Самое убийственное для женщины, если она не слишком молода и хороша, вести себя, как юная красавица.
А ведут, ведут. И даже совсем не дуры.
* * *
Жена выставила мужа из спальной. Поссорились. Тот перебрался спать в другую комнату.
Забравшись к матери в кровать, дочурка спрашивает:
- Значит, наш папа теперь уже не папа, а просто сосед?
* * *
Хорошие писатели поступают так: берут живых людей и всаживают их в свою книгу. Потом те вылезают из книги и снова уходят в жизнь, только в несколько ином виде, я бы сказал, менее смертном.
* * *
Надо быть животным, чтобы хоть раз в жизни не подумать о самоубийстве.
Мне кажется, что это моя мысль. А может быть, и не моя.
* * *
Меня так замучили "проработками", что я уже не охаю, а только смеюсь. Совсем как дочка Пыжовой. У девчушки както заболел зубок. Мать повезла ее к врачу. Вернулись. Ольгуша залезла в кроватку и смеется.
- Ты чему радуешься? Зубок выздоровел?
- Нет, не потому.
- А почему?
- Ковыряли, ковыряли, а зубок-то все болит.
* * *
Наш Игорь, наш герой-любовник бывшего Александрийского театра, одеваясь в передней, вытер пыль на ботинках своим кашне, а потом шикарно накинул его на шею.
Он из интеллигентской семьи - прадед, дед и отец архитекторы, мама педагог (преподает французский язык), сам чутьчуть не кончил философский факультет, в театре играет не только Ваську Пепла из "На дне", но и дона Цезаря де Базана, который, как известно, и "перед королем Испании не снимал своей шляпы".
И вот это "кашне"!
Воистину наша эпоха удивительная.
* * *
Старый Эйх - так называли мы в домашнем кругу профессора Бориса Михайловича Эйхенбаума - однажды без улыбки спросил меня:
- А знаешь, Толя, что во Французской Академии сказал о тебе Виктор Гюго?
- Нет, к стыду своему, не знаю.
- Может, тебе это интересно?
- Очень!
Тогда старый Эйх снял с полки только что вышедший XV том Гюго и с отличной выразительностью стал читать двадцать пятую страницу:
"Ни один поэт не заставлял свои трагедии и комедии сражаться с такой геройской отвагой. Он посылал свои пьесы, как генерал отправляет на приступ своих солдат. Запрещенная драма немедленно заменялась другой, но и ее постигала та же участь".
Эйх захлопнул книгу и замолчал, не без самоудовлетворения и торжественности.
- Да, профессор, Виктор Гюго это сказал обо мне. И это святая истина. Сегодня, то есть 9 февраля 1957 года, ВСЕ мои пьесы запрещены.
- Сколько их?
- Больших девять. Юношеские не в счет, очень плохие - тоже. Одни запрещали накануне первой репетиции, другие накануне премьеры, третьи после нее, четвертые - после сотого спектакля ("Люди и свиньи"), пятые после двухсотого ("Золотой обруч").
* * *
У молодых советских супругов частенько жизнь идет по трагической песенке:
Дунька дома - Ваньки нет,
Ванька дома - Дуньки нет Ребята на улице: - Закрой поддувало!
- Не сифонь, - отвечает семилетний пузырь.
Я учусь у них сегодняшнему языку.
* * *
Женщина забывает даже имя своего возлюбленного (если их было порядочно). Но обязательно помнит с мельчайшими подробностями все платья, которые она носила примерно с двенадцатилетнего возраста.
* * *
Коктебельское небо в июле - синяя клеенка, протертая мокрой тряпкой.
Сентябрьский луг в Солнечном словно забрызган хорошим одеколоном.
Моя юношеская любовь - ее звали Танечкой - всегда выскальзывала из рук, как кусок мокрого мыла.
Эти образы мне когда-то казались удачными. А потом я стал их вычеркивать из своих рукописей.
* * *
Мао Цзедуна почему-то банкетировали не в Георгиевском зале Кремля, как было принято, а в гостинице "Метрополь".