— Играть умеешь? — спросил меня генерал глубоким хрипящим басом.
Он внимательно наблюдал за мной будто бы от моего ответа зависела моя дальнейшая жизнь.
Я подумал о том, как много мы растеряли в новой России, раньше в шахматы играли везде. Во дворах, подвалах, парках.
Эта игра объединяла миллионы мужчин по всей стране. Она развивала у детей интеллект и способность думать, прежде чем действовать.
Даже те, кто не играл испытывали глубокое уважение к этому виду спорта и заядлым игрокам-любителям.
Шахматное войско на доске генерала имело необычную форму. Они скорее походили на солдатиков, нежели на классические игровые фигуры.
Я молча кивнул. Я не мог отказать себе в удовольствии сразиться с настоящим генералом КГБ.
— Раскладывай, — не оборачиваясь ко мне и не обращая внимания на меня обратился ко мне генерал.
Я расставил фигуры на доске, которую установил между нашими кроватями на белый больничный табурет.
Закончив со своими делами и переодевшись в больничную пижаму, генерал уселся напротив, и, взяв две фигуры разных цветов, «перемешал» их за спиной.
Он вытянул в мою сторону две руки с зажатыми в кулаках пешками. Я легонько указал на его правую руку. Мне достались белые.
Поначалу он высокомерно смотрел на меня, как на представителя поколения не нюхавшего пороху, а, следовательно, как на ненадежное, подрастающее племя, которому нельзя доверять.
В его тяжелом взгляде читалось многое.
Генерала явно не радовало увлечение «вещами» моих сверстников, в которых уже прорастал интерес к жвачкам, джинсам, кроссовкам, импортной аудио и видео аппаратуры.
Вне всяких сомнений, он был боевым ветераном, прошедшим ад Великой Отечественной.
Как и все люди войны, он ждал от нынешней молодежи такой же самоотдачи и жертвенности в повседневной жизни, какую демонстрировали те, кто сражался и погибал в боях за Родину.
Эх, если бы этот старик знал, что не мы, не молодежь восьмидесятых, проявим мягкость и малодушие. А поколение их детей, рожденные в тридцатых и сороковых двадцатого века, отдаст страну на растерзание.
Поколение Горбачевых, Рыжковых и Шеварднадзе предаст и продаст. Если не продаст, то сдаст по кускам великую страну в аренду на долгих тридцать с гаком лет.
Страну, которую они так берегли и защищали.
Первоначальная неловкость от несоответствия нашего положения в социуме и разницы в возрасте, сменилась глубоким уважением, к этому суровому старику.
Мне очень захотелось обнять его и поговорить о его жизни.
Но я не стал ничего комментировать и спрашивать.
Знал, что он не подпустит ни к объятиям, ни к сердцу. Я тоже играл молча. И старался играть красиво.
Это произвело на него впечатление. Генерал был сильным игроком. Откуда ему было знать, что в своей прошлой жизни единственной компьютерной игрой, в которую я играл был шахматный симулятор на сайте «личесс.орг».
К концу первой партии я впервые увидел эмоции на лице генерала. Мне показалось, что старик почувствовал себя счастливым оттого, что он, наконец-то, обрел достойного соперника.
Мы практически не разговаривали, но шахматы стали нашим языком общения.
Эта удивительная игра, если играть в нее достаточно часто, дает тебе возможность познавать игрока напротив без слов.
Существует сигнальная система шахматной позиции, которая рассказывает всё про нервную деятельность партнера, про его логику и умение мыслить.
Первую партию я ему уступил в честном бою. Вторую выиграл в упорной борьбе. Третью нам не дала доиграть Аннушка, пришедшая ставить генералу вечерние уколы и капельницу.
— Андрей Викторович, прошу на процедуру!
Мы так и уснули с ничейный счетом, надеясь доиграть незавершенную партию потом.
Моя позиция виделась нам обоим сильнее.
В понедельник с утра генерала увели на процедуры. После обхода зав.отделением посмотрел результаты моих анализов, послушал легкие, заглядывал в зрачки и сообщил мне, что я полностью здоров.
На мой вопрос стоило ли держать меня в больнице все эти дни он ответил, что советская медицина несет ответственность за каждого человека, попавшего в беду.
Его слова показались мне искренними, похоже на то, что он сам верил в то, что говорил.
Внутренне, я все больше сживался с Максимом Бодровым. Мой опыт предыдущий жизненный опыт никуда не девался.
При том, что он был несравненно богаче, чем опыт предыдущего хозяина тела. И все же, я не мог сказать, какой из них доминирует.
Похоже они гармонично срослись внутри. Я с удовольствием наблюдал за окружающим меня миром и людьми.
Я стал подмечать детали, которые не особо интересовали в прошлом воплощении. Например, я подметил что соответствующие настоящему времени архитектурные формы и строения были как бы устремлены в будущее.
