Лобов сидел в кафе космонавтов за уединённым столиком, накрытым плотной скатертью тепло-зеленого цвета. С трех сторон столик окружали горки с цветами и декоративными растениями, только в сторону фонтана, окружённого танцующими парами, оставался открытый сектор обзора. Такие столики, вопреки цвету скатерти, но в согласии с белыми и бело-розовыми оттенками цветов на горках, назывались белыми. За белые столики в кафе космонавтов садились посетители, искавшие прилюдного уединения, прилюдного покоя, тревожить их без серьёзных на то оснований считалось неэтичным.
Традиция белых столиков была почти такой же древней, как и традиция самих кафе космонавтов. Все эти кафе были сделаны по единому интерьерному проекту. Хотя их внешний вид и внутреннее, скрытое от взглядов посетителей убранство могли конечно же варьировать. Все зависело от того, где эти кафе располагались: на Земле, на других планетах — обитаемых, либо необитаемых, или открытом космосе. Разумеется могли варьировать и размеры зала посетителей, но планировка его всюду была единой. И уж если культурный прогресс и диктовал какие-нибудь изменения интерьера кафе, то осуществлялись они разом и повсеместно: и на Земле, и во всем ближнем и дальнем космосе. Поэтому, где бы космонавт не посещал своё кафе: на центральном космодроме Земли в Байконуре, где и сидел сейчас Лобов, на Луне или на любой звёздно-планетарной или космической базе, — везде он чувствовал себя как дома. Повсюду кафе космонавтов в плане было круглым, повсюду в центре его кипел и плескался пенными струями фонтан, наполняя воздух свежестью, повсюду, оставляя свободной кольцевую площадь для танцев, фонтан окаймляли столики, расставленные среди земных цветов и кустарников. Повсюду в кафе космонавтов звучала негромкая инструментальная музыка, не мешавшая ни мыслям, ни разговорам, но позволявшая тем, кому хотелось этого, танцевать. И повсюду, в любом земном и неземном кафе, как бы оно ни было мало, обособившись за горками цветов и ширмами вьющихся растений, украшенных бело-розовыми цветами, стоял хотя бы один белый столик — для тех, кто искал прилюдного одиночества и на профессиональном жаргоне космонавтов назывался до грустного просто — нетуликой. Мало ли по каким причинам человеку бывает нужно побыть наедине с самим собой, не порывая в то же время связей со всем товариществом и все время, так сказать, чувствуя его локоть и поддержку? Мало ли о чем может задуматься человек, только-только вернувшийся из далёкой галактики и видевший невиданное никем до него? Или напротив, ломающий себя, рвущий привычные связи бытия, готовящийся покинуть все земное и снова пойти по одинокой, пугающей и манящей, проклятой счастливой космической дороге поиска и открытий? Не пристало мешать этим людям, их снам наяву, их прилюдным грёзам! Отсюда и белые столики с тёплой, похожей на солнечную лужайку скатертью. Отсюда и бережный обычай не тревожить земных нетулик — долгих гостей неба, звёздных странников, мающихся в радостях и печалях публичного одиночества.
Синдромом публичного одиночества Лобов никогда не страдал. Но у него были другие причины искать прилюдного уединения: ему предстоял очень серьёзный, очень ответственный разговор со Всеволодом Снегиным, поэтому надо было побыть одному, сосредоточиться, настроиться нужным образом. Иван намеревался изложить Снегину замысел выношенной им космической операции и попросить у него содействия, поддержки. Операции не просто рискованной, а опасной. Настолько опасной, что даже своих друзей и товарищей по экипажу «Торнадо», Клима Ждана и Алексея Кронина, ему удалось склонить к участию в ней с немалыми трудностями. Конечно, и Всеволод Снегин — его старый друг и товарищ по космической работе. Но Снегин — не рядовой космонавт, а командующий всем дальним космофлотом и один из сопредседателей Совета космонавтов. И если Иван был уверен, что его старый друг Всеволод сделает все возможное, чтобы помочь своему товарищу по космосу, то командующий дальним космофлотом Снегин взвесит предложение командира гиперсветового корабля «Торнадо» Ивана Лобова с должной расчётливостью и осмотрительностью. А Всеволод — умен! Его не переубедишь ни логикой формальных доказательств, ни обещаниями побочных сногсшибательных открытий, ни проникновенными просьбами на дружеской основе. Авантюр Всеволод не приемлет органически, а ведь операция, задуманная Лобовым, по большому счёту — авантюра. Авантюра красивая, впечатляющая, сулящая крупное открытие в случае успеха, но все-таки авантюра! Собственно, и кафе космонавтов Иван выбрал для встречи со Снегиным по тем же самым авантюрным соображениям. Он не без оснований надеялся, что в его специфической обстановке бывший лихой командир патрульного корабля Всеволод Снегин непременно размякнет от воспоминаний и реминисценций. И хоть немного, да поглупеет! А это — лишний шанс на успех.
Лобов явился в кафе космонавтов заблаговременно — минут за двадцать до назначенного часа. Облюбовав один из белых столиков, Иван прошёлся по автоматическим прилавкам, тянувшимся по внутреннему периметру кафе. Он набрал на каталку фруктов, уделив главное внимание винограду с крупными, с грецкий орех величиной, ягодами. Взял и орешков — колотых диких фисташек с зеленовато-фиолетовой кожицей. Положил дюжину крохотных, с ладошку младенца величиной сандвичей с самой разной натуральной снедью, не особенно приглядываясь к тому, что это за снедь. Ко всему этому он добавил сифон фирменного тёмного тоника под наименованием «Шёпот звёзд». Он никогда ещё не пил его прежде и теперь решил попробовать, что это такое. Тоников было великое множество, стандартов никаких, и каждое кафе, во главе которых почти всегда стояли ушедшие на покой старики-космонавты — «деды», изощрялось на свой лад и вкус, стараясь перещеголять других.
Сервировав столик, Лобов отправил послушную каталку на её запрограммированное возле автоматических прилавков место и осмотрелся. В центре зала кипел и плескался фонтан, его разновысокие пенные струи были подкрашены мягкой подсветкой акварельных тонов. Вокруг фонтана под как бы отдалённые каплеструйные музыкальные аккорды в плавном танце скользило десятка полтора пар. Чем дольше следил Иван за танцующими, тем более ему чудилось, что этот сдержанный ласковый танец похож на древний славянский хоровод, который водили его предки поздним летом перед сбором хлеба в честь доброго, но капризного бога Солнца — Костромы.
Снегина Иван заметил сразу же, как только он появился в его поле зрения — в толпе танцующих. Высокий, сереброголовый, в белом костюме, оттенявшем бронзовый загар лица, шеи и кистей рук и подчёркивавшем синеву глаз, Снегин был красив. По-мужски красив. Одинаково хорош что для картины, что для скульптуры. И молодая женщина, с которой танцевал Всеволод, была картинно красива: смуглянка с точёной фигурой и мягким, будто полированным лицом африканского типа. Она была одета в форменный костюм космонавтов — голубой с белым кантом, но Иван не мог отделаться от впечатления, что смуглянка — и не космонавтка вовсе, а актриса. Поэтому вся эта сцена у фонтана невольно представлялась ему фрагментом из пьесы, в которой Всеволод Снегин уверенно играл главную роль. Судя по манере общения во время танца, Всеволод вряд ли знал эту дочь знойной Африки прежде, до этой встречи. Просто увидел — и не мог удержаться от того, чтобы, предваряя встречу с Иваном, не пройтись в танце с этой красавицей. В этом был весь Снегин! Импульсивный и порывистый, несмотря на рассудочную мощь своего интеллекта, холодноватый, но страстный в этой холодности поклонник всего прекрасного, а уж женской красоты — в особенности. Недаром же в юности он был удостоен прозвища Гранд!
