- Ну да!
И малыш прочитал вслух из статьи о непротивлении злу, где говорилось, что если тебе дадут по левой щеке - подставь и правую.
- Дурак! - заключил Кирка.
Это относилось к Льву Николаевичу, к моему богу литературы, к Саваофу.
Я даже растерялся.
А малыш дополнил:
- Попробуй-ка у нас в классе - подставь правую, когда тебе звезданули по левой... Попробуй-ка... Так разукрасят!
И Кирка презрительно отбросил книгу.
А вот еще разговор.
Мы всем семейством, то есть втроем, пьем утренний кофе.
- Кируха, что ты сегодня такой мрачный?.. - участливо спрашивает мамаша, как всегда торопящаяся на репетицию.
Малыш, посапывая, молчит.
- Ну, брат?.. - встреваю в разговор я. - В чем дело?.. Выкладывай.
- В школу идти неохота, - нехотя отвечает он. - Ску-ука!
- Скука?.. - переспрашиваю я. - Да откуда ей взяться?.. Сколько вас в классе-то?
- Тридцать пять.
- Вот!.. У тебя там тридцать пять друзей, а ты - "ску-ука".
- Непонятно, непонятно... - уже думая совсем о другом, говорит торопящаяся, всегда торопящаяся, мама.
Кирка смотрит со снисходительной иронией на нее, укоризненно на меня, встает из-за стола, целует ее в губы, меня - в лоб, как старший младшего, и говорит коротко:
- Не тридцать пять друзей, а тридцать пять врагов.
А на пороге задает философский вопрос:
- Разве, папа, и в жизни не так?
В те дни меня в очередной раз за что-то прорабатывали газеты, и малыш огорчался, переживая это гораздо сильней и глубже, чем я.
* * *
Виктор Шкловский был человеком благородным, хоть и не слишком мужественным. В жилах его текла кровь революционера. Тем не менее Сталин его почему-то не посадил. В конце тридцатых годов это удивляло и самого непосаженного, и его друзей.
Округляя и без того круглые глаза свои, приутихший формалист шепотом говорил:
- Я чувствую себя в нашей стране, как живая чернобурка в меховом магазине.
* * *
"Какое грубое, безнравственное, пошлое и бессмысленное произведение "Гамлет".
Вот какого был мнения Толстой о "Гамлете"! О моем "Гамлете"! О "Гамлете", которого я считаю вершиной мирового драматического искусства.
Ну?.. И кто из нас прав - я или Толстой? А хуже всего, что он не кривлялся, не эпатировал, а действительно так думал.
* * *
Очень любят посочувствовать чужому горю, постонать возле, получая при этом удовольствие и от своего сочувствия, и от чужого горя.
Стоящий человек не вздыхает, не стонет, не сочувствует, а делом помогает в беде.
Но такие не слишком часто попадаются.
* * *
Вспоминаю свою бабушку. Она ходила всегда в черном, шуршащем. И на белой голове, и на плечах у нее лежали черные кружева. Я привык, что все про нее говорили: "О, какая она была красавица!" А малознакомым гостям мама показывала фотографию крупной стройной женщины с огромными темными глазами, нежным овалом лица и тонким носом. Почти весь день бабушка сидела у окна с книгой в большом удобном кресле, положив ноги на мягкую ковровую скамеечку. А когда она опускала книгу на колени, чтобы протереть платочком золотые очки и взглянуть на улицу или понюхать из серебряного флакончика какую-то крепкую душистую соль, - она вздыхала. Глубоко вздыхала. Бабушка казалась мне очень старой. Она умерла на шестьдесят первом году жизни от разрыва сердца.
Когда бабушка вздыхала, я обычно спрашивал ее:
- У тебя что-нибудь болит?
- Нет, Толечка.
- Тебе очень грустно?
- Нет, Толечка, не очень.
- А почему же ты вздыхаешь?
Вместо ответа она с улыбкой гладила меня по голове.
И вот сегодня я в ее возрасте. Правда, я не сижу целыми днями в кресле, положив ноги на ковровую скамеечку, и не нюхаю душистую соль. У меня еще мало седых волос. Но я тоже глубоко вздыхаю.
Нюша всякий раз меня спрашивает:
- Толя, у тебя что-нибудь болит?
- Нет.
- Тебе грустно?