При этом совсем не было рекламы, если не считать киноафиш, вывесок, названий магазинов и гостиниц. Это совсем не мешало.
Мне было с чем сравнивать. То тут, то там на глаза попадались советские лозунги. Они встречались намного реже, чем реклама, которую я перестал
Я смотрел на тумбу инсталляцию из окна, которая сообщала окружающим, что конституция СССР гарантирует человеку право на жилище и право на труд.
И к моему удивлению я заново открывал эти слоганы. Когда-то давно они казались мне ложными.
Теперь же я снова понимал, что это часть мировоззрения большинства советских людей.
В этом времени, в восьмидесятых в нашей стране было приятно так думать и жить.
Страна расслабилась после тяжелейшей войны и годов восстановления, где каждому нужно было предпринимать нечеловеческие усилия для того, чтобы страна выстояла, выжила и снова расцвела.
Казалось, что теперь наступило благоденствие. Люди стали ездить отдыхать на курорты, играть в драмкружках, рисовать, писать стихи, массово заниматься спортом и ходить в турпоходы. Расцветало творчество: театр, кино, телевидение, музыка и культура.
Наука и медицина, разогнавшись, достигли невиданных высот.
Все вокруг строилось. Дороги, заводы, жилье, школы и сады, парки стадионы.
Страна дышала полной грудью. Страна развернулась. Я видел все это вместе с великолепными морскими пейзажами из больничного окна.
И моя грудь наполнялась какой-то необычной, легкой энергией и радостью. Видимо, это чувство называется гордостью за свою страну.
Я был счастлив от того, что попал сюда. В Союз Советских Социалистических Республик.
Меня выписали после обеда. Мы договорились с генералом доиграть с партию по телефону после выписки. Конечно же, повинуясь своим привычкам, мой сосед по палате, не дал записать его телефон, сообщив мне, что он сам меня найдет.
Это вызвало мою улыбку. На которую он впервые слабо ответил своей. Прощались мы с ним, если не как старые друзья, то как давнишние соперники, испытывающие к друг другу взаимное уважение.
Я собирался уже уходить, как генерал жестом остановил меня на выходе. Он достал книгу из своего пузатого портфеля. Было видно, что он подготовил книгу заранее. Но лишь сейчас решил подписать ее для меня.
Нацарапав перьевой ручкой красивым каллиграфическим почерком короткую надпись, «Бороться и искать, найти и не сдаваться. Максиму Бодрову от почитателя его шахматного таланта», он протянул ее мне. Подписано было тремя инициалами. Н. А. В.
Генерал не изменил своим замашкам. Он пожелал остаться инкогнито даже на титульной странице книги.
Это был очень редкий, отпечатанный в 1967 году, экземпляр романа «Белые и Черные» о почти запрещенном чемпионе Алехине.
Я сделал вид, что ничего не знаю про этого чемпиона, сердечно поблагодарил генерала и сообщил, что буду ждать продолжения партии.
Забрав свою одежду и обувь, я поспешил не домой, а в свою десятую школу, потому что в понедельник по расписанию у меня была репетиция в актовом зале.
До выпускного оставалось совсем немного. У нас с Машей Баландиной, той самой партнершей, из-за которой та троица, а точнее двоица, третий ведь сбежал, завязала драку, осталось всего два заключительных прогона. Потом выступать перед всей школой, гостями из РОНО и родителями.
Я заскочил в фойе школы. Поймал себя на мысли, что никак не мог привыкнуть к тому, что нигде нет охранников. До терактов на транспорте, больницах и в учебных заведения еще далеко. Здесь безопасно в этом смысле.
Вход в школу был абсолютно свободен.
На стене напротив входа висели стенгазеты, посвященные окончанию десятого класса, стенд с заповедями строителя коммунизма. Правила поведения пионера, который всем ребятам пример. Октябрят, которые дружные ребята — читают и поют и весело живут.
Слега защемило сердце от увиденного, мне показалось, что я точно такие же видел в своей юности.
Школа даже пахла по-особому. Хоть уже начались каникулы, и ученики не ходили на занятия, из столовой тянуло запахом булочек.
Еще в коридоре ощущался запах солярки, при помощи которой, протирали паркет и каменные ступени лестниц, по шут его знает, какой причине,
Я остановился и осмотрелся, вспоминая, где находится актовый зал. На стене, за плексигласовым стеклом стояло красное школьное знамя на древке с золоченым навершением. Оно представляло из себя контур наконечника стрелы с серпом и молотом внутри.
Свободный союз рабочих и крестьян. Бляха-муха! Как же мне нравилась эта страна!
Не доходя до актового зала, я услышал голоса учеников, проводивших какое-то собрание.