Разглядывая такие разные и все-таки странно схожие манерой улыбаться, поглядывать друг на друга и на весь остальной мир лица танцующей пары: медальное лицо Снегина с уже отяжелевшими, но ещё сохранившими свою природную чеканность чертами, и мягкое, будто отполированное зноем и ветром лицо африканки, добрую половину которого занимали глаза да губы, Лобов вдруг ощутил, как похолодело его сердце. Правда, оно тут же начало оттаивать, но лёгкий холодок в груди, точно привкус мятной конфеты во рту, застоялся и никак не хотел рассеиваться. В памяти Ивана всплыла улыбка Лены, совсем не такая, как у африканки, — бездумная улыбка трепетно-радостной плоти, совсем другая — улыбка души, улыбка грустноватая, как и все иное, осмысленное человеком достаточно глубоко и полно. Улыбка Лены всплыла, будто Лена на секунду присела за белый столик рядом с Иваном и растаяла, оставив в груди мятный холодок.
Этот невольный вздох памяти потянул за собой и другую ассоциацию из прошлого — кафе космонавтов на базе возле Стикса, что рядом с Далией. То самое кафе, где десять лет тому назад Иван вот так же, с глазу на глаз, встретился по делу со Снегиным, но тогда не по своей, а по его инициативе. Прошло десять лет, а будто вчера это было! База на Стиксе, потом Даль-Гей, Шпонк, Тика, Стиг, Кайна Стан, Таиг… И схватка не на жизнь, а на смерть с Яр-Хисом. Целый мир, утонувший в прошлом! Утонувший, казалось бы, навсегда, но теперь старательно воскрешаемый Иваном и вытаскиваемый им в сиюминутную действительность по тайному велению судьбы. Иллюзия скоротечности времени, превратившая десятилетнюю давность во вчерашний день, возникла у Лобова, наверное, потому, что за это десятилетие он ни разу не встречался со Всеволодом в кафе. Вообще-то встречи были, и деловые, и на отдыхе во время земных каникул. Встреч было немало, и случались они где угодно, но только не в кафе, а интерьер кафе космонавтов за это время практически не изменился. Да и Всеволод почти не изменился! Время быстро летит в детстве и на переломе от зрелости к старости. В детстве десять лет — целая жизнь, а на роковом переломе те же десять лет способны превратить полного сил мужчину в старика. А на рубеже от тридцати до пятидесяти, который проходили сейчас и Снегин и Лобов, десять лет — пустяк, мало меняющий человека. Вот и возникла у Ивана при виде увлечённого танцем Всеволода Снегина иллюзия того, что встреча с ним накануне опасной операции в Даль-Гее состоялась не десять длинных лет тому назад, а буквально вчера… Тем более, что это далёкое и близкое вчера должно было получить своё сегодняшнее продолжение.
Когда в хороводе танца Снегин со своей партнёршей переместился на сторону Лобова, Иван, привлекая внимание товарища, поднял руку. Но увлечённый разговором Всеволод этого не заметил. Иван профессионально пожалел своего старого товарища: будь Снегин работающим пилотом-командиром, такого никогда бы не случилось. Деквалифицировался Всеволод на своём высоком административном посту.
Снегин жеста Ивана не заметил, зато заметили другие. В мире космонавтов Иван Лобов пользовался известностью, ничуть не меньшей, чем в былые времена какая-нибудь эстрадная супер-звезда. Только Иван пользовался другой — трудовой известностью, которая возносила своего избранника далеко не столь стремительно и шумно, но зато надёжно и навсегда. Пожалуй, в профессиональных вопросах космической работы авторитет и известность Лобова были даже выше, чем у командующего дальним космофлотом Всеволода Снегина. В среде гиперсветовиков бытовала ссылка на мнение Ивана Лобова, как на прецедент, обсуждать который конечно же можно, но сомневаться в котором в общем-то неразумно. «Аутос эфа!» — посмеивались порой космонавты-гиперсветовики, копируя древних пифагорейцев, живших тридцатью веками раньше, но относились к этому: «Он сам сказал!» — отнюдь не юмористически. И уж конечно, любая встреча Лобова со Снегиным, а тем более в кафе космонавтов, никак не могла пройти незамеченной. Когда Всеволод не заметил приветственного жеста товарища, чья-то рука из танцующих по соседству коснулась его плеча, а кивок головы указал на белый столик. Снегин обернулся и, поскольку улыбка и без того играла на его губах, улыбнулся ещё шире. В свою очередь подняв руку, он жестом показал, что сейчас проводит партнёршу и подойдёт. Через минуту он присоединился к Ивану и поздоровался, хотя они уже встречались по видеоканалу:
— Здравствуй, нетулика.
— Здравствуй, донжуан, — в тон ему ответил Лобов.
— Это Ильта, — пояснил Снегин, усаживаясь в плетёное кресло. — Дочь старого Лунге, который был инструктором по пилотажу и у тебя и у меня.
— Каждая девушка — чья-нибудь дочь.
— В особенности красивая, верно?
Иван не поддержал шутки, и Снегин, сменив тон, полюбопытствовал:
— А Клим и Алексей?
— Их не будет. — И поскольку Всеволод смотрел недоверчиво, не зная, как принимать эти слова — в шутку или всерьёз, пояснил: — Дело у меня секретное.
— Даже от Клима и Алексея?
— Отчасти и от них.
Лобов никогда не отличался многословием, но сегодня был особенно краток. Пытаясь угадать, что кроется за всем этим, Всеволод выдержал паузу, оглядел сервировку, одобрительно кивнул, отделил от внушительной кисти виноградину, уважительно взвесил на ладони и отправил в рот.
— Хорош! С земляничным привкусом.
— А это хорошо, когда виноград — да с земляничным?
— В меру все хорошо.
— Да, — рассеянно согласился Лобов, — в меру все хорошо. Только кто её устанавливает, эту меру?
— Человек — мера всех вещей.
— Разные они — люди.
— Разные, — согласился Снегин.
— А стало быть, и меры разные, верно?
— Верно.
Снегин не форсировал разговор, приглядываясь к старому товарищу, прикидывая, как вести себя, чтобы, не дай Бог, не допустить какой-нибудь неловкости в такой деликатной ситуации. Сам он предпочёл бы лёгкий, непринуждённый, сдобренный шуткой разговор, если бы даже речь шла об очень серьёзных вещах. Разговор, он и есть разговор, предварение настоящих дел и событий. Но Иван всегда был тяжеловат в беседах, к тому же не Всеволоду сейчас выбирать, на то воля Ивана. Снегин вернулся из инспекционного облёта галактических баз только сегодня, на рассвете, пробыв в дальнем космосе в общей сложности около полугода и лучше, чем кто-либо другой, зная о несчастье Ивана. Тогда же, утром, дождавшись подходящего часа, он и связался с Лобовым.
— Соболезную, — коротко сказал он после традиционного обмена приветствиями.
— Не надо об этом.
— А что надо? — импульсивно и, может быть, не вполне к месту спросил Снегин.
— Встречу. Есть серьёзный разговор.
— Когда?
— Чем быстрее, тем лучше.
— Тогда сегодня. Вечером. Там, где тебе удобно. И время назначай сам.
Лобов помедлил, прежде чем ответить.
— Может быть, денёк-другой передохнешь после рейда?
— Я в форме, Иван. Сегодня вечером.
