Потом строго добавил:
- А тебе, тетя Нина, стыдно рассказывать мужчинам неприличные истории.
И, надув щеки, важно удалился.
Вот и я таким же был. Только ни одного шлепка не получил за все детство. Зато теперь...
* * *
Он спросил:
- Ты любишь, Толя, слово "покой"?
- Да.
- От него, конечно, и комнаты называют "покоями", - заметил он.
- От него и "покойник"...
- Какой, Толя, тонкий, красивый и философский у нас язык! Правда!
Это было незадолго до Сережиной смерти.
* * ii
Старики говорят так:
- Я тоже был не прочь приволокнуться за пикантной бабенкой.
- Я предпочитал свиные отбивные с горчичкой!
- А у меня желудок работал, как часы.
- Я переплывал Волгу запросто.
- Я чертовски увлекался теннисом.
- У меня в волосах гребень ломался. Вот какие густые были.
И ни одного настоящего времени.
Омерзительно!
* * *
Кого же я люблю больше - Толстого или Чехова? Тес! По секрету. На ухо!
- Чехова.
* * *
В двадцатых годах психологические пьесы, психологический театр были не в моде. Это называли "психоложеством".
* * *
Мысль Толстого, Чехова, Достоевского всегда хочется "закусить" собственной мыслью.
В этом, пожалуй, самое большое достоинство хорошей литературы.
* * *
Как-то мы с Бабелем в двухместном купе отправились из Москвы в Петроград.
Во время таких путешествий, приятных и довольно комфортабельных, писатели обычно пьют коньяк и говорят о женщинах.
Но коньяк не являлся бабелевской страстью, да и я без него не умирал от грусти, - вот и пили мы чай с лимоном.
В те годы российская литература была в расцвете. Она пожирала нас, во всяком случае, не меньше, чем женщины.
До Клина, то есть около двух часов, мы говорили только о ней. Говорили с наслаждением, со страстью. Потом, примерно столько же, Бабель наизусть читал стихи Осипа Мандельштама. Он читал превосходно - не напевно, как поэты, и не бытово по-актерски, а по-своему - по-бабелевски.
- Ну-с, Анатолий, пора на боковую.
- Пора!
Мы погасили белые электрические лампочки и зажгли синий ночничок.
Я, худой и длинный, с приятностью вытянулся на своей верхней полке, а он, коротенький и уже с брюшком, съежился в комочек на своей нижней.
- Черт возьми, Анатолий, как я вам завидую! - сказал Бабель, посасывая ломтик лимона, вынутый из стакана.
- Чему ж это?
- Да вот, что стихи пишете, - ответил он. И стал аккуратно запаковываться в коричневое верблюжье одеяло. - А я за всю жизнь четырех рифмованных строчек не мог нацарапать. Бился, бился... До чего же это трудно!
- Трудно?.. - усмехнулся я.
- Так и Владимир Ильич считал. Он ведь к вашему брату, к поэтам, по-особенному относился. Мне Бонч рассказывал.
В заключение Бабель, обладавший редкой памятью, наизусть процитировал пушкинского пашу из "Путешествия в Арзрум":
"Благословен час, когда встречаем поэта. Поэт - брат дервишу. Он не имеет ни отечества, ни благ земных; и между тем как мы, бедные, заботимся о славе, о власти, о сокровищах, он стоит наравне с властелинами земли, и ему поклоняются", - и, натянув одеяло на лысину, мой попутчик мечтательно вздохнул: - Поэзия!.. Поэты!..
Голова у него была круглая. Нос маленький, мягкий.
- Вы чудак, Бабель.