Сначала мне показалось, что я просто перепутал день и репетиция перенесена на другую дату. Подойдя ближе к помещению, я прислушался. Кого-то собирались исключать из комсомола.
Вдруг дверь распахнулась, мне даже пришлось срочно отшагнуть назад, чтобы не получить дверью в лицо. Но я успел среагировать.
Из помещения вышел молодой человек, похожий на актера Абдулова, только в шестнадцатилетнем возрасте. Он явно куда-то спешил по своим делам, но увидев меня остановился, как вкопанный и оглядел с ног до головы.
Он скорее нервничал от встречи со мной, нежели пытался выразить свое превосходство таким образом.
Мое появление его явно сбило с толку, и он не смотрел мне в глаза.
— Ну что пришел, Бодров? — обратился он ко мне. Я просто кивнул, пытаясь вспомнить кто это.
— А мне сказали, что ты больнице спрятался. Решили собрание без тебя проводить. Кто знает, когда ты выписался бы…
— Кто сказал? От кого или от чего мне прятаться?
— Ну это теперь уже не важно. Так…
Он явно не знал, что со мной делать и колебался.
— Ладно пойдем, — молодой человек развернулся и вошел обратно в актовый зал, — так, товарищи, тишины! Прошу минуточку внимания. На собрание явил… — он запнулся, а потом поправился, — прибыл товарищ Бодров. Проходи, Бодров.
Я и так уже зашел в зал, не дожидаясь его приглашения. На сцене стоял стол, за которым сидело шесть человек. Они, как и все присутствующие уставились на меня. В зале воцарилась тишина.
Тот, которого я встретил у двери обратился к собранию:
— Раз, он появился, то давайте, товарищи, продолжим собрание в его присутствии.
Девушка в белой блузке и очках в президиуме обратилась ко мне.
— Бодров, ты согласен?
— С чем? — переспросил ее я
— Присутствовать на собрании.
— Разве я отказывался? Только, что за собрание? О чем оно?
— Не придуривайся, Бодров. Ты прекрасно знаешь, что слушается вопрос о твоём безобразном поведении и исключении из комсомола.
— Моооёёём безобразном поведении? Таааак, — слова сами растягивались от удивления, — Да. Я не против. Я бы с удовольствием послушал бы про мое безобразное поведение.
В зале раздался неодобрительный гул, и я услышал обрывки осуждающих фраз. «Посмотрите на него». «Да, что его спрашивать, он себя вести не умеет». «Вот такие люди и позорят ряды ВЛКСМ»
Но обстановка нисколько не сбила меня с толка. Я чувствовал себя более, чем уверенно. Конечно, это было очень неожиданно: получить собрание об исключении из ВЛКСМ вместо репетиции. Вроде, за мной косяков не числились. По крайней мере покопавшись в памяти Макса я ничего не нашел.
Мне даже стало интересно посмотреть на то, как это все происходит. Видимо, меня собирались скинуть вниз по социальной лестнице — на нижнюю первую ступень в обществе.
Я немного опустился на землю. Худшие качества людей во все времена одинаковые. Зависть, злоба, невежество, слабость, подлость, выражающаяся в желании пнуть падающего.
— Тишина в зале! — девушка в белой блузке постучала молотком по специальной шайбе, — садись вот здесь, Бодров.
Она указала на отдельно стоящий стул. Я прошел и посмотрел на него. Стул был сломанный. Его сиденье едва не проваливалось между ножек, к тому же он был низкий и неудобный.
Я выглядел бы на нем комично и даже жалко, поэтому я отставил его, в два прыжка оказался на сцене, метнулся за кулисы. Затем быстро вернулся с самодельным стулом, похожим на барный. Я вспомнил, что его использовали в постановке школьного спектакля, высмеивающую жизнь французских буржуа.
Усевшись на него, я осмотрел зал.
«Пусть садится на обычный», «Безобразие» «Ему, что? Особые привилегии нужны» — зашумели комсомольцы, глядя на меня.
— Сам садись на сломанный! — громко ответил я тому, кто предлагал пересадить меня обратно на рухлядь.
— Товарищи, тишина. Пусть Бодров сидит там, где сидит. Так нам его лучше видно, — подхватил один из членов комсомольского актива в президиуме. Ученики в актовом зале затихли.
И тут я увидел двух персонажей с синяками на лицах. У одного был бланш на весь правый глаз, второму досталось в ухо. Оба смотрели на меня волком.
— Продолжим, кто за то, чтобы поставить вопрос об исключении ученика 10А класса, 10 школы Бодрова М. А. из рядов членов ВЛКСМ на голосование?
Девица пробежалась шариковой ручкой по лесу поднятых рук.
— Так, кто против?
Я один поднял руку. Она посмотрела на меня с укором, покачала головой, но ничего не сказала.