Теперь, когда эта встреча состоялась, Снегин внимательно приглядывался к товарищу. Хорошо зная характер Лобова, он изначально догадывался о предмете столь спешного, необходимого ему разговора. Его догадка обрела опору, когда Снегин, пользуясь своим высоким положением, навёл общие справки о занятиях экипажа «Торнадо» в течение пяти недель его пребывания на земных каникулах. Эта догадка превратилась было в уверенность, когда Снегин заметил свежие рубцы на лице Ивана, точно от удара тонким бичом или ивовым прутом: один, едва различимый, — на левой щеке, другой, куда более выраженный, — на шее, пониже уха. Не надо было быть медиком специалистом, чтобы догадаться об их происхождении: это были следы лучевых ударов при стрельбе по Лобову как по мишени из лучевого пистолета на пониженной, но все-таки более чем ощутимой мощности. При таких тренировках Иван никогда не жалел себя и работал на грани почти неразумного риска, упрямо исповедуя древнюю суворовскую истину — тяжело в учении, легко в бою. Снегин представил себе, как выглядит скрытый сейчас одеждой торс Ивана, и невольно вздохнул. А он-то недоумевал, зачем экипажу «Торнадо» понадобился для тренировок снайпер-инструктор — виртуоз стрельбы из всех видов горячего оружия.
Но чем больше присматривался Всеволод к Лобову, тем все более расшатывалась его обретённая было уверенность в том, что ему уже известна суть его затеи. Странный был какой-то Иван, на себя не похожий. И не поймёшь — какой! Рассеянный? Злой на весь мир? Уставший, махнувший на все рукой? Почему, собственно, он пришёл на встречу один — без Клима и Алексея? И потом, это уж ни в какие ворота не лезло, несмотря на своё горе, Иван помолодел. Помолодел, несмотря на тени под глазами, углубившиеся морщины над переносьем и в углах рта, обозначившуюся скульптурную сухость, худобу лица. Помолодел, будто сбросил со своих плеч добрый десяток лет, превратившись в того Ивана Лобова, который сидел рядом с ним в кафе космонавтов на базе возле Стикса. Будто и не было этого путаного, нашпигованного событиями десятилетия. Недаром Ильта сказала ему: «Я думала, он старше». «Кто?» — не понял Всеволод. «Лобов. — Огромные глаза Ильты обежали лицо Онегина. Я думала, вы — ровесники. А он — моложе». Всеволод отделался шуткой, но почувствовал лёгкий укол — ревности, зависти, недовольства ли — трудно было понять, но почувствовал. И успокоил себя тем, что Ильта ошиблась, не может беда молодить человека. Но она не ошиблась, Иван и впрямь помолодел! Он словно очистился от всего случайного, накапливаемого в душах человеческих буднями прожитых дней, стал яснее, строже, а может быть… может быть, и злее. Наверное, именно в этом секрет неожиданной вспышки его второй молодости. Здоровая злость на несправедливость судьбы — удел молодёжи; зрелые люди реагируют на вольности рока куда терпимее, они уже по опыту знают, что вместе с талантом, умением, ловкостью в жизни немалую роль играет ещё и простое везение, что против воли случая не попрёшь, а с судьбой приходится мириться в силу необходимости. А вот Иван, судя по всему, с судьбой не смирился! Как и в юности, как и на пороге зрелости, когда он только завоёвывал своё место в дальнем космофлоте, Иван озлился на капризницу судьбу, озлился, а поэтому, вопреки её каверзам, — помолодел. От такого, озлившегося и помолодевшего Ивана можно было ждать самых неожиданных авантюр.
Да и вообще, Иван — это Иван! Разве можно быть уверенным, что до конца разгадал то, что задумано Иваном Лобовым?
За пять недель, а точнее, за тридцать семь суток до встречи Снегина и Лобова в кафе космонавтов патрульный корабль «Торнадо» вынырнул из гиперсветового тоннеля в «живое» пространство на расстоянии в несколько световых минут от Земли. Когда корабль стабилизировался на досветовой скорости, Клим уточнил его координаты и запросил трассу конечного торможения и посадки. Ответная команда была такой, что штурман корабля не поверил своим ушам и на всякий случай повторил запрос. И к повтору команды он отнёсся с недоверием, точнее, с недоумением, хотя пальцы его сами собой пробежались по ходовому координатору, вручную дублируя полученную команду и снимая предохранительные блокировки. Кронин, занятый финишным контролем гиперсветовых двигателей и, как всегда, предельно углубившийся в своё дело, не обратил внимания на нюансы поведения штурмана. Но всевидящий, как это и положено командиру корабля, Иван Лобов обратил.
— Что-нибудь случилось?
— Случилось. — Клим, глядя на командира, выдержал паузу. — Нам дали ноль-вторую трассу.
Диалог товарищей расслышал инженер и рассеянно, не отрываясь от выполняемых операций, полюбопытствовал:
— Ты ненароком не напутал? Эйфория перехода на субсвет! Бывает.
Клим не посчитал нужным ответить. Впрочем, откуда Алексею знать, что он для надёжности повторил свой запрос? Клима одолевали сомнения более серьёзные, чем последствия субсветовой эйфории. Гиперсветовая навигация — дело тонкое, лежащее на грани строгой науки и высокого искусства, — специфическое мастерство, которое, подобно поэзии, помимо профессионализма, требует ещё и вдохновения. Разве хоть один штурман-гиперсветовик может быть уверен в себе до конца? Ошибка на выхлопывании из гиперсвета в «живое» пространство в одну миллисекунду оборачивается промахом по меньшей мере в триста километров! А гиперсветовой выхлоп — это взрыв мощностью в десятки мегатонн, несущий в себе потенциальную опасность для маяков, трассовых реперов и других кораблей. И хотя штурман был уверен в точности своих расчётов и совместных действий с командиром корабля, червячок сомнений в его душе не мог не зашевелиться. Не случайно же им дали ноль-вторую трассу! Небывалый случай!
Дело в том, что все трассы конечного торможения и посадки, начинавшиеся с ноля, вели прямо на Землю — в обход главной гиперсветовой базы на Луне. Но особенно почётными, в прямом и переносном смысле этого слова, считались трассы первого ноль-десятка, обозначенные двузначными цифрами и замыкавшиеся на центральном космодроме Земли — Байконуре. По трассам ноль-десятка принимались чрезвычайники: триумфаторы, вершители подвигов и открыватели новых миров, аварийные корабли с тяжелобольными, нуждавшимися в срочной медицинской помощи высшей квалификации… И виновники грубых, опасных для людей и техники нарушений правил космического бытия и регламентов космовождения. И поскольку в своём последнем рейде патрульный корабль «Торнадо» подвигов не совершил и открытий не сделал, поскольку материальная часть его была в полном порядке, а экипаж вполне здоров, у штурмана не могли не возникнуть разного рода навигационные сомнения и тревоги.
Избегая смотреть на командира и мысленно благодаря его за деликатное молчание, Клим Ждан погрузился в ретроградную расшифровку всех этапов гиперсветового подхода, предшествовавших явлению корабля на «свет Божий». Чтобы не нервировать штурмана понапрасну, Лобов сбалансировал корабль на автопилоте и перешёл из ходовой рубки в кают-компанию. Вскоре к нему присоединился и Алексей Кронин. Лобов сидел за столом, механически потягивая из бокала золотистый тоник специального состава с интригующе-поэтическим названием «Глоток солнца». Собственно, занятие Ивана было обязательным после выхода из гиперсвета, — не столько питием в обычном смысле слова, сколько лечебной процедурой, снимавшей нервное напряжение и компенсировавшей действие хаотических перегрузок на человеческий организм. Однако врачи и соммелье, искусные мастера по изготовлению напитков, прилагали все усилия, чтобы сделать эту лечебную процедуру не только полезной, но и приятной. Алексей достал из шкафчика прозрачный, тонкостенный, звенящий как колокольчик бокал из небьющегося стекла, хоть орехи им коли, и примостился рядом с командиром.
