинутое им Чехову:
- Вы знаете, я терпеть не могу шекспировских пьес, но ваши еще хуже!
* * *
Умный Владимир Нарбут (был такой стоящий поэт, тоже поставленный к стенке Сталиным) как-то сказал про меня: "Мне нравится Мариенгоф. В нем говна много". А вот в Шаляпине этого самого достоинства куда было побольше! Да и позловонней!
Фу!
ЕГО ВЫСОКОРОДИЮ ГОСПОДИНУ
(управляющему конторой императорских театров)