— Воздержавшиеся? — в зале никто не шелохнулся, — единогласным решением ставим вопрос на голосование…
— Подождите, может хоть объясните мне, за что меня собираются исключать? — я встал со своего места. Я почувствовал, что еще чуть-чуть и будет поздно. Мне даже слова не дадут сказать. Нельзя было дальше сидеть сложа руки.
— Бодров, ты прекрасно знаешь, за что, — обратился ко мне тот, который «пригласил» вошел в зал до меня.
— Стойте, не шумите. Сёмин помолчи. Это будет не по-комсомольски! — раздался голос из президиума.
— Давайте, дадим Бодрову возможность объяснить свое поведение. Раз он говорит, что не знает, — продолжил спокойно парень с щербатым лицом. Кажется, секретарь комсомольской организации или комсорг, — пусть выскажется.
— Нет не знаю, — я не то чтобы испытывал надежду, но мне было приятно, что хоть кто-то соблюдал видимость справедливого рассмотрения дела, — спасибо, что услышали меня. Я, действительно, хочу знать в чем меня обвиняют.
— Ты вёл себя абсолютно неподобающим образом. Ты позоришь Комсомол, — продолжил Сёмин, — ты избил Сухишвили и Гончаренко. А потом притворился, что у тебя сотрясение мозга и спрятался в больнице.
Ничего себе, подумал я про себя. А Макс Бодров оказался не таким уж и тюфяком — за два дня успел навалять четверым.
Я поискал глазами Вику Рерих и Машу Баландину, с которой должен был танцевать. Их не было в зале — уже хорошо. Девчонки не увидят этого позора.
— А почему вы решили, что я их избил? Что это не было вынужденной самообороной? Вы уже спрашивали Гончаренко и Сухиашвили о том, из-за чего произошёл конфликт? Не было ли у них при себе кастетов, ножей или других предметов, которые можно использовать в драке, как холодное оружие?
— Это смешно Бодров! Ты сейчас пытаешься обвинить своих жертв, хотя сам прекрасно знаешь, что ты напал на них ни с того ни с сего. Они уже выступали. Собрание заслушало их показания. Все в протоколе! — он ткнул в сторону еще одной девушки в президиуме, которая записывала стенограмму
— А давайте всё же ещё раз спросим у них, — я посмотрел на двух отморозков, которые прятали от меня глаза, — Гончаренко, скажи собранию, что именно ты хотел от меня и чем угрожал мне и девушке, которая была со мной? Напомни свои слова, когда встретил нас после сеанса кино?
Теперь я отчётливо вспомнил, что происходило с Максом Бодровым до моего попадания в его тело в парке около кинотеатра. За неделю до пятничной драки Виктория Рерих отказала Гончаренко в свидании.
А он почему-то нарек её своей девушкой, несмотря на то, что она так не считала. Своего согласия на это не давала и не принимала его ухаживания.
Гончаренко преследовал её, подкарауливая то у подъезда дома, то около школы.
Навязчиво сопровождая её везде, где только она ходила, он задирался со всеми, кто раньше оказывал ей знаки внимания.
Устав от постоянного преследования Вика попросила меня поговорить с Гончаренко. Я не считал её своей девушкой, мы были просто друзьями.
Но, конечно же, я не мог отказать. У меня было на руках два билета в кино, и я предложил ей сходить вместе на сеанс. А после кино обсудить ситуацию с Гончаренко.
Зайдя за ней перед фильмом мы без приключений добрались до кинотеатра, не встретив и её злопыхателя, и его дружков. Однако, незадачливый ухажёр каким-то образом выведал у домочадцев Вали, что она ушла со мной в кино и решил перехватить нас после сеанса.
Они подошли к нам втроём в парке. Гончаренко сходу начал мне угрожать. Он брызгал слюной, притворялся приблатненным и угрожал тем, что оторвёт мне голову за то, что я общаюсь с «его» девушкой.
Меня это поначалу забавляло, но потом он стал хватать мою спутницу за запястья, пытаясь разделить нас и оттащить её в сторону.
Он кричал, что убьёт её, если она не достанется ему. Или ему или она не достанется никому. Полный идиот.
Это вряд ли была было реальной угрозой, но игнорировать, то что он схватил Вику Макс не мог.
Я предупредил его дважды чтобы он отпустил руку девушки, но Гончаренко оказался непонятливым. Кроме того, один из его дружков накинулся на меня сзади и обхватив предплечьем мою шею, пытался меня душить.
Тогда я со всего маха заехал ему затылком в надбровную дугу и теперь он сидел с огромным фингалом на пол-лица.
Дальше я отправил хук Гончаренко в ухо — тот обмяк и разжал захват. Виктория освободилась. Третий дружок по фамилии Кацсон не вмешивался в драку. Он отступил на несколько шагов.
В следующую секунду я увидел в руках Гончаренко кастет.