— Не возражаешь? — протянул он руку к сифону с тоником.
Иван рассеянно посмотрел на него и пожал литым плечом пожалуйста! Алексей нацедил себе сердитого напитка, всклубившегося шипящей от злости, плюющейся пеной. Спрашивать Ивана о том, о чем его только что спросил инженер, было не только не обязательно, но и не принято. Алексей задал свой пустой вопрос лишь для того, чтобы отвлечь командира от невеселых мыслей, вызвать на ничего не значащий разговор, — уж больно мрачное лицо было у Ивана! Но Лобов на это дипломатическое предложение не откликнулся, молчал, продольная складка над его переносьем так и не разгладилась. Иван был мрачноват весь этот патрульный рейд. Хотя ни разу не сорвался и, вообще, изо всех сил держал себя в привычных поведенческих рамках. Получалось это у него не очень здорово, но все-таки получалось. У Ивана Лобова, в принципе, все более или менее получалось, когда он хотел этого и брался за дело. Но Кронин видел, какой нелегкой ценой Ивану давались в этом рейде привычные, естественные нормы поведения. Собственно, Кронин знал в чем тут дело: Иван просто тосковал. По разного рода накладкам в космической работе его разлука с Леной Зим затянулась почти на целый год. К тому же экспедиция на рейдере «Денебола», где Лена выполняла обязанности борт-врача, была если и не рискованной в полном смысле этого слова, то достаточно щепетильной. Рейдер проводил детальное обследование ранее обнаруженных подпространственных галактических каналов. Этих своеобразных включений четвертого измерения, использование которых сокращало длительность и время космических перелетов в десятки, сотни, а то и тысячи раз — «трещины» локальных включений разнообразны и прихотливы. Обследование подпространственных каналов — дело тонкое! Не столько в смысле навигационного или пилотажного мастерства, сколько в плане жесткого соблюдения всех мер безопасности и дотошного отношения к изменениям всяких, даже вовсе безобидных на первый взгляд космических факторов. Кронин знал, что Иван не очень-то жаловал Анта Гролля, командира «Денеболы» и руководителя экспедиции, считая, что при всех своих блестящих качествах ему, как и Всеволоду Онегину в молодости, не хватает надежности. Сомнения Ивана в достоинствах Гролля как руководителя подпространственной экспедиции разделял и Алексей. Но вот другой пункт опасений Лобова представлялся ему суеверием, которым, вообще-то говоря, страдало большинство профессиональных космонавтов со стажем. Клим в противоположность мнению своих товарищей совершенно искренне считал Анта Ксаверьевича Гролля выдающимся гиперсветовиком, зато разделял те опасения Ивана, которые Кронин почитал за суеверие. Опасения эти основывались на том, что Лена Зим не числилась в составе экипажа «Денеболы», а была введена в него в самый последний момент — взамен неожиданно заболевшей коллеги по профессии. Когда что-то или кто-то — не важно что и кто: член экипажа, двигатель, груз, оборудование, — менялись в самый последний момент, это почиталось у космонавтов со стажем недоброй приметой. Но больше всего Ивану, а вместе с ним и Климу не понравилось, что Лена «напросилась» в состав подпространственной экспедиции. Напросилась Лена вынужденно, не сделай она этого, пришлось бы либо откладывать старт «Денеболы», либо брать в экспедицию стажера вместо настоящего борт-врача. И тем не менее она напросилась! Напросилась перед самым стартом! На этой зыбкой основе и базировалось мрачноватое настроение Лобова в ходе патрульного рейда, при молчаливом сочувствии, а стало быть и попустительстве со стороны Клима. Алексей и подшучивал над товарищами, и высмеивал их опасения, и ругался с ними по поводу этих нелепых и липучих как репей космических суеверий, — ничего не помогало. Лена напросилась! В этом, именно в этом, по молчаливому убеждению Лобова и Ждана, таились возможные неприятности для «Денеболы» вообще и для Лены в особенности. Хоть смейся, хоть плачь, хоть ругайся, хоть сочувствуй этим высокообразованным и опытным профессионалам! Алексей добился лишь того, что Клим вслух обругал почитаемого им Анта Гролля, на которого он, кстати говоря, был похож своим характером. Обругал за то, что Ант довел своей неуместной деликатностью дело до того, что Лена вынуждена была напроситься. Анту следовало не разыгрывать джентльмена, а прямо предложить Лене место в экспедиции. Тогда Лена не была бы вынуждена «напрашиваться», а за «Денеболу» можно было бы беспокоиться куда меньше, чем теперь. Что тут поделаешь! Каждый человек, если он не совершённый остолоп, в особенности тот, который занят рискованным делом, — всегда немножко ребёнок, любящий не только работать, но и играть в ходе самой работы, сколько бы серьёзной эта работа ни была. Клим любил играть в интуицию, а стало быть и в суеверия, Алексей любил играть в логику, а стало быть был противником суеверий. Что касается Ивана, то он занимался обеими этими играми сразу, потому-то он и был пилотом экстра-класса с карт-бланшем в руках на инициативные действия и с персональным позывным два нуля первый. С этим следовало примириться, и Алексей примирился.
Кронин подождал, пока в бокале не осела шапка белоснежной пены, а потом залпом выпил его содержимое. Напиток был забористым, как хорошо выдержанный квас, но шибал в нос не кислой остротой, а луговыми цветами, только что скошенной травой и чем-то солнечно-светлым. Собственно, по этой причине тоник и назывался «Глоток солнца», несколько претенциозно, по мнению Алексея, но по существу правильно.
— Что-то наших соммелье потянуло на абстракции, — вслух подумал инженер, адресуясь, вообще-то говоря, к командиру.
И опять Лобов не сразу понял его.
— Какие абстракции? — спросил он после паузы.
— Абстракции названий.
Алексей нацедил себе вторую порцию и выпил теперь сразу, пачкая губы пеной. Все ещё гудящая от перегрузок, мутноватая голова начала светлеть, поярчели краски корабельного интерьера, скульптурное, рельефнее во всех линиях стало лицо командира. Конечно, в этой реакции было и немало чистой психологии: организм «знал», что тоник под названием «Глоток солнца» принесёт ему облегчение, и торопился отреагировать, опережая физиологию событий. И слава Богу, что торопился!
— Хороший тоник, — похвалил Алексей, облизывая выпачканные пеной губы. — Научились делать то, что надо. Вот только от названия остаётся какой-то черно-белый привкус. Ты не находишь?
Поскольку командир отмолчался, Кронин с прежней неторопливостью продолжал:
— Скажем, голубая мечта. Это прекрасно как с точки зрения поэзии, так и с точки зрения математики. А голубая абстракция? Или, допустим, черно-белая мечта? По-моему, это издержки больного воображения. Но в данном конкретном случае я говорю не об абстракциях вообще, а об абстракциях топонимики, относящейся к напиткам, которые нам поставляют базы. Да не опустеют их склады и хранилища! Ещё пять лет тому назад нас угощали тониками с очень понятными, простыми, как и сами содержащие их сифоны, названиями: «Весна», «Земляничная поляна», «Княженика» и прочая, и прочая, и прочая. Помнишь? А потом произошла культурно-напиточная революция и восторжествовали абстракции: «Глоток солнца», «Лунные тени» и даже «Аку-аку». Черт-те что! С чего бы это! И не наводит ли все это тебя на глубокомысленные размышления?
Лобов невольно улыбнулся. Он был благодарен Алексею за эту пустопорожнюю болтовню, с помощью которой рассудительный инженер ухитрялся снимать психологические напряжения в самых разнообразных ситуациях.
— Ну, а если тебя беспокоят маршевые двигатели, — продолжал Кронин уже другим, деловым тоном, — то напрасно. Конечно, в завершающей фазе гиперсвета был лёгкий сбой. Был! Но это даже не сбой, а сбойчик — детский крик на лужайке в погожий летний день. Никаких признаков гравитационного помпажа, ручаюсь своей уже начавшей седеть головой.
Говоря о гравитационном помпаже, инженер имел в виду ту самую свирепую аритмию в работе гиперсветовых двигателей, пространственная отдача которой перетряхивает метеорные рои, клубит космическую пыль и разрушает наружные антенны кораблей, маяков и реперов.
— Ты полагаешь, что я разучился отличать сбой от помпажа?
— А если не разучился, чего же ты весь издёргался? Да мало ли по какой причине могут дать трассу из первого ноль-десятка?
— Вот именно, — снова мрачнея, пробормотал Иван.
Алексей мысленно ругнул себя за неверный поворот разговора и продолжал, снова выходя на рельсы рассудительного оптимизма:
— И за навигацию ты беспокоишься совершенно напрасно! — И хотя Лобов пожатием плеч ясно показал, что за навигацию не беспокоится, инженер как ни в чем не бывало продолжал: Чтобы Клим увалился на другую трассу? Не было такого в практике экипажа «Торнадо» и никогда не будет! Клим копается только для очистки совести. А вот и он, собственной персоной! И его лучезарная физиономия — лучший гарант нашей добропорядочности.
Клим Ждан был весел, оживлён и, так сказать, бурлил разного рода мысленными, ещё не нашедшими словесного выхода догадками и предположениями. Не присаживаясь, он нацедил себе полный бокал росника, так что белая шапка пены чуть было не съехала набок, и жадно выпил, испачкав не только губы, но и кончик носа. Вытирая лицо мягким цветным платком, он проговорил, пародируя текст диспетчерских сообщений:
— Официально уведомляю, что никаких запредельных отклонений от предначертанного «Торнадо» маршрута не обнаружено. Наш выход из гиперсвета можно использовать как учебное пособие на курсах усовершенствования штурманов дальнего космоса. Даже сбой гиперсветовых маршевиков, который прошляпил наш дипломированный бортинженер, не испортил общей картины.
Кронин печально вздохнул.
— Точность — вежливость королей, но никак не штурманов! Дипломированный бортинженер не прошляпил, а своевременно компенсировал начавшийся сбой. И если бы не этот скромный, но бдительный инженер, то получилась бы у тебя не картина, а мазня.
Клим засмеялся:
— Сочтёмся славою! Ведь мы свои же люди. Главное, что на выходе из гиперсвета у нас все в порядке. Тип-топ!
— Почему же нам дали почётную трассу?
Штурман многозначительно поджал губы, пододвинул ногой кресло и не столько сел, сколько плюхнулся в него.
— Им видней.
— Кому — им? — не отставал Кронин.
— Тем, кто финишные дорожки распределяет. — В глазах Клима замерцали озорные огоньки. — Как это говорится в известной присказке? Жираф большой, ему видней! Может быть, мы, грешные, сами того не подозревая, сделали какое-нибудь великое открытие? Бывает ведь! Сделали, да по своему невежеству не сообразили, что к чему. А те, кто повыше, кому видней, сообразили. Приземляемся в Байконуре, а там уже стоит новый памятник экипажу «Торнадо». В мраморе!
— Старомодно, — поморщился Алексей.
— Ну из векита! Из этого вечного материала, для которого не только тысячи, но и десятки тысяч лет нипочём. Этот памятник у меня перед глазами как живой! В той мере, конечно, в какой это позволительно памятникам. Иван, естественно, стоит во весь свой рост, развернув плечи, и, приставив козырьком ко лбу свою всесокрушительную длань, прозорливо смотрит в бесконечные дали Вселенной. Я сижу у его ног в скромной позе роденовского мыслителя. Ведь должен быть в героическом экипаже хоть один мыслитель, верно? Ну, а Алексей вальяжно возлегает у наших ног. Спит. Воодушевлённо спит! Как это делает подавляющее большинство представителей его профессии в благополучном рейде в преддверии великих космографических открытий.
— По-моему, ты повторяешься, — подозрительно констатировал инженер, — а? По-моему, я когда-то уже слышал от тебя о таком памятнике! Ну да ладно. Скажи мне, роденовский мыслитель, а ты не догадался просто и безыскусно запросить у диспетчера, почему это нас вдруг удостоили ноль-второй трассой?
— Догадался, Алешенька, только запрашивать не стал. Видишь ли, старший диспетчер, живой человек из плоти и крови, выходит на связь только в первые пять минут каждого получаса, а все остальное время на связи — робот, который повторит тебе команду, только и всего. Так что, — штурман демонстративно посмотрел на часы, — придётся потерпеть.
— По аварийному каналу на старшего диспетчера можно выйти в любое время, — возразил Кронин.
— А разве у нас случилась авария?
— Правила для того и создаются, чтобы их время от времени нарушали.
Клим засмеялся:
— Если нельзя, но очень хочется, то все-таки можно? Думаешь, мне не хочется узнать, почему это нас вдруг принимают с таким почётом? Хочется, да реноме «Торнадо» не позволяет! Будь у нас стажёр на борту, другое дело: можно было бы сослаться на его неопытность. Впрочем, если командир того пожелает, я готов слегка запятнать свою репутацию, но удовлетворить любопытство.
И Клим, да и Алексей не были уверены, слышит ли их полушутливую пикировку командир. Оказывается, слышал, во всяком случае, следил за смысловой нитью их разговора, потому что ответил почти без паузы:
— Думаю, что дело не в нас.
— Как это, не в нас? — не понял штурман.
— Не в том, что мы в чем-то проштрафились или прославились, — пояснил Лобов. — Просто случилось что-то, понимаете?
— Случилось?
— Случилось, — упрямо повторил Лобов. — Не с нами, а вообще, понимаете? Случилось что-то, требующее нашего срочного прибытия на Землю. Вот нас и пустили прямо на Байконур, минуя центральную лунную базу.
Переглянувшись со штурманом, Кронин возразил:
— Случись нечто чрезвычайное, нас бы предупредили.
— И правда, Иван, — поддержал его Клим. — Игры втёмную у нас не приняты. Если даже допустить…
Штурман на полуслове прикусил язык, потому что мысленно допустил. И допущение это получилось вполне однозначным, потому что оно на протяжении всего этого рейда было своего рода притчей во языцех экипажа «Торнадо». Ведь если что-то случилось с «Денеболой», а не дай Бог, и с Леной Зим, то Ивана конечно же постараются уберечь от всякого рода ещё неопределённых, но тревожных вестей. А «Торнадо» пустят прямой дорогой на Байконур! Только так и не иначе. Клим перехватил взгляд Кронина и понял, что и Алексея, несмотря на весь его скептицизм относительно суеверий, беспокоят точно такие же догадки. А про Ивана и говорить нечего! Достаточно взглянуть на его подчёркнуто спокойное, каменное лицо, чтобы догадаться, — сразу же, как только кораблю дали «почётную» трассу, Иван начал тревожиться за судьбу «Денеболы». Мысль Клима Ждана заметалась, точно бабочка при виде птицы: ему хотелось сразу же и ободрить Ивана, и собственные сомнения развеять, да и вообще как-то разобраться с этой свалившейся на их головы ноль-второй трассой.
— Послушайте, — рассудительно проговорил инженер, — ведь мы думаем об одном и том же, не так ли?
Лобов промолчал, а Клим ограничился нетерпеливым междометием:
— Ну?
— Плохая правда — лучше хорошей неизвестности. — Алексей помолчал и пояснил свою мысль: — Если что-то случилось, я хочу сказать, если действительно случилось нечто серьёзное, то об этом должно было быть передано циркулярное сообщение. Верно?
— Допустим.
— Мы этого сообщения не получили. Следовательно, либо этого сообщения не было вообще, либо оно передавалось, когда мы проходили этап гиперсветового торможения, а поэтому не имели внешней связи. Погоди, Клим, не перебивай, дай мне закончить мысль. Будь это сообщение чрезвычайной важности, его бы повторяли непрерывно — до всеобщего подтверждения. Но если это циркуляр средней, так сказать, важности, то повторять его могут, скажем, в начале каждого часа, а то и ещё реже. Но…
— Но запросить этот циркуляр можно в любое время! — перебил штурман и, поднявшись на ноги, перевёл взгляд на Ивана. Именно штурман следил за циркулярными сообщениями, а поэтому Клим чувствовал себя хозяином положения и ждал лишь формального согласия командира.
— Что ж, — решил Лобов после лёгкой паузы, — запросим циркуляр.
— Если только он был, — уточнил Кронин.
— Да, если он был, — покорно согласился Лобов.
Циркуляр был! И через несколько секунд экипаж «Торнадо», волнуясь каждый по-своему, прослушал его. Циркуляр уведомлял, что сегодня, ровно в тринадцать часов по мировому времени, боевые действия в Даль-Гее прекратились. Прекратилась гражданская война, продолжавшаяся около десяти лет! Объявлено перемирие. Согласительный далийский комитет обратился к Земле с просьбой об установлении нормальных дипломатических отношений. Далийские космические базы объявлялись открытыми и готовыми к приёму земных гиперсветовых кораблей.
Снегин пришёл на встречу изрядно проголодавшимся. Он отдал должное сандвичам, а потом принялся за виноград, заедая его фисташками и уверяя, что они удивительно гармонируют друг с другом. Лобов молча потягивал через соломинку полюбившийся ему тёмный, почти чёрный, словно кровь дракона, тоник, оттягивая начало разговора по существу. Медлил, как перед прыжком в ледяную воду, когда наперёд знаешь, что прыгать придётся, и все-таки медлишь! Да и Снегин медлил, догадываясь конечно же что командир «Торнадо» вовсе не случайно пригласил его на конфиденциальную встречу сразу же после возвращения на Землю. Догадывался он и о том, что последует некое рискованное предложение, отказать Ивану в котором будет трудно и согласиться на которое, скорее всего, будет ещё труднее. И тем не менее Снегин чувствовал себя, разумеется, гораздо свободнее: одно дело просить, другое дело выслушивать просьбы, одно дело предлагать и совсем другое решать, достойно ли внимания и претворения в жизнь это предложение. Именно поэтому Снегин в конце концов пожалел маявшегося в непривычной для него дипломатической миссии Ивана и подставился.
— Ты не забыл, что в Даль-Гее по-прежнему не в моде лучевое оружие? — И видя, что Лобов не понимает его, провёл кончиками пальцев по своей щеке и шее.
— Вот ты о чем. — Иван машинально повторил движение товарища, задержав пальцы на свежем и, видимо, ещё болезненном рубце.
— Об этом. В Даль-Гее и теперь царствует пулевое оружие. И некоронованный король его — крупнокалиберный автоматический пистолет. — Снегин помолчал и счёл нужным пояснить: Лучевое оружие альтернативно, снижая мощность излучения, можно не только убить, но и отхлестать, а то и просто напугать.
— Можно, — усмехнулся Иван и ещё раз прикоснулся кончиками пальцев к рубцу на шее.
— А далийцы не признавали ни альтернатив, ни компромиссов. Убивать, так убивать! Пуля тут незаменима.
— Пуля — дура, а луч — молодец, — перефразируя Суворова, заметил Иван, и трудно было понять — шутит он или говорит серьёзно. — Но теперь в Даль-Гее уже не война, а перемирие, может быть, далийцы поумнели и сдают пулевое оружие в архив?
Снегин покачал головой:
— Не так-то просто меняются традиции. Хороший пулевой пистолет в Даль-Гее — такой же устойчивый показатель общественного престижа, как, скажем, хороший автомобиль или загородная вилла. Пистолеты лелеют и холят, пистолеты украшают редкой костью бинго, платиной и драгоценными камнями, пистолеты дарят детям в день совершеннолетия, друзьям и любовницам, пистолетами хвастают и пускают их в ход по надобности и даже без оной. Пройдут годы и годы, прежде чем столетиями создавшаяся престижность личного оружия вообще и пулевого пистолета в особенности будет в Даль-Гее поколеблена. Да и будет ли? Наступившее перемирие — вооружённое перемирие, то и дело нарушаемое локальными схватками и стычками. Правда, всерьёз воевать не хочет ни Яр-Хис, ни тем более Народный Фронт — слишком уж непопулярна в народе эта братоубийственная бойня, затянувшаяся на целое десятилетие. Но и до настоящего, так сказать, беспистолетного мира, в Даль-Гее так же далеко, как до Магеллановых облаков.
Иван слушал товарища молча. Онегина стоило послушать, сведения о Даль-Гее у него были самые свежие, что называется с пылу, с жару. Гражданская война в Даль-Гее началась с народной революции, вспыхнувшей вскоре после того, как экипаж «Торнадо», выполнив свою миссию, покинул этот город-государство. Остриём своим народная революция была направлена против тайной власти Яр-Хиса и института умроков, но попутно народ протестовал против имущественного и правового неравенства и всяческих злоупотреблений со стороны власть имущих. Поэтому революция обрушилась не только на официальный государственный аппарат. Парламент и правительство были распущены, президент Таиг благоразумно ушёл в отставку, а вся власть в Даль-Гее перешла к Революционному Совету. Революционный Совет был очень демократичной, всепредставительной, но весьма громоздкой и неповоротливой организацией. Хуже всего было то, что он не справился с экономическими трудностями и прежде всего с производством жизненно важных средств массового потребления. Заменить армию умроков, работавших главным образом в области земледелия, животноводства и на самых чёрных и грязных операциях общественного и промышленного обслуживания, робототехникой земного типа оказалось очень и очень непросто. Между тем, воспроизводство умроков было прекращено, а поскольку процесс этот был предельно централизован и всегда жёстко контролировался центральным государственным аппаратом, запрет этот соблюдался с абсолютной неукоснительностью. Средняя же продолжительность жизни умроков была очень небольшой — около пятнадцати лет, а на тяжёлых работах и того меньше. Армия умроков редела, земледельческие и животноводческие фермы приходили в упадок, добровольцев для работы в области сельского хозяйства не хватало. Обозначился, а потом и обострился недостаток продуктов питания. Трудовой Даль-Гей заволновался, в его промышленных районах и на транспорте, которые более всего страдали от нехватки продуктов питания, началась забастовочная борьба.
Пользуясь народным недовольством, начал оживать и буквально на глазах, что называется не по дням, а по часам, набирать силу Яр-Хис, тайные корни которого, пронизывавшие всю далийскую жизнь, ликвидировать в ходе быстротечных революционных преобразований было конечно же невозможно. Чтобы как-то стабилизировать ситуацию. Революционный Совет Даль-Гея обратился за помощью к Земле, попросив параллельно с поставками робототехники организовать на самой Далии станции по их местному производству, техобслуживанию и эксплуатации. Земная цивилизация с готовностью пошла навстречу цивилизации далийской, но дальше переговоров и планирования соответствующих поставок дело не пошло. Использовав обращение Революционного Совета к Земле как предлог для обвинений в антипатриотизме и прямой измене, опираясь на общенародное недовольство и свои разветвлённые тайные силы, Яр-Хис спровоцировал вооружённое восстание. Это восстание окончательно раскололо Даль-Гей на два противоборствующих лагеря и вызвало разрыв всех отношений с Землёй, за исключением космонавигационных, отказаться от которых было невозможно по соображениям безопасности космических перелётов.
Братоубийственная война тянулась в Даль-Гее десять долгих лет. И конца ей не было видно! К войне в Даль-Гее привыкли, рассматривая её чуть ли не как естественное состояние. Сложились отряды солдат-наёмников, которые, наверное, с равными основаниями можно было назвать и бандами. На чисто коммерческих началах эти банды-отряды готовы были служить как Народному Фронту, так и Яр-Хису и в поисках выгоды, подбирая подходящие ситуации, периодически меняли свои цвета и политическую принадлежность. Появилась согласительная центристская партия, партия независимых, выполнявшая посреднические функции при обмене ранеными, пленными и полулегальной взаимовыгодной торговле, в рамках которой Яр-Хис реализовывал избытки сельскохозяйственной продукции, а Народный Фронт промышленные товары, включая, как это ни нелепо на первый взгляд, даже оружие. Постепенно, полустихийно-полуофициально, партии независимых был отведён участок центрального городского района, разрывавший линию сфаркса нейтральной зоной. В этой зоне по молчаливому соглашению враждующих сторон соблюдалось перемирие, здесь начали бурно разрастаться увеселительные и торговые заведения, за счёт которых эта крохотная далийская Швейцария медленно, но неуклонно расширялась, хотя ожесточённые бои периодически выгрызали эту нейтральную зону — зону пира во время чумы. А война все шла, текла кровь, лились слезы, ширились кладбища, падал уровень жизни.
Известие о всеобщем перемирии, циркуляр о котором поступил и на борт «Торнадо», было похоже на удар грома среди ясного неба. Постепенно это краткое сообщение обрастало деталями и подробностями. Выяснилось, что перемирие было довольно условным: оборонительные позиции Народного Фронта и Яр-Хиса, равно как и разделяющая их линия сфаркса, сохранились, но боевые действия были повсеместно прекращены. Причём его нарушителей карали очень сурово, вплоть до расстрела на месте нарушения, — и с одной, и с другой стороны. Нейтральная зона, эта малюсенькая далийская Швейцария, превратилась в место переговоров и широкие ворота для всяческих контактов, торговли и обоюдной беспорядочной миграции. В этой зоне был сформирован Согласительный комитет, образованный из представителей Народного Фронта, Яр-Хиса и партии Независимых. А во главе комитета на правах консула был поставлен извлечённый из политического небытия бывший дальгейский президент Таиг. Хотя формально Таиг не был наделён ровно никакой властью ни в одном из противоборствующих социальных лагерей, его старый авторитет, незаурядный ум, дипломатический опыт и своеобразное, срединное положение сразу же придали политический вес его фигуре.
Когда встал вопрос о возобновлении дипломатических контактов с Землёй, соответствующая миссия была поручена Таигу. Таиг действовал с предельной оперативностью. Установив через службу космонавигации, что командующий дальним космофлотом совершает облёт галактических баз, он связался по лонг-линии со Снегиным и предложил ему в рамках неофициальной дружеской встречи посетить Даль-Гей. Снегин согласился. Его приватная, сугубо предварительная, ни к чему ещё не обязывающая ни Землю, ни Далию встреча с Таигом состоялась непосредственно перед возвращением инспекционного рейдера на Землю.
Снегин откровенничал потому, что уверился: торнадовцы собрались в Даль-Гей! Во-первых, по наведённым справкам экипаж «Торнадо» вместо каникулярного отдыха занимался усиленными тренировками во всех видах боевых искусств — и с оружием, и без оружия. Во-вторых, Всеволод увидел помолодевшего в своей здоровой злости Лобова и ощутил, что он так и дышит зарядом на активные, может быть, даже отчаянные в своей смелости действия.
Смущало, правда, что Иван явился на встречу в одиночестве, замыслив, видимо, нечто экстраординарное, некий кунштюк, не имевший дотоле прецедента и не вполне одобряемый, а может быть, и вовсе не одобряемый Климом и Алексеем. Но и это обстоятельство не только не перечёркивало, а напротив, подтверждало далийский вариант — любые земные операции в Даль-Гее в условиях неразберихи перемирия были рискованны. И наконец, Снегин верил в то, что замысел Ивана имеет далийскую ориентацию ещё и потому, что ему очень хотелось верить в это: такой замысел торнадовцев соответствовал его собственным намерениям.
— Ты и сам хорошо знаешь, — рассказывал Снегин, — что Таиг всегда с большой симпатией относился к земной цивилизации, хотя никогда не переставал быть истовым далийцем.
— Знаю, — подтвердил Лобов.
— Он и к институту умроков относился истинно по-далийски, двойственно. Поэтому и был сначала низложен: в своей двойственности он не устраивал ни Народный Фронт, ни Яр-Хис. А потом восстал из пепла забвения как феникс, потому что такой выраженный политический дуалист как раз и нужен был Согласительному комитету.
— Политический двурушник, твой Таиг! Хотя, конечно, в личном плане — это обходительный, да и просто порядочный человек.
— Он такой же мой, как и твой, — холодновато отпарировал Снегин и, помолчав, продолжал уже спокойно. — Насколько я понял, от политического двурушничества Таиг излечился.
— Революция его излечила. И в особенности — отставка!
Снегин рассмеялся, разглядывая старого товарища так, словно увидел его впервые.
— А ты и впрямь озлился!
— Озлился?
— Это так, к слову. Революция, отставка думы, переломы что тут первично и что вторично, в конце концов, не так уж существенно. Существенно, что позиция Таига определилась: и в отношении симпатий к Земле — они укрепились, и в отношении института умроков — он понял, что возврата к воспроизводству генетических рабов не будет. Но Таига смущает, что Яр-Хис согласился на упразднение института умроков безо всяких предварительных условий. Хотя именно умроки всегда были ключевым пунктом разногласий между народниками и яр-хисовцами!
Лобов согласно кивнул, сосредоточенно размышляя о чем-то. Потом поднял глаза на товарища:
— И ты веришь, что Таиг действительно не знает, в чем тут дело?
— Я верю Таигу потому, что он был откровенен в своих сомнениях и так же откровенно попросил помощи! И вспомнил при этом о визите в Даль-Гей экипажа «Торнадо» десятилетней давности.
— Вот как? — Лобов не скрыл своего удивления.
— Именно так, — в голосе Всеволода прозвучала нотка удовлетворения, а может быть, и самодовольства. Лобов её уловил и догадался, что Таиг вспоминал, в лестных выражениях конечно, не только экипаж «Торнадо», но и самого Всеволода Снегина.
— И вспомнил Таиг о вашей троице не просто так. Он ясно дал мне понять, что приветствовал бы присылку в Даль-Гей земных наблюдателей-инкогнито, людей, знающих и любящих далийскую культуру, людей опытных, храбрых, проверенных в ответственных делах. Примерно таких, как Иван Лобов, Клим Ждан и Алексей Кронин.
— А тебя не упомянул?
Снегин не сдержал улыбки.
— Упомянул. Но я разъяснил, что в нынешнем моем положении участие в такой операции вряд ли возможно.
— Ты хочешь сказать — невозможно, — поправил Иван спокойно. — Шпионаж есть шпионаж, независимо от того, ведётся он с добрыми намерениями или со злым умыслом. Но что негоже Юпитеру, то гоже быку. Хм!
Глаза Снегина похолодели, став похожими на голубые льдинки.
— Ты хочешь меня обидеть?
— Да что ты! И в мыслях не было, — чистосердечно покаялся Иван, — просто размышляю вслух. Ведь Таиг — тоже Юпитер в своём далийском мире. Ну, если и не сам Юпитер, то Меркурий, его, так сказать, полномочный представитель с крылышками на ногах, который на роль быка тоже никак не годится. И тем не менее, Таиг не побоялся, а главное не постеснялся предложить тебе открытый лист на шпионаж в своём родном отечестве. Тебя не настораживает это приглашение к шпионажу?
— Нет, не настораживает! Прежде всего потому, что это не шпионаж. Это разведка в интересах Народного Фронта и Согласительного комитета.
— Прежде ты не очень-то жаловал игру словами.
Снегин снисходительно усмехнулся:
— Я и теперь её не жалую, чего нельзя сказать о тебе. Называя любой сбор информации шпионажем, ты сваливаешь в одну кучу белое и чёрное, как раз и превращая серьёзное обсуждение в игру словами. Ты стал демагогом, Иван, чему я, ей-же-ей, искренне удивляюсь.
— Каждому своё, — смиренно сказал Лобов.
Снегин покачал головой, подозрительно приглядываясь к товарищу.
— Какой-то ты странный, на себя непохожий. То злой, то смиренный, то осторожный, как кошка в засаде.
— Ищите — и обрящете, толцыте — и отверзется и дастся вам, — пробормотал Лобов. — Как все просто! И как верно в своей сути! Но всегда ли верно? Всегда ли оно даётся — то, что ищешь и пытаешься обрести?
— Ты о чем? — не понял Снегин.
— Просто так, мысли вслух, — не без смущения признался Иван. — А вообще-то, Таиг прав, непредубеждённый взгляд, причём не извне, а изнутри далийского общества, может решить эту проблему. В здравомыслии экс-президенту не откажешь! Но, выдвинув обвинение в шпионаже, легко развязать себе руки. А срубленную голову даже современная медицина не может водрузить на её законное место.
Повинуясь импульсу, Снегин хотел сказать что-то, но в самый последний момент удержался. Лобов, пилот экстракласса, хотя и не следил за товарищем, машинально отметил этот порыв его, порыв его сердца, не разума. И грустно улыбнулся.
— Ты хотел сказать, что десять лет тому назад, направляясь в Даль-Гей, я не думал о том, что могу потерять голову?
Поколебавшись, Снегин признался:
— Хотел.
— И ты подумал, не слишком ли осторожничать стал постаревший на десять лет командир патрульного гиперсветового корабля Иван Лобов, не так ли?
И снова, после заметно более долгого колебания, Снегин признался:
— Подумал.
Лобов удовлетворённо кивнул, помолчал и успокоил товарища:
— Не волнуйся, Всеволод. Я не излетался, не извёлся горем, не потерял кураж. Ты угадал, я озлился! А осторожничаю потому, что принимать решение мне приходится не за себя, а за других. Видишь ли, лично я в Даль-Гей пока не собираюсь. Ну, а за Клима и Алексея я готов поручиться — они согласятся.
— А ты?
— Я пока воздержусь. У меня другие заботы. — Он виновато улыбнулся. — Собственно, из-за этих забот мне и потребовалось встретиться с тобой так срочно. И наедине.
Циркулярное сообщение о перемирии в Даль-Гее, поступившее на «Торнадо» с запозданием, сразу изменило атмосферу на его борту. Разговоры о причинах вывода корабля на почётную трассу были позабыты. Экипаж «Торнадо» считался специально подготовленным для патрульных и всяких других экстраординарных работ как на самой Далии, так и в её космических окрестностях. Поэтому естественно было думать, что кратчайшую дорогу на Землю «Торнадо» дали для того, чтобы сразу же, без задержки подключить его экипаж к какой-то важной инициативе, связанной с Даль-Геем. Для Алексея Кронина и Клима Ждана такое объяснение было ещё и желанным. Особенно для Алексея, у которого конечно же затеплилась надежда на встречу с Кайной Стан.
Друзья принялись оживлённо обсуждать те возможности, которые открывались перед экипажем «Торнадо». У них даже сомнений не возникало, что почётную дорожку на Байконур им могли дать по какой-то другой причине. А вот Лобова одолели сомнения. «Ну хорошо, — подумал Иван, — в конце концов, в Даль-Гее перемирие, у ребят по этому поводу лёгкая эйфория, поэтому ничего другого, кроме этого перемирия, им и не приходит в голову. Но если рассудить здраво, то увязать ноль-вторую трассу с Даль-Геем не так-то просто! В самом деле, если их хотят срочно направить в Даль-Гей, то это проще сделать не с Байконура, а с центральной лунной базы. А если особой срочности нет, то при чем тут эта почётная трасса? К тому же, будь налицо некая особая срочность, связанная с залётом на Землю, об этой особой срочности непременно поступила бы на борт специальная информация. Между тем, главный диспетчер молчит! А если…»
Иван не стал додумывать до конца эту ускользающую мысль.
— Клим, — обернулся он к штурману. — Не было ли персонального пробела в циркулярке?
Штурман, увлечённый разговором с Крониным, не сразу понял смысл вопроса, и Лобову пришлось повторить его.
Очень редко, но такие случаи все-таки бывали, ЦУП или база, передававшие циркулярку, тем не менее решали, что некоему конкретному кораблю знать её содержание по той или иной причине не следует. Тогда в сообщение вместе с позывными корабля вставлялся кодовый сигнал пробела. Пробел мог быть общим, тогда бортовая аппаратура вообще его не фиксировала. Пробел мог быть и частным, тогда бортовая аппаратура блокировалась лишь по части информационного сообщения, фиксируя «пустую» часть циркулярки временной точкой, акустически воспринимавшейся в виде характерного писка. Пробел мог быть абсолютным, и тогда командир корабля не мог получить вырезанную часть информации. Пробел мог быть и относительным, тогда опущенная часть циркулярки могла быть все-таки передана на борт корабля по специальному запросу его командира. По отношению к «Торнадо» дело упрощалось. Шеф-пилот дальнего космофлота Иван Лобов через свой позывной два ноля единица мог затребовать на борт всякое циркулярное сообщение, любой пробел циркулярки был для него пробелом относительным, а поэтому и восполнимым. Вообще-то говоря, за все время своей деятельности экипаж «Торнадо» ни разу не попадал под пробелы циркулярных сообщений, поэтому Ивану и потребовалось время, чтобы разжевать кое-какие детали штурману.
— Не заметил, — сказал Клим, когда понял, в чем дело. Но честно говоря, я мог и не обратить внимания на марку пробела.
— Вот и проверь, — коротко заключил Лобов.
Штурман покинул кают-компанию, оставив после себя молчание, очень похожее на беспокойство.
— Есть пробел, — сообщил Клим через минуту. — Запросить?
— Я сам, — сказал Иван, поднимаясь на ноги.
Марка пробела стояла после информации о перемирии в Даль-Гее, поэтому конец этого сообщения Иван прослушал заново, мысленно подгоняя текст, точно это был живой собеседник. А потом последовала купюра циркулярки: «Сегодня в шесть часов семнадцать минут мирового времени рейдер „Денебола“ потерпел катастрофу при выбросе из подпространственного канала. Аварийный сигнал чёрного ящика „Денеболы“ свидетельствует, что рейдер при выходе на субсвет частично разрушился. Экипаж погиб, но успел ввести в действие программу „Голубой сон“. Для обследования „Денеболы“ и эвакуации погибших к месту катастрофы направлен патрульный корабль „Мистраль“. Служба безопасности связывает факт выброса „Денеболы“ с гравитационным ударом, последовавшим за вспышкой новой звезды на удалении восьми световых лет от места катастрофы».